Чтение 13–й страницы книги ~Сельва не любит чужих~

Наблюдатель в поселке увидел вовремя, понял правильно и ныне оповещал Мгамбу о том, что скоро к камню придут старейшие.

И они явились, было же их двое и трое, двое почтенных стариков и трое легконогих юношей. Немного, да. Но не желтая же стрела-тревога была выпущена на волю приметливым Мгамбой, а всего лишь зеленая стрела-вестница, кричащая о приходе неведомого, но не сулящая опасности...

Видел Мгамба, укрываясь в кустах: величаво и достойно приблизились старейшины к сидящим у подножия священного камня мохнорылым, наклонили головы, приложили левые ладони ко лбам, приглашая к беседе по праву хозяев, чей дом ближе...

На том бы и перестать Мгамбе глазеть!

Ведь не старейшина же он, да и подарка все еще не добыл к началу торжества...

Но любопытная юность, и как оторвать юнца от зрелища?

Видел Мгамба: поговорив, поприкасавшись ладонью к ладони, подошли старики вслед за старшим из мохнорылых к укрытой тканями повозке, приподняли край покрывала и заглянули туда. А затем сказали нежданным гостям нечто и, повернувшись, побрели туда, откуда пришли. Мохнорылые же, видно, получив дозволение, двинулись за ними, все такие же строгие, неспешные, и только глупый оол по-прежнему мотал лобастой безрогой головой.

Один лишь юноша задержался у священного камня.

Снял он с плеча лук, согнул, натянул тетиву.

Передвинув с бока на живот колчан, выбран стрелу.

Натянул, заведя левую руку далеко за ухо...

И услышал Мгамба, таящийся неподалеку: грозный ровный гул возник между Твердью и Высью, тяжелый, густой, давящий, многоголосый, словно в хор воинов, затянувших боевую песню, с каждым мигом вступали все новые и новые голоса мужчин, подходящих к воинскому костру...

И вспыхнул костер в небесах!

Алая чудо-стрела, стрела-война, вознеслась в сияющее небо края Дгаа, призывая всех видящих знать, что явилось на мирную землю вечных гор злое лихолетье...

Замер на миг Мгамба. Ведь ни разу за долгую жизнь, за все свои восемнадцать лет не доводилось ему видеть в небесах стрелу-войну, и лишь старики у костров рассказывали порой, как бывало это на самом деле, но рассказы мудрых, хоть и захватывало от них дух, походили больше на сказки.

А потом помчался Мгамба в поселок, не щадя ног.

Не разбирал он путей, не выискивал стежек, упал дважды, больно ушибив колено, но не замечал Мгамба боли, так спешил любопытный парень успеть в Дгахойемаро раньше старцев, ведущих мохнорылых, так хотел узнать поскорее, что же такое стряслось в Тверди!

И он опередил их, идущих степенно!

И многие опередили.

Так что к моменту, когда Остап, вуйк рода Мельников, вышел на круглую площадку в самом центре поселка горных дикарей, он был весьма удивлен и даже озадачен. Как их, однако же, много...

Но недостойно посланца проявлять удивление, как, впрочем, и всякие иные чувства, кроме тех, которые поручили ему донести до слуха тех, к кому послан.

Поэтому вуйк Остап, движением бровей повелев парубкам оставаться на месте, ухватил покрепче недоуздок солового оола и потянул его в центр площади, где подле неугасимого костра стояло с полтора десятка седых дедусей, обнаженных по пояс, а чуть впереди их, гордо откинув голову, - гарная дивчина в странного вида монистах да коротковатой, на взгляд достойного унса, юбчонке. Эх, всем взяла та дивчина! Так хороша была она, до того черноока да черноброва, что на короткий миг позабыл вуйк Остап и о почтенных годах своих (ох, лыхо-лышенько!), и о посольском достоинстве. Подбоченился он, приосанился, пристукнул каблуком так, что чуть со степенного шага не сбился, да, хвала Незнающему, вовремя устоял.

Не про него та краса была, не на него та стать выходила; и засумувал было вуйко Остап, да тут же и опамятовался; нет, не взял бы он, пожалуй, в хату свою такую красу писаную ни жинкою, ни СВОЙКОЮ, и сынку бы не велел с такой хаживать! Ишь, как выпятила титьки... а титьки-то, глянь, голые! У-у-у, стыдобища! Да разве ж такая сможет хату блюсти?..

Только вспомнив о хате, вуйк рода Мельников окончательно осознал, где он и зачем.

Не было больше у него хаты. Сожгли родную хату враги, едва ль не всю семью сгубили. Теперь одна жинка у вуйка Остапа - верная карабеля, один сынок - дальнобойный, в своей, тож ныне сгоревшей, кузне сработанный "брайдер", одна-единая мечта: извести проклятых во-ргов, чтоб и духу их не осталось тут, на Валькирии!

Суровым стал вуйк Остап, и речь начал сурово, не развозя грязь по половицам.

Да и о чем было говорить долго? Пусть знает дивчина-вуйк и старики горные, что встретили унсы в лесу чужих, с равнины пришедших; убили пришельцы двоих горцев и над телами их надругались не по-людски. Унсы, ясное дело, такого стерпеть не смогли, не зря ж который год в мире и дружбе с горными живут. Ото ж! Убивцев покарали унсовские хлопцы там же, на месте. В великом гневе были молодые, вот и не догадались взять живьем, порасспросить. Но место это не столько далеко, и все там оставлено, как было. Ни поганых трупов хоронить хлопцы не стали, ни одежку их скверную не забрали. Пускай все гниет! А тела погубленных горных - вот они, прибраны, доставлены с должным береженьем, чтобы ни зверь какой, ни птица, ни красный муравей над бедолагами не надглумились сверх того, чего уж не исправить...

Выверяя каждое слово, рассказывал вуйк Остап. Все, как было, без лишних украс. И завершил достойно:

- Унсы - друзья горных. Горные - друзья унсов, - он говорил на странной смеси лингвы и местных наречий, помогавшей объясняться с дикарями во время торга. - Так было, пусть так и будет. За кровь горных уплатили унсы злым, как могли. Если злые придут с равнины к горным брать цену за кровь своих, унсы встанут рядом с горными. Так заповедал Незнающий. Так порешил вуйковский сбор. Я все сказал!

Глядя в умное бородатое лицо нестарого еще мохнорылого, Гдламини чуть склонила голову. Не все ей было пока еще ясно. Но мертвые тела говорили сами за себя. Разве принесет убийца тело убитого в родное селение? Разве станет спасать его от лесного зверья? Она, конечно, пошлет воинов туда, где случилось злое дело. Пусть посмотрят, пусть расскажут. Но краткая честная речь пришельца понравилась ей. Если и впрямь отомстили мохнорылые за людей дгаа, значит, им можно верить. Такие друзья - хороший посох в пути...

- Ты сказал, а я услышала, двинньг, - она не употребила привычного и презрительного словечка "двенньг", отчего обращение сделалось уважительным и достойным. - Люди дгаа - друзья людям двинньг'г'я, Тем-у-Которых-Мягкая-Шерсть-на-Отважных-Лицах. Люди двинньг'г'я - друзья людям дгаа. Если прольется кровь людей двинньг'г'я, люди дгаа уплатят злым как смогут. Если злые придут с равнины к людям двинньг'г'я брать цену за кровь своих, люди дгаа встанут рядом с вами... Так велел Тха-Онгуа, так и будет. Я сказала, а ты услышал!

Гдламини, растопырив пальцы, вскинула руку к Выси, призывая обитающих там Пятерых стать свидетелями клятвы, и старики, стоящие за спиной девушки-вождя, одобрительно закивали, позвякивая кольцами серег.

- А теперь, двинньг, присядь сам к нашему костру, и пускай твои двинньг'двали присядут к нашему костру, и да узнаете вы, каково гостеприимство людей дгаа!

- Хойо! - выкрикнули почтенные старцы, подтверждая приглашение, сделанное мвами.

Это было великой честью!

Никто из унсов еще не удостаивался приглашения к пиршественному кострищу горных дикарей!

На торжище случалось, обмывая сделки, сиживать плечом к плечу, сдвигать чарки, но то было совсем иное. Отведать угощения здесь означало почти побратимство, и вуйк Остап отлично понимал это.

Но знал и другое. Недаром же перед походом в горы так крепко наставлял и проверял его старый Тарас.

Крепки зелья дикарей. И есть среди них такие, что не пьянят, но развязывают язык до последнего узелка. Лишь попробовав, уже готов отвечать на все, о чем ни спросят. А не спросят, так сам расскажешь. До самого донышка вывернешься.

Ни к чему это было нынче вуйку Остапу.

Потому и ответил он прямо и бесхитростно:

- Прости, дивчина-отаман, но не можно мне хмельного...

- Отчего же? - глаза красуни вмиг сделались уже, заискрились нехорошими огоньками. - Разве люди двиннь-г'г'я брезгуют угощением людей дгаа?

Обида чернобровой была понятна вуйку Остапу. Он и сам в добрые дни гостей из хаты без чарки не отпускал.

- Сладок ваш мед, не сомневаюсь, - отозвался он почтительно. - В иное время до утренних звезд бы с вами трапезовал. Нынче же не могу. Зарок!

Последнее слово он не сказал, а отчека-нил.

И, вспомнив очень кстати, добавил по-дикарски:

- Дггеббузи!

Это они поняли. Старики за дивчинкой закивали, запожимали плечами, непритворно огорчаясь.

- А вот если ты, отаман-красуня, велишь своим парубкам мне да хлопцам моим еды в дорогу дать, вот то ладно будет! - закрепил победу вуйк Остап.

И не ошибся. Очи отаманши вновь подобрели. Оно и понятно. По ихним, диким, обычаям, что за столом кусок съесть, что из дому прихватить - все одно, почтение оказать...

А только и он, хлебосольный унс, представить себе не мог, каково почтение горных!

До самых краев накидали в телегу съестного на всякий вкус, аж оол замычал возмущенно, когда пришлось его ногайкой с места страгивать... Ладно еще, что обратная дорожка под гору лежала, а то бы, пожалуй, и не потянула такую-то непомерную кучу упоминков могучая животина!

Не поскупились на припасы люди дгаа, еще и поверх съестного щедро бросили охапку травы нундуни, столь любимой мохнорылыми, а на плечи всем троим накинули, расщедрясь для новых друзей, знаменитые свои плащи из пуха горных птиц, сплетенного с кожей рыб, резвящихся в студеных ручьях. Всем плащам такие плащи! Легки они, что твоя паутина, однако и прочны, притом до того, что уж и прочнее некуда. В этаком плаще в любую пору на улицу иди и горя не знай: в мороз не замерзнешь, в ливень не промокнешь...

И долго еще озирались парубки!

До самого поворота оглядывались, не в силах оторвать жадных взглядов от оставшихся позади машущих на прощание смуглыми руками гологрудых горных девок! Ишь, сладость-то какая... В хату, ясное дело, не приведешь, а вот кабы такую вот, сисястую, да на сеновал затянуть...

Пыхтели хлопцы и нет-нет, да подталкивали друг дружку локтями в бока. А в спину мерно шагающему перед повозкой вуйку озорно подмигивали: мол, старый-то, глянь, друг, старый-то на девок и не взглянул даже!.. Да что уж там, ясно, на то он и вуйко сивый, чтоб девичьей красы не замечать!

Шли себе они, шли, от поселка - до ручья, а там через ручей, возвертались до дому, а в оставленном ими поселке уже творились иные дела, скорбные, для чужих, хоть и дружеских глаз не предназначенные... Тихо пока еще гудел большой барабан у кострища, тенью бродил вокруг него юный дгаанга, в неровный круг выстраивались люди дгаа.

Много уже их было, а толпа все росла и росла. К ней присоединялись поспевшие в Дгахойемаро по зову алой стрелы мужчины из ближних поселков, и хотя красно-синие боевые узоры еще не испятнали их лиц, но каждый принес с собою тяжелые копья, а у иных за витыми воинскими поясами уже торчали тяжелые тесаки и даже къях-хи, боевые топоры, столь кровожадные, что их в мирную пору укладывают спать под землю...

Двоих, привезенных мохнорылыми, уже положили у костра, по обычаю скрестив мертвые руки на груди, но женщины дгаа, даже самые любопытные, не спешили подойти прощаться, да и не всякому, обладающему иолдом, стоило на такое смотреть...

Сказано так: убиваешь - убивай, ненавидишь - замучь.

В этом есть правда.

Но нет правды в том, чтобы замучить незнакомых.

Не только отняли жизнь у мирных охотников неведомые злодеи, но надругались безжалостно. Вымещая беспричинную злобу, отсекли они у мужчин дгаа уши, отрезали иолды, выкололи глаза и вспороли животы, разбросав кишки.

Как теперь услышать несчастным зов Тха-Онгуа?

Как доказать мужскую стать свою пышнобедрым девам, встречающим пришедших у ворот Выси, как увидеть, где разбросаны сети коварной Ваарг-Таанги?..

Одно хорошо: поглядев мертвых, в один голос сказали знающие люди - Mr пришла к ним быстрая, незлая, от кусачих пчелок, что быстро летят из трещащих палок. Нет таких палок у мохнорылых. Есть они у тех, кто живет на равнине...

Молча стояли люди дгаа, молча, хотя и все быстрей ходил туда-сюда у костра дгаанга; молчали старики, и сама мвами Гдламини, суровая и печальная, потупила очи.

Ныне наступило время Великой Матери.

- Инг'гёй! - воззвал к ней, моля выйти из пещеры, кряжистый, еще нестарый воин, отец одного из погибших; одним из первых поспел он на зов стрелы-войны, поскольку жил в селении ближнем, и горьким для него стал миг, когда, заглянув в лицо младшего из мертвецов, признал он своего сына.

- О-ххо! - отозвалось из пещеры.

- Инг'гёй! - выкрикнул в разъятый зев земли дгаанга, по праву заменяя родню второго убитого, ибо опознанный обитал в селении дальнем, и лишь к вечеру возопят в великом горе кровные его, придя в Дгахойемаро.

- Й-ой-э! - откликнулась земля.

А потом вспыхнуло нечто в провале.

И вышла к людям дгаа Великая Мать!

Полностью обнажена была сейчас Мэйли, как и подобает матери, выпускающей из утробы на свет детей своих, и старые груди ее, натертые настоем травы нгундуни, не метались, дряблые, из стороны в сторону, но стояли торчком, подпрыгивали зазывно и юно, словно напоенные молоком.

Черной краской вытемнила тело свое Великая Мать, скрыв морщины. Для траурных обрядов хранится у травниц такая краска. Груди же, кормящие младенца, выбелены были краской белой, означающей тяжкую боль, холодящую душу. И синие круги, обведенные вокруг глаз, беззвучно кричали о великой скорби, огромные и жуткие, будто бельма Ваанг-Н'гура...

- Ой-йееее! - заныл сквозь плотно стиснутые зубы дгаанга, и вслед ему сотни мужчин и женщин затянули напев:

- Ой-йе-йеееее!

Будто несчитанный рой гигантских пчел зажужжал над костром...

Словно не ведая ни о чем, прошлась вокруг костра Великая Мать, а потом всплеснула руками и горестно вскрикнула, заметив лежащих без движения. Упала на колени перед одним, приникла к груди, пытаясь услышать проблеск жизни. Упала на колени перед вторым, заглянула в пустые, темно алеющие глазницы, словно стараясь уловить отзвук боли.

Поникла головой. Взвыла жалобно, раз за разом повторяя имена детей своих, которых столь жестоко и преждевременно у нее отняли: М'панга ваТгу из селения Дганья-гве! Нгеммья К'ибусса, прозванный Коротким Копьем, из селения Т'к!..

Помолчала, вопреки очевидности ожидая отклика.

Опустилась на колени, по-собачьи вскинула голову к Выси, опираясь на сжатые кулаки.

И запела Песню Прощания.

А люди дгаа слушали внимательно и строго, подтягивая в нужных местах, в остальное же время даже не дыша...

- ...Спят горы Дгаа, - пела Великая Мать, - спят лесистые горы Дгаа, травы заснули, заснули кусты, лишь ветер рыдает в горах...

- Ой-ей-ей-ееееее!

- ...Ветер скулит, - выстанывала Великая Мать, - ветер уносит туман, ветер не хочет, чтоб люди дгаа в тумане утратили путь...

- Ой-ей-ей-ееееее!

- ...В белых горах, - рыдала Великая Мать, - среди ледяных полей, спите спокойно, за вас отомстят люди народа дгаа; вам не придется плакать в ночи, братья за вас отомстят...

- Ой-хой-й-е! - в полный голос грянула толпа. Мертвецы улыбались выщербленными оскалами. Они могли быть довольны.

Не каждого, далеко не каждого из ушедших провожают в последнюю дорогу так, по полному древнему обряду, завещанному потомкам своим Предком-Ветром!

Куда чаще прощаются с неживыми много скромнее, и лишь прямая родня продолжает носить траурные пояса и выбеливать грудь в течение долгих девяти десятков и еще девяти дней.

Но первая кровь, пролитая в начинающейся войне, священна, а потому и достойна наивысшего почета.

Что ж! М'панга ваТту из славного доблестными охотниками селения Дганьягве и Нгеммья К'ибусса, прозванный Коротким Копьем, из ничем не примечательного селения Т'к, если и не жизнью, то смертью своей заслужили право на сбор людей дгаа, на плач Великой Матери и на все последующее...

Вот уже отошла от мертвых тел Мэйли, вновь обернувшаяся старухой; три девственницы бережно поддерживают ее под руки, а на месте Великой Матери встает юный дгаанга!

Лицо его покрыто маской Mr, он облачен в черный, бахромящийся по краям плащ, в руках - длинный зазубренный нож и широкая лопатка из дерева бумиан, чья

древесина много тверже бронзы и немногим уступает железу.

По левую и правую руку дгаанги - помощники, юноши из лучших родов; они станут помогать ему. За спиной у дгаанги - полногрудые девственницы; они держат на вытянутых руках овальные глиняные чаши.

Сейчас дгаанга выпотрошит мертвецов.

Пригодное для съедения, начиная с печени, упокоится в чащах, непригодное ляжет в стороне. Затем отделено будет мягкое мясо от твердых костей, и новые чаши наполнятся алым, кисловато пахнущим.

Тем и окончится труд дгаанги.

А выскобленные добела скелеты останутся у костра до самого вечера и целую ночь. На рассвете же их почтительно уложат на носилки и отнесут высоко-высоко в горы, в те места, куда носильщикам придется добираться два дня и еще треть полного дня. Там сбросят скелеты в глубочайшую из ледяных трещин, и рухнут они к самому чреву Тверди, где встретит их около ледяных ворот своих слепец Ваанг-Н'гур.

Назовут они ему свои имена, и наделит их владыка глубин новой плотью, с какой не стыдно будет идти в светлую Высь; ведь как он, слепой, узнает, чего не хватает пришедшим?.. А если вдруг обладает особым зрением, то разве способен хоть кто-то догадаться об увечьях плоти, глядя на голый костяк?

Ничего не вышло у тех, кто убил!

Целые и невредимые придут охотники дгаа к поселку Тха-Онгуа, и радостно встретят их, длинноиолдых, широкобедрые девы Выси, услада ушедших...

Живые же проведут ночь, распевая песни, унылые и веселые, поминая достоинства тех, кого уже нет в Тверди, и отрицая, что были у них недостатки,

Живые разделят печень ушедших и плоть их, так, чтобы каждому из воинов досталось хоть по мельчайшему кусочку, и запьют жирным наваром, оставшимся после того, как сварилась плоть М'панги ваТту и размягчились сухожилия Нгеммьи К'ибуссы, прозванного Коротким Копьем...

Когда-то часто поступали так люди дгаа. Ныне - редко.

Но в грядущих битвах никак не обойтись без того, чтобы в каждом из бойцов, вышедших пролить кровь, жила частица погибших первыми, крича носителю своему: отомсти!..

А под утро живые станут пить перебродивший сок нгундуни-которая-кричит и крепкий отвар, настоянный на яде семи полосатых змей, процеженном через листья мгумт, заедать дурманящие напитки обильной снедью и слушать вполуха охрипшего от крика дгаангу, обращающегося к Незримым...

Ведь много снеди и питья заготовлено было в последние дни ради высокого обряда снятия с чужака дггеббузи!

Радостным обещало стать сегодня для народа дгаа, а вышло черным, но все под Высью в воле Тха-Онгуа, и не дано смертным изменить такой порядок вещей...

А все же что бы ни случилось, но вождь сказала свое слово, назначив день и час, и пусть Высь сойдется с Твердью, но воля дгаамвами неизменима.

- Н'харо! - полуобернувшись к свиреполицему гиганту, замершему по левую ее руку, повелела Гдламини. - Иди и приведи сюда того, кто пришел с белой звездой!

- Хо!

На миг переломив себя в поклоне, Убийца Леопардов плавными прыжками помчался прочь с костровой площадки, к окраине, где ждал своего часа запертый по обычаю в отдельной, специально поставленной хижине Д'митри-тхаонги.

Он мчался, не глядя, кто стоит перед ним, и люди дгаа расступались, пропуская носителя приказа вождя...

А Дмитрий уже устал ждать.

Он, пожалуй, не смог бы сказать, сколько в точности минуло времени с тех пор, когда его привели сюда, крепко связали по рукам и ногам, обернули вокруг глаз плотную, не пропускающую света ткань и залепили воском уши.

Долгая вечность тьмы и безмолвия распростерлась кругом, и лишь странный резковато-пряный дымок от тлеющих в очаге трав слегка щекотал ноздри, заставляя время от времени громко чихать.

Тошно было, и скучно, и никакой не было возможности прервать процедуру по собственной воле...

"Так надо, Д'митри!" - сказала Гдлами, повелевая ему идти за прислужниками дгаанги.

"Умри ненадолго, тхаонги!" - весело пожелал Н'харо, связывая руки за спиною витым кожаным ремнем.

"Возродись хорошо, земани!" - улыбнулся лукавый Мгамба, набрасывая на голову связанного башлык из плотной ткани.

А Великая Мать Мэйли, не добавив к сказанному ни слова, подула Дмитрию в лицо, ободряя на прощание, и юный молчаливый дгаанга, выходя из хижины, ударил на самом пороге костяшками пальцев в маленький барабан, но этого земани, скорчившийся на подстилке, услышать уже не мог...

Какое-то время назад, после краткой дремы и утомительно-долгого бодрствования, Дмитрия навестил, наконец, давно жданный, но все не появлявшийся Дед, и его приход обрадовал внука, не сдержавшего довольного урчания.

Старый Даниэль выглядел неплохо. Он, казалось, даже несколько помолодел, и усмешка, слегка кривящая синеватые губы, была откровенно ироничной.

- Итак, лейтенант, - сказал Президент Коршанский, некоторое время вприщур оглядывая внука, - я полагаю, что вы как честный человек теперь просто обязаны на ней жениться?

- Прекрати, Дед, - хмуро отозвался Дмитрий, вопиюще нарушив субординацию, принятую в разговоре лейтенантов с Главковерхом. - Нечего тут ерничать. Я люблю ее, а она любит меня, и мы...

- ...и вы будете жить долго и счастливо, а умрете, само собой, в один день, - в тон внуку жизнерадостно завершил основную мысль Председатель Генеральной Ассамблеи, умевший при желании быть не просто язвой, а язвищей наиредкостнейшей. - И бедные сиротки станут плакать над вашей могилкой...

Вот это было уже ударом ниже пояса!

- Ты не прав, Дед, - сказал Дмитрий так, что ехидненькая улыбка мгновенно исчезла с уст хорошо знавшего характер единственного внука Президента. - Ты не прав по жизни. Я все понимаю, но я ее люблю. Она ведь почти человек, Дед!

Он сейчас очень нуждался в совете, и кто, как не этот большой рыхлый красиво-седовласый человек, выкормивший его, поможет в такую минуту?

Дед обязан был понять. И он понял, на то он и был Дедом.

- Я, кажется, не рассказывал тебе, Димка, - лицо его неожиданно оплыло, сделавшись мягким и почти безвольным, - когда-то, давно, твоя бабушка подхватила синюю чуму. Вытянуть ее вытянули, но врачи сказали, что детей ей не иметь никогда. - Старик неожиданно гыкнул. - Они ошиблись. Но выяснилось это гораздо позже. Когда мы все-таки поженились. Так что, - Президент снова сделался Президентом, и левый глаз его насмешливо прищурился, - если уж припечет, так усыновите кого-то. А я уж прослежу, чтобы правнук не вырос таким кретином, как его папочка... - Главковерх громко хохотнул и добавил, как прихлопнул: - Л-любитель эк-кзотики...

Дмитрий засмеялся, беззвучно и радостно.

А спустя миг или вечность с головы сорвали осточертевший башлык, необычно напряженное лицо Н'харо возникло перед слезящимися глазами, и Дед исчез, уступая место реальности.

- Надо спешить, тхаонги, - сказал Убийца Леопардов, освободив уши земани от воска, и рассеченные лезвием ттай ремни упали на травяную подстилку. - Люди уже ждут!

И впервые увидел Дмитрий, как много может быть людей дгаа, если они соберутся вместе...

Толпа, ошеломляющая своей многоликостью, медленно расступалась перед ним, позволяя пройти к костру. Не во всем походили один на другого собравшиеся. Одни кутались в куски темной грубой ткани, переброшенной через плечо, другие стояли в уже привычных взгляду набедренных повязках, на плечах третьих красовались плащи, мягкие и пушистые даже на глаз...

Различен был облик пришедших из селений ближних и селений дальних, ибо не так давно еще существовали на Тверди племена дганья, дгагги, дгавили и прочие, ставшие ныне единым народом дгаа, но у всех в мочках ушей покачивались серьги, а голую грудь украшали сверкающие бусы. Темно-коричневые, почти черные и светло-коричневые, едва ли не желтые тела, мускулистые и гибкие, жилистые и упитанные, были покрыты причудливо-разнообразными узорами татуировок. У многих из мужчин в волосах торчали пучки перьев с черно-белыми, красными, пестрыми и всякими иными полосками... - Верная Рука - друг индейцев, - гнусно ухмыльнувшись, шепнул Дмитрию на ухо никому не видимый Дед, и лейтенант Коршанский с трудом удержался, чтобы не хмыкнуть, - а Неверная Нога - враг индейцев, - еще более гадостным тоном добавил бестактный Дед, и лейтенант Коршанский хмыкнул-таки, но, слава Богу, совсем негромко...

Черные глаза сотен собравшихся жадно и удивленно следили за ним, и, выйдя к костру, Дмитрий, мгновение поколебавшись, вскинул к небу руки, одновременно выкрикивая старинное приветствие, применяемое в особо торжественных случаях:

- Дгаайхап'паонгуа!

- Хэйо, хой! - единым духом ответили сотни глоток, и толпа разом рухнула ничком, не смея поднять глаз.

Жаль, что в этот миг он не мог видеть себя со стороны!

Еще в самом разгаре был день, только-только начавший клониться к упадку, и длинные волосы землянина взвихривались на ветру, словно пронизанный золотым огнем смерч. В ярко-синих глазах его жил осколок Выси, и черная накидка, брошенная на плечи верным Н'харо, подчеркивала невиданный в здешних краях розоватый оттенок кожи...

Сам не зная того, Дмитрий явился людям дгаа таким, каким описывали сказители юного Тха-Онгуа, бродившего по Тверди в незапамятные дни Творения.

Даже Гдламини, видавшая его во всяких видах, на миг оцепенела от изумления.