Чтение 13–й страницы книги ~Храбр~

Добрыня провел ладонью по лицу, будто стряхивая дурные мысли.
— Ну и нагнал ты на меня тоску! — он несильно ткнул Илью кулаком в грудь. — Хватит, поговорили о грустном. Едем, обсудим, что от тебя нужно. Эй, там! Коней!
— Да я понял, что делать, — буркнул Илья в спину Добрыне, шагая за ним к воротам. — Поймать херсонского воеводу. А куда его потом?..
— Слушай, если б я приказал украсть василевса, ты бы так же спросил, да? Куда его потом девать?
— Василевса не украдешь, стражи много. Его только убить можно. Пристрелить на выезде.
— Да, но тебе ни разу не любопытно, сколько это стоит!
— Так я ведь не рядиться пришел, — сказал Илья просто. — Я княжий муж. Я служу.
— Мало таких осталось, — Добрыня вздохнул. — Ох, мало.
— Меду бы, — сказал Илья. — Пора обедать. У тебя? А можно я переоденусь?
Он с наслаждением помылся, расчесал волосы и бороду, надел алую шелковую рубаху и широченные синие штаны. Украсил голову золотой налобной повязкой. Повесил на пояс самый дорогой свой меч, который ни разу даже не точил. Выпил меду. И выехал на улицу счастливым. Только один день в Киеве, но этот день — его.
Да, ему будут долго рассказывать про херсонского прото... стратига, он узнает наконец, откуда взялись новгородские ловцы — ох, не пришлось бы хлебнуть еще горя с этими молодцами! — но все потом. А сейчас Илья ехал по улице и широко улыбался. Он долго не мог привыкнуть к Киеву, полюбить стольный град. Душа Урманина лежала к Новгороду, где вече так похоже на тинг, у девчонок желтые волосы, в которых по-особому сверкают шелковые ленты, и сам воздух будто пропитан волей. Но у Киева была своя стать — год от года он креп и все настойчивее покорял своей мощью. Новгород просто жил, буйно, раздольно, а Киев решал, как жить дальше целой Руси. Все самое важное и самое любопытное происходило здесь. И однажды Урманин понял, что его больше не тянет сбежать отсюда в лес. Что будущее за городом, именно таким, как Киев, великим и могучим.
Постройками Киев походил на Константинополь, но тот умирал, а этот словно едва народился. И если у стен греческой столицы плескалось соленое море, то здесь текла река, несущая чистую воду, текла миг за мигом, год за годом, текла как сама жизнь. Будущее за городами, что стоят на реках, думал Урманин. Он не смог бы объяснить, почему так — просто чуял.
Илья ехал по городу, встречные конники поднимали руку в знак уважения, пешие снимали шапки, он улыбался и кивал в ответ. Его тут знали все, и Илья принимал это как должное — ведь заслужил. Не по праву рождения, не по наследному богатству отличал его киевский люд. Своими усилиями достиг он славы. Взял сколько надо, ни больше, ни меньше.
Скоро всю славу отдаст новым храбрам. Пускай его забудут, какая разница. Илья сам пришел, сам и уйдет.
Сколь грустен был он утром, столь же радостен теперь. Ему наконец-то было легко, и снова хотелось дышать полной грудью. Так случалось всегда, когда Илья принимал большое, серьезное и окончательное решение.
Как и у воеводы Добрыни Маловича, у храбра Ильи Урманина тоже не будет нового князя.
Хватит с него князей.
* * *
Обед был силен, но прост. Добрыня, хоть издавна ходил в золоте, так и не пристрастился к сложным блюдам, только полюбил греческие вина. А Илья с младых лет простодушно считал, что праздник — это если стол прогибается от еды, и нет разницы, чего там навалено, все слопаем. Вино он уважал сладкое, желательно ставленный мед из княжего погреба.
Когда отсели от стола, гулко рыгая, сыто отдуваясь и тяжело дыша, воевода заявил:
— Кто много трудится, тот много ест!
— Ага, — согласился Илья.
Добрыня мановением руки отослал за двери челядь, прислуживавшую трапезе, и добавил:
— Поэтому мы и не раздобрели, как некоторые бояре.
— Они едят больше, чем трудятся?
Добрыня уважительно поглядел на витязя.
— Надо же, я сам не понял, чего сказал, а ты — объяснил.
Илья довольно прищурился. Он осоловел от еды и выпитого, ему было хорошо и хотелось добавить. Поэтому витязь протянул длинную руку, сцапал ковш с медовухой и осушил его в один глоток.
— В дружине считали, я глупый, — доверительно сообщил Илья, утираясь шелковым рукавом.
— Да? Теперь они такие, что не пролезают в двери. А ты — вот. Красавец мужчина. И кто тут глупый?
Илья отмахнулся.
— Я и вправду был не сильно умен. Но я это знал, поэтому нарочно очень много думал. И научился что-то понимать. Слишком поздно.
— Ты когда-нибудь женишься? — вдруг спросил Добрыня.
— Слишком поздно, — повторил Илья.
— По здешним меркам. А по варяжским ты завидный жених.
Илья кивнул. Сказано было справедливо. Он выглядел и чувствовал себя лет на пятьдесят — самый возраст жениться варягу, от невест отбоя не будет. Vikingr, доживший до таких лет, обладает неоспоримыми достоинствами по сравнению с молодежью. Он все, что хотел, доказал себе и окружающим. Выжил в бесчисленных набегах, повидал дальние края, награбил полные закрома. Утряс былые межродовые склоки, кого надо зарубил, остальных купил. В сечу больше не полезет без особой надобности. Его уважают. Скальды поют о его подвигах. Он носит алую шелковую рубаху, шитую золотом. И от него еще лет двадцать можно рожать. С таким мужем не пропадешь.
— Успеешь внуков увидеть, если повезет, — сказал Добрыня.
— Над этим я тоже очень много думаю, — признался Илья. — И почти себя уговорил. Вот когда пройдет смута...
— Видишь кувшин? Еще одно слово про смуту, надену его тебе на голову.
Илья оглядел кувшин и заявил:
— А дай-ка сюда!
Опытный Добрыня целого кувшина Илье не доверил, нацедил ему скупо в ковш, поглядел, как тот пьет.
— Я бы тебя не послал в Херсонес, — сказал воевода. — Но больше некого. Старшая дружина нынче одно слово что дружина, тяжелее ковша не поднимет. А младшим дорога в Новгород, пускай себя покажут. И так болтают уже, мол на их долю подвигов не осталось. Посему, как верно говорит великий князь наш и благодетель — идти тебе с толстым греком и белобрысыми сопляками. Будь с ними строг. Сам видел, какое там руководство, только и может, что церкви жечь да в землю по уши закапываться.
— Да ну, славные молодцы, — вступился за новгородцев Илья. — Сглупили, бывает. Где ты их взял-то?
— У отца Феофила одолжил. Время непростое, архиепископ новгородский сам решения принимать опасается, вот и пригнал митрополиту этих... Поджигателей. А отец Феофил мне пожаловался, что новгородцы вконец расхристаны. Я поглядел, вроде крепкие молодцы, говорю: отдай! Он ни в какую. Я ему: да в твоей родной Греции непорядок, одолжи этот отряд, авось по-тихому справятся, они ведь ловцы, готовые разбойники. Тут уж митрополит разом сменил ловцам епитимью. Честно говоря, не верю, что у них получится, но свободного войска сейчас нет. Пока князь тмутараканский до Херсонеса доберется, многое произойти может... Готов слушать? Ну, слушай да запоминай.
Илья сел поудобнее. Добрыня начал рассказ.
* * *
...Почти день в день князю пришло два письма. Одно от константинопольского василевса. Тот справлялся о здоровье и как бы невзначай просил выслать дружину усмирить Херсонес. Греки вели затяжную войну против болгар, и самим разбираться с такой мелочью им было недосуг.
Второе письмо слал Ивашка Долгополый. Пока все думали, что славный витязь потерял рассудок на почве веры, тот служил князю соглядатаем в Греции, беспрепятственно шастая по империи босиком и в рубище. У греков восстание, писал Иванище, и замирить его сейчас они не в силах. Стратиг Херсона возмутил всю свою фему — не один только город, а целый округ задумал отложиться от Константинополя. Это удар гордым ромеям под дых. Какие будут указания?
Когда оба письма зачитали князю, тот даром что больной, от тоски едва не полез на стену.
— Почему сейчас?! — ныл князь.
Добрыня не сразу понял, о чем он. Да, у Киева не было нынче лишнего войска. Но можно наказать князю тмутараканскому помочь грекам. Пускай отобьет для них мятежную фему обратно. Ему и ближе. Правда, тмутараканский воюет с касогами. Ну, справится как-нибудь.
— И ведь сами просят, сами! Херсонес, такой лакомый кусок! Не-на-ви-жу!
У Добрыни отвалилась челюсть.
А ведь было бы красиво: на совершенно законных основаниях привести дружину в греки, занять прекрасно расположенный торговый город с богатыми землями окрест... И как бы забыть отдать. И подержать. И посмотреть, что будет.
— Они уже прозвали василевса Болгаробойцей — вот пускай болгар и бьет!
Добрыня, придя в себя, напомнил князю, что Болгаробойца ему вообще-то союзник по договору, да вдобавок тесть. И духовный отец, давший князю при крещении собственное имя — Василий.
— У бабки тоже был духовный отец — василевс, — процедил князь. — Эка невидаль!
Последняя его жена, порфирородная гречанка, несколько лет назад скончалась, после чего князь к ромеям совсем охладел. С греками приходилось считаться, но временами очень хотелось их как следует ограбить.
Повздыхав немного, князь задумался — чем помочь василевсу, раз уж нельзя ему навредить. Оказалось, ничем. Именно теперь, располагая вроде бы внушительной силой, Киев не мог ее тратить на чужие нужды. По договору Русь обязана была спешить на подмогу грекам, не считаясь со своими внутренними раздорами. Что ж, оставалось только слать гонца с наказом к тмутараканскому — пускай снесется с Константинополем и договорится о совместном походе на херсонитов.
— Да, подбросил нам задачку протоспафарий Георгий Цула... — буркнул князь. — Не было печали! А что за прозвище — Цула?
— Он болгарского рода.
— Греки совсем обезумели? Поставили стратигом фемы болгарина? У них так не бывает.
Добрыня только руками развел. Греки и правда не доверяли управление неромеям. Особенно это касалось окраинного Херсонеса. Еще отец нынешнего василевса отдельно наказал, чтобы там не давали местным власти ни при каких условиях. Херсониты всегда держались наособицу, говорили, что их город основан выходцами из Ираклии Понтийской, и греки тут — пришлые. Да и сами греки не звали херсонитов ромеями. Херсонес выпросил себе у империи особые права, крепко их держался, короче, за таким строптивым народцем требовался глаз да глаз. Иначе жди смуты.
Но после того, как четверть века назад русы осадили город, от него мало осталось. И горожане надолго запомнили, что перепуганный Константинополь на помощь не пришел. Русы поморили херсонитов голодом, потом ограбили до нитки, нагрузили ладьи так, что те трещали, и убрались восвояси, радостные и пьяные. В догон им летел стрелой корабль с горько плачущей сестрой василевса, просватанной за великого князя Руси. А уцелевшим херсонитам предстояло заново поднимать город из ничего.
Видно поэтому, дабы ускорить восстановление Херсонеса и задобрить горожан, был назначен управляющим местный, из влиятельного рода болгар Цулов, давно верой и правдой служившего грекам.
— Ах, так я еще и виноват! — воскликнул князь, но совсем не рассердился, напротив, принялся хохотать.
Георгий Цула оказался умелым правителем, только малость чересчур. Хероснес при нем расцвел, однако начал поглядывать в сторону италийских вольных городов, успехи которых были прекрасно известны херсонитам. Отдаленная греческая фема, в которую входил еще город Сугдея, была как нарочно создана для самостоятельного управления. Не делясь с Константинополем доходами, она разбогатела бы сказочно. И протоспафарий Георгий Цула, похоже, не выдержал искушения.
— Ну, как всегда, — заключил князь. — Ошиблись греки, а виноваты получаемся мы, и нам же расхлебывать. Тьфу. Ладно, поможем союзникам. Хорошо бы малой кровью обойтись. Довольно в прошлый раз набедокурили.
— Малой кровью? — Добрыня покачал головой. — Там целая фема восстала. Без набега не обойтись.
— А откуда Ивашка пишет? — вспомнил князь. — Вот пришел бы он в Херсонес...
— Что можно сделать в Херсонесе без дружины? Постучать в ворота и сказать, чтобы прекратили?!
— Не перебивай! Вот пришел бы Ивашка да зашиб этого стратига-смутьяна! Хлоп — и полдела сделано. Или Долгополый теперь не храбр? Где он?
— Иванище писал из Ксилургу, с горы Афон. Теперь он идет в Херсонес осмотреться на месте.
— Ага! Сам почуял! Храбр!
— Уже не тот, что раньше, — мягко сказал Добрыня.
Князь засопел. Намеки на общую дряхлость старшей дружины злили его. Это лишний раз напоминало, что и князь не добрый молодец, а неповоротливый седобородый дед.
— Прибить зачинщиков — половина дела, — настойчиво повторил князь. — Тебе ли не знать. Хлоп, хлоп, и все остальные разбежались. А еще лучше главного зачинщика взять живьем и подарить хозяевам. Помнится мне, Урманин всегда так поступал.
— Не в Греции ведь. И Илья тоже не столь молод, чтобы справляться самому. Да он не вернулся еще из объезда.
— Ну дай ему десяток молодцов, пускай сцапают этого Георгия Цулу! — сказал князь, не слушая. — В мешок засунут и отвезут василевсу. Тот будет счастлив. А дальше можно спокойно ждать, пока тмутараканский подойдет и смердов херсонских утихомирит. Ясно тебе? И всё. Надоели греки. С русью забот хватает, а теперь еще и греки!
Тут как нарочно явился грек, отец Феофил, и принялся нудно жаловаться на другого грека, архиепископа Иоакима, не способного вселить в души новгородцев страх Божий. Объяснить, при чем здесь князь с воеводой, и какое им дело до внутрицерковных дрязг, митрополит не смог.
Добрыня глядел на обоих — безразмерного князя и усохшего священника — и гнал подальше мысль, до какой же степени все одряхлели. Недавно он поймал себя на том, что уже не взлетает в седло, а тяжело громоздится на коня. Заметил-то днями. А когда на самом деле пропала былая легкость?.. Добрыня спокойно принимал то, что Киев его молодости потихоньку уходит. Ровесники, те, с кем начинали обустраивать Русь под рукой великого князя, совершили достаточно. Теперь их следовало проводить с благодарностью. Но участвовать в этом всеобщем угасании было тоскливо. Из прежней старшей дружины один Илья Урманин радовал статью, чем вызывал у Добрыни попеременно тихое восхищение и глухое раздражение.
Митрополит нудил, князь вяло отругивался. Отец Феофил тоже сделал более чем достаточно для Руси и заслужил покой. Рано или поздно митрополитом надо ставить русича, думал Добрыня. Нужно как можно больше священников из местных, тогда веру перестанут звать «греческой», она накрепко въестся в Русь. Это и против волхвов поможет. Волхвов бродит полным-полно, заходят даже в Киев, никак не извести их. Они побаиваются отправлять старые поганые обряды, зато вовсю знахарствуют. Придумали, как обдурить народ. Волшба их всегда была недоброй: отвести глаза, заморочить голову, наслать болезнь и недород, отравить, припугнуть, обратить врага в бегство, это они могли прекрасно, нехристи. Исцеляли редко и не слишком умело. Теперь делают вид, что исцеляют, и кому-то ведь становится легче! Каждая такая удача волхвов — подкоп под веру Христову. Воистину зло рядится в белые одежды, соблазняя тех, кто слаб. А слабых много, и просто глупых много, вон, новгородцы церкви по пьянке жгут, в Ростове опять епископ с местными разругался...
Сколько всего еще нужно устроить! Успеть бы. А как успеть?!
И у греков, будто нарочно, смута, только ее не хватало.
Дабы отвлечься от грустных дум, Добрыня встрял в спор о том, насколько близко к сердцу власть должна принимать трудности отца Феофила. Изначально обязанности были строго поделены: митрополит не мешал править, его даже не пускали на княжьи съезды. Зато и со своим клиром он разбирался самолично. Если были вопросы, касающиеся обеих сторон, митрополит заходил к князю в гости — поговорить.
Но нынче и отец Феофил не всегда понимал, чего ему надо. Возможно, первосвященник, согнутый грузом забот, больше всего нуждался в простом человеческом участии. Коего от больного князя было не дождаться.
Кончилось тем, что князь залез под одеяло с головой и оттуда глухо попросил всех уйти, пока в нем еще осталось немного христианского смирения.
Митрополит хмуро благословил одеяло и пожелал ему скорейшего выздоровления.
На крыльце Добрыне вдруг пришла неожиданная мысль. Он мягко приобнял митрополита за плечи:
— А скажи, владыко, как бы мне взглянуть на твоих поджигателей?

— Это не мои поджигатели! — сдержанно рявкнул отец Феофил.
— Да-да, — согласился Добрыня. — Не твои, разумеется. Это выкидыши из лона церкви Христовой.
Митрополита от такого сравнения аж перекосило.
— Но мы засунем их обратно, — пообещал Добрыня.
Сопровождавшие митрополита служки на всякий случай отошли подальше. Некоторые крестились, но больше зажимали рты, чтобы не хохотать в голос.
— То есть, вернем в лоно, я хотел сказать, — поправился Добрыня. — Слышал, поджигателей сорок человек, они молоды и проворны...
— Господь терпел, и нам велел, — сообщил митрополит, глядя мимо. — Но успокаиваться рано!
— Ага. Так как бы мне на них взглянуть?
— Зачем тебе мои... Эти поджигатели?
— Покажешь — объясню, — твердо сказал воевода. — Между прочим, а где сейчас твой соглядчик, монах Денис?
* * *
Когда Добрыня закончил рассказ, кувшин опустел — Илья все тянулся и тянулся к нему с ковшом, приходилось хоть по чуточке, но наливать.
Касьян оказался правдивым и честным молодцем, недаром Илья сразу поверил, что к краже тот непричастен. Новгородские ловцы действительно учинили пьяную глупость и были посланы на суд к митрополиту. Здесь их перехватил Добрыня. Он не много поставил бы на ловцов в полевой сече, но для скрытного действия они годились лучше некуда. Умелые охотники на крупного зверя, обученные вдобавок бою на воде и суше, ловцы оказались в Киеве как нельзя кстати.
Замысел Добрыни был очень прост и, при условии некоторой удачи, выполним. Если не считаться с потерями.
Мятежный стратиг не мог просто сидеть в городе. Георгий Цула должен был постоянно объезжать фему, воодушевляя граждан и показывая самим своим видом, что все идет как надо. Конное сопровождение Цулы в выездах навряд ли превышало два десятка воинов. Грекам там больше доверия нет, значит, конники из херсонитов. Это противник серьезнее, чем греки, но куда слабее, чем варяги. Сорок пеших ловцов, напрыгнув из засады, уполовинят такой отряд в считанные мгновения, а дальше как повезет.
Ловцов можно было за неполный месяц довести до Херсона и там придержать якобы на передышку. То, что паломники оказались в Греции так рано, объяснялось легко: они киевляне, вышли по весне, степь чиста, знай шагай. Даже с учетом обычной имперской подозрительности к чужакам, ловцы не должны были привлечь особого внимания. Сложнее всего в затее спрятать на берегу под Херсонесом великую ладью, ждущую отряд назад с добычей. Это тоже разрешимо — окрестности города русы знали хорошо. Конечно, ладью не трудно обезопасить, посадив на нее купца с настоящей греческой печатью и грамотой. Но затея могла растянуться на неделю-другую, а купцы-русы в начале лета не задерживаются у Херсонеса, они спешат на константинопольский рынок.
Дальше Добрыня предполагал так: силами Дениса и Иванища разведать обычные пути стратига. Найти место для засады на достаточном удалении от города, выждать удобный миг — и напасть. Либо уничтожить Цулу, либо пленить. Пленного грузить на отбитых коней и уходить к ладье. Отставших не ждать, пусть выбираются сами. А ладье, смотря по направлению ветра, то ли дуть напрямки в Константинополь, то ли скрыться в устье Днепра и оттуда проскочить на Переяславец.
— Ну? — спросил Добрыня.
— Сомневаюсь, — коротко ответил Илья.
— Как будто я не сомневаюсь. Но все-таки? Конница со стратигом пойдет слабая, не войско, а телохранители.
— ...А войско нас потом догонит.
— Вы нападете из засады на мечников в легкой броне, — терпеливо продолжил Добрыня. — Вокруг Херсонеса дороги узкие, идут то перелесками, то между холмов. Не чистое ведь поле, где любой конный стоит троих пеших, а то четверых. Выскочили, напрыгнули... Ага?
— Мало оружия. Что у ловцов под рясами припрятано? Кистени да топоры? Защиты никакой, луков нет, копий нет, одни посохи.
— Эти посохи — считай колья в броне, древки для рогатин. Наконечники на ладье хранятся. Кистень у каждого, есть несколько арканов, пращи. А луки и длинные копья тоже на ладье. Только как вы это хозяйство в засаду скрытно доставите, не ведаю.
— Рогатина оружие хорошее, — Илья почесал в затылке. — Все зависит от места. Узкое место надо отыскать. И молиться, чтобы повезло. К слову, отбить много коней не выйдет, мы же попортим их.
Теперь в затылке принялся чесать Добрыня.
— Не самая умная затея, — признался он. — Князь вбил себе в голову — достать зачинщика, и делу конец. Убедил меня. Ну, я наспех прикинул, как и чего... Вспомнил твои засады. Ты же сколько раз пленных скрадывал, чуть не в одиночку.
Илья глядел на воеводу, щурился и что-то соображал, приоткрыв рот. Потом медленно поднял руку и постучал себя костяшками пальцев по голове. Раздался гулкий пустой звук.
— Я забыл, — сказал он. — Я просто забыл. Все получится. Главное найти место. Холмы, ущелье, а может лучше рощу. Возьмем мы этого протостратига как миленького. Только шуму будет много. И сколько ловцов поляжет, сказать не берусь. Как бы не половина.
— Да кто их нынче считает, новгородцев-то? — воевода фыркнул.
Илья неприязненно скривился. Ему понравились ловцы.
— А уж этим поджигателям, — добавил воевода, — без подвига, без воинской славы назад дороги нет.
— Была дорога, — поправил Илья. — Пока ты их не соблазнил.
— Ну-ну, — сказал Добрыня строго.
— Ты же нарочно их в княжий терем зазвал да из серебра угостил. Мог обойтись разговором на подворье у митрополита — и проще, и тайну сохранить надежнее. Но ты принял ловцов как храбров, чтобы поверили в себя. А они, глупые, только обрадовались. Еще бы — сорок пеших на двадцать конных, да прото... стратига пленить. Слава! Подвиг! И сбегать заодно в Константинополь морем. Это тебе не до Иерусалима пыль глотать пёхом.
— Именно так, — Добрыня кивнул. — Окажись на их месте ты, отказался бы. Верю, ха-ха-ха!
— Ну, я никогда не собирался в Иерусалим. А они, может, хотели.
— Они не хотели, — заверил Добрыня. — Нужен им больно тот Иерусалим. Не-ет, они думали подраться с нами за своего хромца. А пока от нечего делать перепились и сожгли церковь. Прав отец Феофил, самое время нагнать страху Божьего на Новгород.
— Кто там из варягов-то пришел? — повернул разговор Илья, не желая препираться дальше.
— Мелюзга всякая. Хромой вроде звал ярла Эймунда, а тот выжидает, набивает цену.
— Эймунд просто ленив. Он любит золото, но не хочет за него рубиться.
Добрыня хлопнул ладонью по столу, завершая беседу. Глухо звякнули тяжелые перстни.
— А мы плюем на золото! — сказал воевода. — Мы добываем его для Руси, не для себя. Потому что нам нравится рубиться! Я прав? То-то. Значит, пойди добудь для князя нашего и благодетеля голову херсонского стратига. Доставь ее василевсу. И да будет так!
— Голову? — переспросил Илья. — Князь вроде живьем сказал.
— А если завтра князь звезду с неба захочет?
— Не долезть. Я по молодости стрелой достать пытался — высоко.
Добрыня закряхтел.
— Нет, я все-таки надену кому-то кувшин на голову... Слушай меня. Не бери стратига живьем. Сруби голову — василевсу этого хватит.
— Ловцам ты живого или мертвого наказывал брать. Чем я хуже? Вдруг получится его пленить?
— Ты лучше, брат, — сказал Добрыня твердо. — Ты гораздо лучше. Твоя жизнь стоит дороже всех ловцов вместе, и еще сто раз столько. Но если будешь таскать за собой по Греции пленного, жизнь эта может окончиться раньше, чем надо. Прошу, не делай глупостей. Голову в мешок — и бежать.
Илья глядел в опустевший ковш так, будто там было нарисовано что-то очень любопытное. Он явно хотел возразить, но чуял: ответом станет ругань.
— А что я страже греческой скажу — вот, подарок вам привез?.. Они меня для начала в поруб засадят и два месяца разбираться будут, знаю их.
— С греками все устроено. Гонец в Константинополь ушел третьего дня, пока доберешься, там уже заждутся вас. Встретят сообразно чину, не беспокойся. Грамота будет у константинопольского легатария, он сам передаст ее тебе. Грамота не именная, в ней только указано — сорок один муж. Сам понимаешь, это число ничего не значит. Просто я обещал ловцам, что их пустят в город. Не говорить же — молодцы, радуйтесь, если вас уцелеет хотя бы десяток... Чай не дети, догадались.
— Сорок паломников со паломником... — буркнул Илья. — Нас теперь сорок четыре вместе с Денисом. Будет тесно на ладье.
— Ну, выкинь лишних в реку, — небрежно посоветовал Добрыня. — К слову, на порогах берегись. Вообще, брат, давай начинай беречься. Пора уже. Хватит бегать-прыгать, драться и все такое.
— Да я почитай целый год без драки! — заявил Илья. — Мне Подсокольник мешает, вперед лезет, я моргнуть не успею, хрясь — и уже поговорить не с кем.
— Славный парубок Микола, — похвалил воевода. — Надо будет его наградить, что ли...
В дверной косяк постучали. «Ну?» — буркнул Добрыня. Вошел, кланяясь, гонец из княжих.