— Князь Шептах поклон тебе шлет, Андрей Васильевич, и подарки свои. Просил передать тебе князь: коли войну с Казанью начнешь, свои рати он под твою руку приведет. Это тоже тебе, князь Андрей… — Парень отстегнул саблю, двумя руками взял за рукоять и ножны и на этот раз с настоящим, глубоким поклоном положил поверх тюка, после чего стремительно вышел.
— Либо я выпил вчера лишнего, — задумчиво пробормотал Зверев, — либо у меня уехала крыша и я наслаждаюсь классными глюками.
Он присел перед тюком, откинул край рогожи. Погладил рукой изнанку туго скрученных ковров. Прикрыл, как было, поднял саблю, вытянул за рукоять на свет. Отполированный так, что в него можно смотреться, словно в зеркало, клинок поражал тонкой серебряно-вороной гравировкой в виде листьев, похожих на лавровые. Такую тонкую работу могли сотворить, пожалуй, только в Индии. Так что сабля — дар не менее дорогой, нежели жеребец. С какой, интересно, стати? Хотя князь Шептах передал о том прямо: за то, что Андрей желает войны.
— Любомир Сергеич, — сбежав из светелки вниз, опять заглянул на кухню Зверев. — Князя Шептаха ты знаешь, купец?
— А как же, Андрей Васильевич? То правитель чувашский, из Казанского ханства.
— Опять из Казанского? — зачесал в затылке Зверев. — Забавно. Интересно, кто будет следую…?
Дверь распахнулась, впустив клубы морозного воздуха. Несколько мужиков в обледенелых тулупах, с заиндевевшими бородами втащили в трапезную здоровенную белугу метра в четыре длиной, тяжело водрузили на один из столов.
— Хозяин, — поклонился один из новоприбывших. — Князя Сакульского нам не укажешь?
— Я и есть князь Андрей Сакульский.
— Долгие тебе лета, Андрей Васильевич, долгие тебе лета, — начали кланяться мужики. — Здоровья тебе и терпения. Не отступайся, князь, а мы за тебя Бога молить станем. Сами мы артельщики мордовские, а это тебе от нашей общины подарок.
— Мордва тоже под казанской рукой ходит, — не дожидаясь вопроса, сообщил с кухни хозяин.
— Я догадался, — кивнул Андрей. — Рыбку у меня не купишь, Любомир Сергеич?
Целых три дня на постоялый двор поклониться князю Сакульскому и поддержать его добрым словом, а то и предложить ратных людей приходили вотяки, черемисы, мещеряки, опять татары[24 - Вообще в войске Ивана Грозного казанских подданных было вдвое (!) больше, нежели тех, что защищали хана Едигера.]. Жаловались на злых ханов, которые никаких законов не признают, сторонников московских бьют и русских поносят. Что набеги через земли честных людей идут — а потом по ним же русские разбойников преследуют. И те и те разоряют, жизни не дают. Что чужую веру навязывают, что с мест исконных сгоняют и женщин отбирают в гаремы. Иные же гости Москву недолюбливали — но предпочитали русских захватчиков и покой в своих домах, нежели вечные стычки, грабежи и перемены власти. Получалось, что войны хотели все: русские люди — чтобы избавиться от казанских набегов, кряшены — чтобы сохранить веру. Другие татары, многие племена, считавшиеся казанскими данниками — чтобы сместить правителей своенравных и беззаконных на тех, кто чтит порядок, кто предсказуем и следует правилам.
Единственным сторонником войны, «ястребом» в Москве оказался Зверев — вот на него-то и обрушилась волна просьб и подарков. Люди увидели наконец того, кто близок к государю и думает так же, как они.
— Забавно то, — потягивая немецкое вино, отметил для себя князь Сакульский, — что войны желает даже казанский хан Сафа-Гирей и кричит о том всем, кого видит. Все хотят войны! И только наш любимый Иоанн Васильевич вместе с Думой играют в гуманизм и миролюбие. Они готовы сгнобить до смерти половину русских и половину татар — лишь бы только между ними не случилось войны… Любомир Сергеич, там гусь мой еще не поспел?
Дверь в трапезную широко распахнулась, и в просторную горницу излишне торопливо забежали с десяток ратных людей в длинных стеганых тегиляях, в меховых шапках с опущенными ушами. А следом тяжелой походкой вошел боярин Кошкин в своей дорогой шубе, остановился посреди комнаты.
— Иван Юрьевич?! — обрадовался Андрей. — Эй, хозяин, еще кружку! Садись, испей с дороги.
— Что, допрыгался, изменник? Добаловался?
— Ты о чем, Иван Юрьевич?
— Обо всем! Хан Шиг-Алей государю нашему донес, что ты у стен московских сидишь, с людьми разными якшаешься, а больше с черемисами, вотяками и прочим воровским людом. Что сговор вы какой-то затеваете и рать для войны с Казанью тайно начали сбирать. Ты на Руси живешь, князь!!! — неожиданно с силой грохнул по столу кулаком боярин. — Здесь тебе не Польша, где каженный панок войско держит и войны, с кем хочет, затевает! Сказывал я тебе, Андрей Васильевич: уезжай. А ты… Вяжи его, ребята. Дыба простаивает.
Божья воля
В подвале со сводчатым потолком было зябко, пахло какой-то кислятиной и прогорклым жиром. Немного света проникало из узкого окошка высоко в стене, остальной давали свечи на столе, сколоченном из толстых, плохо обработанных, растрескавшихся досок, покрытых выщерблинами и разноцветными пятнами, а также два факела на стенах и две жаровни под деревянной перекладиной, вмурованной в свод. С перекладины свисали три петли, на краю стола, скрученный в кольцо, лежал кнут из бычьей кожи — согнутой в длинную «лодочку» с острыми краями. Одной стороной ударишь — только отпечаток останется. Другой — мясо до костей разрезать можно и в лохмотья превратить. Единственное, чего тут не чувствовалось, так это сырости. Странно, Андрей всегда был уверен, что все подвалы — сырые. Кат тоже не производил устрашающего впечатления. В кожаном фартуке со множеством подпалин, слегка сгорбленный и невысокий, с короткой, торчащей клочьями бородкой и перехваченными на лбу ремешком волосами, лет сорока, он больше походил на кузнечного подмастерья, нежели пыточных дел мастера. Как, кстати, и подвал для допроса «с пристрастием». В Любекском узилище Зверев побывать успел и надолго сохранил впечатления от испанского сапога, огромного набора клещей для разрывания мяса, спускания кожи, вырывания ногтей, дробления пальцев и запястьев; от деревянного «коня» с остро заточенным ребром вместо седла, от кресла с шипами, «святой девы», жарочного колеса, от воронки для заливания в глотку воды и маски для заливания кипящего масла… А здесь что? Голые стены. Нищета!
— Ты бы ферязь снял, княже, — ласково попросил кат. — Попорчу ведь. Хорошая ферязь, новая, красивая. Жалко. И косоворотку сыми. Ладная косоворотка.
— Снимай, снимай, — вытянул боярин Кошкин руки над жаровней. — Зябну я тут чего-то всегда. И летом зябну, и зимой зябну. Тебе, Андрей Васильевич, хорошо. Ты скоро холод чувствовать перестанешь.
— Хочешь, Иван Юрьевич, местами поменяемся?
— Все в руках Божьих. Може, когда и поменяемся. Но для сего тебе искренность показать в покаянии своем надобно, на вопросы все ответить по чести, с прилежанием. Тогда, может статься, не голову тебе государь отсечь повелит, а для вразумления и усмирения буйного нрава в монастырь сошлет. Изгнание тебя, вишь, не успокоило… — Дьяк вздохнул, отошел ко столу, хлопнул ладонью по доскам: — Отчего не уехал?! Отчего смуту затеваешь?!
— Какая смута? Сидел тихонько на постоялом дворе, носа наружу не казал.
— Изрядно к тебе вопросов у меня будет, Андрей Васильевич, ох, изрядно…
Усевшись на лавку, боярин поднял верхний лист из толстой пачки серой и волнистой — словно подмоченной, но потом высохшей — бумаги, отодвинул от себя на вытянутую руку, закачал головой:
— Тяжко тебе придется, княже, тяжко, с такими-то наветами от плахи откреститься. Ну сказывай, как додумался измену государю учинить?
— Ну, Иван Юрьевич, если по порядку, то дело было так. Приехал я в Москву и увидел, что бояре думские, князья знатные, дьяки и подьячие и инже многие царедворцы подарков от татарских ханов получают немерено, просто не счесть. Жируют на тех подарках, веселятся, а народ простой русский тем временем под саблями татарскими гибнет. Попытался я московскую знать на войну поднять против недруга — да все предатели, что на подарки татарские купились, накинулись на меня скопом и стали доказывать, что воевать с бандитами никак нельзя. Много вранья наговорили, много глупостей. Вроде и слова правильные: о жалости к тем, кто умереть может, о недопущении кровопролития. Да все эти слова с извращейием каким-то получаются. Русских, значит, убивать можно, сколько хочется. А защищаться русским — нельзя. Потому как негуманно.
— Все ерничаешь, — поморщился дьяк. — Шутки шутишь. Думаешь, доказательства супротив тебя никакого нет. Ан есть. Добрый друг и преданный слуга государя нашего, казанский хан Шиг-Алей жалуется, что ты и други твои извести его грозились до смерти, до престола не допустить, о чем ты с воровскими людишками сговаривался. И есть тому подтверждение холопьев и мурз его. Мурза же Довлат, что в корчме обедал, доподлинно слышал, как ты с лазутчиком султана османского сговаривался царя московского с царством Казанским вконец рассорить, войну меж ними учинить. Слышал он, как сказывал тебе лазутчик, что султан османский, желая Казань и Москву рассорить, уже не един пуд золота в подкуп мурз казанских вложил, не раз племена ногайские посылал, дабы ханов, сторонников своих, поддержать, мулл своих в мечети казанские насаждает, сплетни запускает о русской подлости. И ставленники его так же Москву врагом своим называют, виновником бед всяких. Но плохо дело османское движется, ибо люди к русской стороне куда охотнее склоняются, нежели к милостивой Великой Порте. На что ты, князь Сакульский, отвечал, что желаешь войну кровавую затеять, дабы вражда меж Казанью и Москвой неодолимой стала, и кровь страшная обе страны тем самым навеки раздружила. И что заради того ты поперва государя Иоанна Васильевича к войне неоднократно склонял, а когда он планы твои злобные разгадал — порешил сам, своею волей войну сию начать. А как война начнется, ее уж не погасить будет, рассорятся Русь и Казанское ханство, врагами станут и тем султану османскому немалую радость доставят.
— Это же наглое вранье!
— Слова сии подтвердить изрядное число земских людей может, кои прибытие к тебе многих человек видели. Видом и татарским, и русским, а многие и сами подданными казанского хана назывались, — взмахнул другим листком Иван Кошкин. — Да сказывали открыто, что воевать со своим ханом собираются. Государь словам сим верит, ибо и сам от тебя призывы к ссоре кровавой с Казанью слышал. А ссора сия токмо султану и в радость. Пуще смерти он союза Москвы и Казани опасается. Про сию измену с тебя главный спрос. Однако же и иных изветов супротив тебя подано предостаточно. Вот жалоба от купца Корякина из Корелы, купца Тишина, а также еще семи черных людей низкого сословия о том, что ты колдовским образом детей их к крепостным своим девкам приворожил, и все они дома бросили да к тебе в княжество уехали. Донос о том, как ты колдовским образом золото приманивал, а опосля в странах заката на рабов выменивал и на землю русскую иноверцев сажал, как мертвецов из могил поднимал, дабы они тебе землю рыли. Как крепостных чужих с порубежья увел, как тайну пути северного англичанам за двести гульденов продал. Ага, а вот прошение к митрополиту от колдовства твоего оборонить. Брата государева, Владимира Андреевича, ты, знамо, извести пытался, чары накладывал, порчу напускал, отчего тот бежать с подворья своего был принужден и ныне в Москве скрывается. А ты, Андрей Васильевич, и сюда вслед за ним приехал и чародействовать продолжаешь. Не любишь ты землю русскую, не любишь. Изничтожить ее желаешь. Странно, что про измену твою в пользу короля польского никто не написал. Это дело на всех завсегда пишут. А на тебя отчего-то нет. Хотя и без того на три смертных казни изветов набирается.
— Это… Это все вранье!
Настроение Андрея сильно испортилось, если не сказать более. События, события, события… Все вроде похоже. Но как же их сумели так извернуть?
— Поклеп, сказываешь, на тебя наводят, напраслину? — Боярин провел пальцем по краю бумажной стопки, приподнял, прочел наугад один из доносов: — «Кудесничеством подлым сыновей моих старшего и младшего обольстил…». Ну так ответь, переезжали к тебе на землю парни многие из Корелы?
— Любовь зла, Иван Юрьевич. Разве я виноват, что они в девок влюбились, которых я на торг привез?
— А золото было?
— Клад нашел, повезло.
— К схизматикам в страны закатные ездил?
— Людей не было в княжестве. А на Руси не купить. Откуда тут рабы? Да еще многие сотни? Вот и поехал.
— За двести гульденов северный путь продал?
— Это я англичанину заплатил, капитану, за то, что он каракку в Холмогоры привел. Кто еще это сделать мог? Нет у меня в холопах умелых капитанов!
— А чтобы англичанину не платить, ты его на постоялом дворе и зарезал.
Зверев замолк, переваривая услышанное. Теперь получалось, что он еще и в убийстве виноват? Отпусти — измена, раз тайный путь выдал. Не отпусти — душегуб.
— Я тебе, Андрей Васильевич, добра желаю, — выйдя из-за стола, склонился над ним дьяк Кошкин. — Ты боярина Лисьина сын, друга моего давнего, и мне завсегда нравился, помог в делах моих немало. Я тебя, побратим, не погубить, я тебя спасти от дыбы и казни позорной пытаюсь. Признайся во всем, княже. Покайся, расскажи в подробностях, зачинщиков, советчиков укажи, что мысли ядовитые тебе в душу вложили, что надоумили к султану перекинуться, золото у него получать, измены супротив отчины придумывать да творить. Откель взялись, когда, где прячутся, под чьей личиной дела черные творят? В колдовстве черном покайся, исповедуйся, к вере православной обратись. Отрекись от Диявола, душу свою бессмертную спаси. Разумеешь ли ты меня, Андрей Васильевич? А, друже?
— Остолбенел он, видать, Иван Юрьевич. Бывает со страху. Водичкой окатить его, да на дыбу. Враз речь и возвернется.
— А листы допросные я сам писать стану? Видишь, нет Тешена. И чернильницы с чистой бумагой тоже.
— Покликать?
— Нет, Лука, погоди… — Кошкин обошел Андрея кругом, положил ему руку на плечо: — Последнюю милость тебе оказываю, князь. Сейчас тебя в поруб отведут. Посиди там тихонько, пообмысли все. Надо ли тебе ворогов страны нашей укрывать, надо ли за учение бесовское держаться? Утро вечера мудренее. Покайся, Андрей Васильевич, расскажи все без утайки. Коли честен будешь, без Луки обойдемся, без кнута его. То тебе словом своим обещать могу. И пред государем заступлюсь, дабы живота тебя не лишал. Ты слышишь меня, княже? Да, Лука, видать и правда остолбенел от неожиданности. Ладно, ты его в угловую светлицу определи. Соломы кинь свежей и воду поставь. Авось, до завтра в себя возвернется. Тогда и решим. Андрей Васильевич, ты меня слышишь? Ты это… Ты тут не балуй. Стража крепкая наверху у дверей. Станешь буянить — в кандалах сидеть придется. А пока я тебя своей волей решил без уз запирать. Слышишь, князь? Ладно, Лука, уводи.
Тесная камера с кирпичными стенами и крохотным продыхом наверху размерами не превышала комнаты Зверева дома, в будущем. Тут был топчан, присыпанный яркой желтой соломой, засаленная войлочная попона, в углу — небольшой стол и деревянная бадейка, пахнущая «естественными надобностями». Видать, для них и предназначалась. Когда дверь за ним закрылась, Андрей просто рухнул на солому, перевернулся на спину, закинул за голову руки:
— Да… А потолки тут, пожалуй, выше, чем дома, будут… Вот проклятие, как же они все до мелочей про меня раскопали? Корела, Дания, англичанин… Все разнюхали. Не иначе, князь Старицкий постарался. Помнится, про его людишек воевода корельский сказывал, про его… Гаденыш мелкий!
Хотя пятнадцатилетний мальчишка был, конечно же, ни при чем. За ним кто-то стоял. И этот кто-то… Нет, Михайло Воротынский на Андрея изветы готовить не мог. Выискивать что-то тайно, собирать… Нет, не тот человек, не тот характер. Князь — человек прямой и честный. И дружбу свою предлагает искренне, с друзьями знакомит, про оружие с ним говорить интересно. Хотя… Честный-то он честный, но в заговоре против царя участвовал совершенно точно. Может, тот, остроносый? Что заметил, как он князя по носу ногтем скребнул? Тоже не похоже. Союзник-то, устроитель здешнего отравления, тут, в Москве сидел. Да еще четверо близких друзей царских на службу предателям перекинулись. Интересно, кто? Хотя какая теперь разница? Его оболгали, да так хитро, что и самому поверить впору. Слуга султана, любой ценой желает Казань и Москву рассорить, дабы те не стали союзниками, силой могучей. Вдвое более могучей, нежели каждое из царств поодиночке. Отрицать начнешь — дыба. Признаешь — все равно дыба. Рассказать-то про заговор, про лазутчиков османских он все равно ничего не сможет. Поскольку не было ни первого, ни второго.
— Вот такой вот выбор… — Когда в камере стало совсем темно, он глянул в дыру, через которую различалось пятнышко звездного морозного неба, криво усмехнулся: — Значит, игру вы предлагаете лживую и бесчестную? Никаких правил, никакой совести? Ладно, пусть будет без совести.
Князь Сакульский закрыл глаза и начал ткать перед собой подробный образ государя, царя московского и русского, юного, но рассудительного, немножко поэта, немножко музыканта. Эмоционального, привыкшего к книжным фантазиям идеалиста, вдобавок ко всему — искренне, даже истово верующего. Изумительная мишень. Если уж толстокожего Кошкина проняло, то этого впечатлительного интеллигента — и подавно должно убедить.
Ученик чародея скользнул в серебристое облако, что окружало облик Иоанна, преодолел расплывчатые клубы, остановился на краю восприятия, приглядываясь к чужому сну. Царь плыл по реке. Точнее — сплавлялся на небольшом плотике, обнимая за плечо одетую во все белое Анастасию. Мимо них скользили поросшие неестественно зеленой, прямо изумрудной травой берега. По травке ходили чистенькие, белые с черными пятнами коровы и жевали сдобные булочки и ватрушки с творогом, что подбирали откуда-то с земли. Коров то и дело сменяли молодые, красивые пары. Парни в белых косоворотках и тафьях играли на дудочках, девушки в красных сарафанах собирали цветы, которые прямо на глазах вдруг непостижимым образом превращались в венки. В общем, все были счастливы и всем было хорошо.
Андрей сосредоточился, перехватывая чужие образы, чуть-чуть поправил реку — и вот она уже потекла не по земле, а плавно вверх, под пухлые облака, из-за которых слабо проблескивали золотые краски. Вот облака раздвинулись, расступились перед желанными гостями, и воды реки уперлись в серебряные ступени, над которыми, благостно улыбаясь и чуть приподняв руки, замер старец в белых сверкающих одеяниях, с белой ровной бородкой, седыми кудряшками и нимбом над головой:
— Здравствуйте, возлюбленные чада мои, — приветствовал Иоанна и Анастасию властелин небес. — Наконец-то лицезрею я тебя, помазанник мой на святой земле, и тебя, дщерь земная, голубица милая, что дитятю долгожданную для мужа в себе носит.
Старец чуть отодвинулся, позволяя гостям выйти на ступени, после чего милостиво спросил:
— Как управляешься с делами своими на земле, чадо мое? Как правишь народом православным, счастлив ли он твоим владычеством, весел ли? Богатеет он ныне или нищает, спокоен ли, или, от напастей спасаясь, из края в край мечется?
— Я… Я стараюсь, Господи, — прокашлявшись, начал отвечать Иоанн. — Стараюсь справедливым быть. Челобитную избу учредил, куда любой на беды пожалиться может, и просьба его прочитана будет непременно. Боярина Адашева, постельничего своего бывшего, я в нее посадил. Он муж преданный и работящий. Закон ныне готовлю, судебник, что справедливость во всех краях укрепить должен. Мир с Польшей я заключил, порубежную службу на юге и востоке усилил, людей русских обороняя. Посему во всех моих пределах мир царит, покой. Никакого кровопролития.
— Знаешь ли ты, чадо возлюбленное мое, что все блага мира не стоят того, чтобы ради них пролилась даже слезинка невинного дитяти? Тебя, помазанника своего на святой земле вопрошаю: не плачет ли кто невинный ради покоя, коего ты для земли православной добился?
Андрей думал, что юный царь скажет: «Нет», — но Иоанн оказался честнее и событий последних дней не забыл.
— Плачут, Господи, — склонил голову он. — Казанские разбойники людей многих православных в рабство угнали. Я ради общего благополучия…
— Ты бросил их!!! — Старец возопил с такой силой, что даже у Зверева заложило уши, и он торопливо, одним махом превратил хрустяще-белые облака в черные грозовые тучи, и даже сверкнул в нескольких местах молниями. — Ты бросил их! Бросил людей православных в руках злобных басурман! Отдал русских людей на заклание иноземцам! Как смел ты сделать это, рука и воля моя на земле?! Разве ты забыл, что не мир, но меч завещал я последователям моим?! Не думай, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч![25 - Матф.10:34.] Отчего не поднял его? Отчего не поднял ты всю страну на защиту страстотерпцев несчастных? Отчего не ринулся всею силой и волею своей ради смертных, тебе мною доверенных? Ради веры, бдить которую ты на царствие и помазан!
Тучи сошлись, обжимая Иоанна, начали грохотать и сверкать молниями почти непрерывно. Андрей увеличил глаза старца, добавил в них гнева, пустил по нижнему краю туники кровавые пятна, после чего заставил вскинуть руки, меж которыми пробила молния, тут же обратившаяся в широкий булатный меч. Старец, на глазах вырастая до пугающих размеров, опустил клинок Иоанну прямо в руки и указал:
— Ступай и добудь свободу для всех рабов, что в узилищах басурманских томятся. Нет у тебя цели иной, более важной. Пребудет с тобой моя сила и мое благословение. А дерзнешь не исполнить мою волю… — Старец чуть не взорвался, превращаясь в страшного монстра, виденного Зверевым когда-то в импортном «ужастике». — Не освободишь людей и пределы русские от мук и пустой смерти — прокля-ну-у-у!!!
Андрей выплеснул в последние слова все накопившиеся за трудный день эмоции: обиду, бессильную злость, ненависть к лжецам, — и угроза получилась у него воистину впечатляющая. Хотел бы он еще про муки ада добавить, про вечность в геенне огненной, но голову резануло когтями, и зрелище оборвалось: Иоанн проснулся.
Зверев ненадолго открыл глаза, переводя дух, после чего опять сосредоточился, рисуя перед собой царицу Анастасию — в том виде, в котором она предстала на последнем пиру. Женщине нужно было сотворить сон, похожий на тот, что видел ее супруг. Ведь в его видении они возносились на небо вместе. И если Анастасия подтвердит, что видела то же самое — это будет значить, что государя посетил не просто ночной кошмар. Это будет настоящий вещий сон, встреча с Богом, небесный наказ. Знак Господень. Против такого не перечат…
Когда открылась дверь узилища, князь Сакульский лежал на своем ложе в той же позе, в какой его оставили вечером: на спине, с руками за головой и смирением во взгляде. Печально вздохнув, он присел и кротко поинтересовался:
— Кормить станут меня, Иван Юрьевич? Али сразу на дыбу повесите? Вообще, наверно, такое дело и впрямь лучше на голодный желудок с человеком творить. А то мало ли что…
— Перекрестись, Андрей Васильевич, — после минутного молчания попросил боярин Кошкин.
— Во имя Отца, и Сына, и святого Духа. — Зверев поднял нательный крестик, поцеловал, уронил обратно на грудь. — Холодно тут, кстати, совсем без одежды. А мою вы вчера…
— Везуч ты, княже, безмерно.
— Ну да, есть немного.
— Зело везуч. Поутру вместо заутрени государь всех нас собрал пред палатой Грановитой и сказал, что переполнилась чаша терпения его. Не желает он более обманы терпеть, не желает плач матерей обездоленных и сирот малых слушать. Что стоны православных, в рабстве томящихся, в ночи черной ему чудятся и душу гложут. Посему приказал он бояр русских исполчать немедля, приказы во все края и веси на перекладных отправить, а сбор рати у Нижнего Новгорода назначает.
— Да, Иван Юрьевич, нехорошо получается. Коли я из-за призывов к войне за свободу единоверцев наших османским шпионом означен — то кто же тогда государь русский?
— Я его про тебя опосля спросил. Что, мол, делать с князем, коего вчера за слова те же в поруб бросили? Иоанн Васильевич тебя повелел выпустить да вперед отправить, дабы глаза его тебя не видели. Будешь первым рати встречать. Лука, отдай ему одежу. Добро твое я вчера не тронул. Описать подьячего послал, а вывезти сегодня мыслил. Посему в целости все должно быть.
— И на том спасибо, боярин.
— Постой, — положил руку ему на грудь дьяк. — Андрей Васильевич, друг мой. Хоть теперь-то у тебя ума хватит в Москве более не задерживаться?
— А чего я тут забыл? Кстати, мне в первопрестольную въезжать теперь можно или все еще нет?
* * *
В воздухе пахло весной. Солнце грело все ласковее, ветер больше не обжигал щеки, в густых дубравах застучал дятел. Смерды, почитая святого Льва Катанского, боялись смотреть на небо, хотя и надеялись уже на появление первых перелетных птиц. Это означало, что на календаре миновало пятое марта. Коли птицы до девятого прилетят — быть хорошему урожаю. Нет — как бы без хлеба не остаться.
Рать же русская еще только собиралась в огромный лагерь на берегу Волги, немного южнее Нижнего Новгорода, под прикрытием прочной крепости города Кстова. Бояре тихо роптали, попивая хмельной мед возле походных костров: время катится к посевной, у каждого в поместьях хлопот выше головы, а тут вдруг государь сдергивает с места. Ладно, по разряду на службу ходить — там заранее готовишься, указания даешь, приказчиков оставляешь. Ладно, ворог напал — тут хошь не хошь, но оглоблю бери да бей нехристя по голове, дабы поумнела. Но самим в такое неудобное время поход долгий затевать… Зачем?
Одиннадцатого марта из Москвы примчался гонец с приказом князю Дмитрию Вельскому начинать наступление на Казань — его старый воин и прочел для князей и бояр знатных. Рать принялась сворачивать палатки, шатры и юрты, увязывать тюки и узлы, собирать повозки и медленно скатываться на толстый лед Волги — природной ровной и широкой дороги, что приведет войско прямо к стенам вражеской столицы. На взгляд Андрея — для похода набралось тысяч тридцать ратников.
Уже на второй день появились татарские дозоры. Сперва они просто крутились вдалеке, наблюдая за неторопливым нашествием. Ближе к вечеру начали пускать стрелы. Издалека, неприцельно. Просто нервы потрепать. Русские бояре со скуки тоже взялись отвечать — но с расстояния больше чем в полкилометра попасть в верткого, постоянно перемещающегося всадника было практически невозможно. Вот в большую толпу стрелять — другое дело. К вечеру одну лошадь в обозе басурмане все-таки ранили.
Утром же вместо дозора из полутора десятков ниже по Волге гарцевало уже не меньше двух сотен казанцев — со щитами и копьями на крупах коней и луками в руках. Воевода Вельский, посмотрев на это, махнул рукой и приказа о выступлении так и не дал. До полудня войско пребывало в недоумении, а после того ополчение догнал и сам государь: молодой, румяный, в золотых доспехах и с алым плащом за спиной, в остроконечном шеломе с серебристой бармицей.
— Радуйтесь, други! — тут же, въезжая в лагерь, провозгласил царь. — Ныне же покончим с напастью казанской, ныне избавим Русь нашу от боли этой! С нами Бог, бояре! Мы победим! Радуйтесь, други, мы победим!
Появление правителя, который привел с собой еще несколько тысяч воинов, встряхнуло угрюмых ополченцев, послышались радостные крики, приветствия. Помещики же, что сопровождали государя верхом, спешивались, отпускали подпруги, здоровались со знакомыми.
— Федор! Федор Друцкий! — неожиданно признал Андрей в одном из витязей своего кузена — сына дяди жены — и просто хорошего приятеля. — Откуда?!
— Попробуй, угадай! — расхохотался парень в сверкающих доспехах и бобровом налатнике. — Исполчили, как и тебя. Где еще родичам повстречаться, как не в походе? И отец твой, кстати, тоже здесь. А чего ты… это… волосы отпустил? Случилось чего?
— А ты не знаешь?
— Что, из-за сына? — опустил голову княжич.. — Да, печально. Извини.
— Отец-то, отец где?
— Где-то в середине был, с обозом.
Зверев пожал другу руку, быстрым шагом прошел вдоль прибывающих повозок и скоро увидел Василия Лисьина собственной персоной, кинулся к нему. Отец и сын обнялись. Спустя минуту боярин оторвал от себя отпрыска, оценивающе глянул:
— Возмужал. Быстро меняешься, сын. Волосы, смотрю, отпустил. Понимаю… Что же ты жену бросил, умчался? Она вся в беспокойстве. Холопов, вон, прислала узнать, не у нас ли скрываешься.
Илья с Изольдом, оба в кольчугах, спешились, склонили головы.
— Значит, выбрались с Риусом? Что же, тоже хорошо.
— А ты тогда, сынок, как от нас сорвался… Успел в Москву-то к вечеру?
— Ты не поверишь, отец… Успел. Успел, и теперь все у нас складывается неплохо. Хорошо, ты с холопами. А то Пахом один не справляется. Юрта у меня с собой имеется. Но как свернул ее у Новгорода, больше не ставил. Долго. А с людьми управимся. Ночевать теплее будет, и солиднее.
— Славно, сынок. Где твои возки? Сейчас же к ним холопов пришлю.
— Сейчас-то зачем? Вечером нужно. Мы же сейчас тронемся.
— А, перестань, — махнул рукой Василий Ярославович. — Ранее, нежели завтра, и не тронемся.
Опытный боярин оказался прав. Так просто ратники дальше не пошли. Выстраивая телеги вокруг старого лагеря, они раскидывали шкуры, ковры и попоны, ставили палатки. Холопы сходили в лес за дровами, запалили новые костры. На берегу вырос богатый царский шатер — крытый поверх войлока алым шелком, островерхий, с шитым золотом полотняным пологом и полотняными стенами, с двумя приделами по сторонам и еще одним, уже войлочным, шатром внутри полотняного. Шатер красивый — но и разбивался почти два часа. Когда же слуги закончили свою работу — заиграл горн, созывая князей и бояр на царский совет.
— Други мои, сила и кровь земли русской, — начал вещать с поставленного на возвышение деревянного кресла государь. — Ныне по воле Божьей собрались мы свершить святое дело. Освободить из рабства единоверцев наших, что десятками тысяч в полоне басурманском тяготятся. Сбросить ярмо тяжкое с шеи нашей, освободить пределы русские от кровавой дани, что для потехи своей казанские разбойники с порубежья нашего сбирают. Ныне пойдем и возьмем Казань. С нами Бог, и мы сделаем это!
Собравшиеся люди зашумели, большей частью одобрительно — покончить с набегами хотелось всем. Если бы только время еще выбрать поудачнее…
— Посему указываю вам всем выступить супротив врага нашего и разбить его начисто. Для дела сего назначаю пять полков. Большой полк, Передовой полк, полк Правой руки, Левой руки и Сторожевой. Старшим воеводой над войском ставлю верного слугу нашего князя Дмитрия Вельского. На Большой полк назначаю князя Михаила Воротынского.
— Отчего меня на Большой? — расталкивая князей, выбрался вперед Михаил Иванович. — Мы с князем Вельским оба свой род от Гедиминовичей Еедем, но я от старшего колена, а он от младшего. Посему я его старше и не должен под князем Дмитрием ходить. Это он подо мной должен!
— Мне про то, княже, ведомо. Однако князья Вельские московскому государю уже четыре поколения служат, а вы — три. Посему более старым слугам московским надлежит старше более молодых сидеть. Быть князю Вельскому главным воеводой! Михайло Воротынскому воеводой Большого полка быть! Вторым воеводой князя Сергея Голицына назначаю. Воеводой Передового полка ставлю князя Мишина.
— Невместно, государь! — заголосили сразу несколько мужей. — Как так Голицын старше прочих князей ставится, коли он из бояр простых вышел? Ан иные родовитые есть!
Да, все это Андрей уже наблюдал. И в ополчении под Великими Луками, и в полку на порубежной службе. «Мне, князю Папанину, непригоже быть ниже князя Ваванина, ибо его дядя князь Папанин был некогда меньше боярина Сесевы, Сесева в другой раз был меньше Федорова, Федоров ниже Гагакина, а Гагакин меньше моего отца…». И так далее — по каждому посту и каждому боярину. Чем ниже — тем больше претендентов на каждую служебную ступеньку, тем ветвистее родственные связи, тем жарче спор.
Дружными усилиями родовитые князья свалили Голицына, оттерли куда-то на второй уровень претендентов, и за место второго воеводы рьяно заспорили князья Роман Васильевич Алферьев и Михаил Андреевич Безнин. Причем оба происходили корнем из рода Нащокиных. Тут Зверев тоже не утерпел и привстал на носки сапог:
— Бесчестно это получается! Нащокины из боярского рода свой счет ведут, а князья Сакульские — от самого князя Гостомысла по прямой линии. Мы Рюриковичам деды![26 - Князь Рюрик приходился новгородскому князю Гостомыслу внуком по матери, Умиле.] Сакульские выше Нащокиных сидеть должны! И выше Гедиминовичей тоже!
— Кого я вижу? Князь Андрей Васильевич! — скрипнул зубами юный царь. — А видеть не должен! Ты с Казанью воевать хотел? Так иди и воюй. Вперед, в дозоры, в Передовой полк самый дальний! Вперед, и чтобы глаза мои тебя не видели!
— Это как? — не понял Зверев. — Это я один, что ли, полк изображать буду?
— С холопами иди!
— Это тоже не полк, это полусотня получается. Ты хоть родичей со мной пошли, ополчение Великолукское.
— Быть посему!
— Почему Сакульский в старших?! — моментально вскинулись Федор Друцкий и еще двое бояр из ополчения. — Он Лисьин по рождению, негоже его с урожденными князьями ровнять!
— Не дуркуй!! — вспылив, стукнул кулаком по подлокотнику Иоанн. — Я так велю! Такова моя воля!
Ополченцы тут же стушевались и начали выбираться из присмиревшей от царского гнева толпы. Дальнейшие споры их уже не касались.
— Не грусти, Федор, — попытался обнять друга князь. — Зато теперь мы, считай, с Воротынскими и Нащокиными уравнялись. У них полк, и у нас полк. Они первый и второй воевода, и мы первый и второй.
— Не по праву ты выше меня сел, Андрей. Княгиня Полина из рода старшего выходит, да по отцу от ветви нашей младшей идет. Стало быть, и потомки родителей ее младше числятся. Сын бы ниже был, а ты, муж ее, князь, равным сыну идешь…
— Оно верно, что не по праву, — не стал вступать на скользкую и непонятную стезю Зверев. — По воле государевой. Нечто ты и с царем спорить станешь? Пошли лучше вина сладкого выпьем. Я угощаю. Ты вино горячее когда-нибудь пробовал?
Споры о местах длились не до темноты, как предполагал боярин Лисьин, и даже не весь день. Они шли целых четыре дня! Только к вечеру восемнадцатого марта наконец распределились все места по положенному старшинству, по заслугам и знатности князей и бояр. Причем в результате споров двое князей даже плакали прилюдно, а один собрался ехать и немедля от позора в монастырь постричься. Насилу удержали.
Как правило, подобные споры длятся не так долго, день-два. Но перед обычным походом подьячие заранее составляют «разряд»: список всех воевод, что для дела ратного вызваны, с родословными и постами прежними. А иногда даже для бояр — до сотников по полкам «разряды» делаются. Но и там никогда не обходится без челобитных и обиженных. Ныне же Русь по тревоге внезапной исполчалась, примчались все, кто смог — вот и не оказалось в руках царских заветного списка, на месте споры решать пришлось.
Девятнадцатого марта, рано поутру, половина великолукского ополчения первой выехала из лагеря и спокойным шагом двинулась вниз по Волге. Это были холопы боярина Лисьина, боярские дети Друцкого и сам Зверев со своими тремя воинами: Пахомом, Ильей и Изей. Татары, что все эти дни кружили примерно в полуверсте — видимо, на что-то надеясь, — приняли неизбежное и защелкали луками. Стальной дождь пролился на ратников, тут же выбив из строя двух скакунов. Андрей скомандовал опустить рогатины и дал шпоры коню. Кованая рать начала разгон для страшного, всесокрушающего удара — но он пришелся в пустоту. Казанцы отпрянули, немного погодя развернулись и продолжили отстрел. Скакун Зверева всхрапнул, крутанулся: одна из стрел чиркнула его по шее сразу за головой, оставив длинный кровавый след. Хорошо, не на Аргамаке он вперед выехал, а на неприхотливой трофейной лошадке. Заржал от боли еще чей-то мерин.
— Хватит! — вскинул руку Андрей. — От лагеря отогнали, и хорошо. Хоть соберется рать спокойно.
Он закинул щит на круп лошади, поставил рогатину в петлю, подтянул к себе саадак, выдернул лук, провел ладонью по оперению стрел и принялся по очереди накладывать их одну за другой на тетиву. Полного колчана хватило примерно на полчаса неспешной перестрелки, и передовые сотни повернули назад. Татары ушли — тоже, видать, все запасы расстреляли. На льду остались лежать две лошадиные туши: в этот раз казанцам повезло меньше, чем русским. Ну да это ведь было только начало…
Через час, когда голова русского обоза успела пройти уже две версты, татары появились снова, опять начали метать стрелы. В этот раз на них ринулась вторая часть Передового полка, уже под командой княжича Друцкого. Казанцев отпугнули версты на три, постояли там в перестрелке — и опять откатились назад. Час — ханские порубежники появились с новым запасом стрел. Зверев вздохнул, выехал вперед, вскинул руку — и пошел, пошел в атаку на податливого, как озерная влага, противника.
Так прошел весь первый день, а потом второй, третий… Ратники ходили в атаки — но ни разу не погрузили сверкающих наконечников в плоть врага. Они стреляли — но не видели результата. Обоз медленно полз торным путем, отмеченным, что ни верста, одной-двумя конскими тушами. Некоторые скакуны были русскими, некоторые — татарскими. Но заканчивали все одинаково — вечером попадая в котел московской рати.
Люди страдали меньше. За все три дня в Передовом полку случился один лишь раненый холоп. Да и то легко, в ногу выше колена. Он и домой, на поправку, поскакал в седле.
Вечером двадцать третьего марта в Передовой полк, в юрту воеводы Андрея Сакульского заглянули гости: Михайло Воротынский с другом своим, боярином Иваном Выродковым. Князь поздоровался со Зверевым, обнялся с Василием Ярославовичем:
— Поздравить тебя хотел, боярин, — опустился на ковер возле очага Михаил Иванович. — Славный у тебя сын вырос. Разумный и во мнении своем решительный. Вот уж не думал я, когда всего три месяца тому сказывал, отчего наши бояре с татарами дружат, что такой поворот случится. Бился твой сын, бился — но убедил-таки государя. Видишь, идем все же на татар. Выпить хочу с тобой за сына твоего. Иван Григорьевич, где кувшин наш? И с тобой выпью, Андрей Васильевич, коли не откажешься. Помнишь наш разговор?
— А как же, помню, Михаил Иванович.
— И я помню, — тут же встрял боярин Выродков. — Как сказывал я тогда, так и случилось. Никакой пользы от вашего гуляй-города нет. И даже от рогатин прочных тоже пользы нет. Татары, они как раз арабскую войну ведут. Под копыта не ложатся. Стрелами закидали, да целыми и ушли. И опять закидали. И опять. Вам еще повезло, что леса по берегам от Волги, а то бы они еще и со всех сторон налетали, да стреляли, стреляли. Так вымотают порой, что воины только о сдаче в полон думают. А сами арабы при этом и потерь почти не имеют. Вы заметьте, что и татар всего две сотни. Каково же будет, коли их две тысячи окажется? До Казани всего три перехода осталось. Странно, что до сих пор подмоги дозору не подошло.
— Видать, Сафа-Гирей еще рать собрать не успел, — предположил князь Воротынский. — Хватит спорить, други! Давайте выпьем за здоровье воеводы нового, князя Сакульского! Дабы задор молодой дольше в нем сохранялся.
Зверев опрокинул в рот кубок, но ответил все же не князю, а боярину:
— Нет плохого оружия. Есть воеводы, что не способны применить его верно и складно. И гуляй-городом можно арабов ваших хваленых бить, и простой рогатиной. Подумать только надобно, а не в лоб тупо переть.
— А коли так, что же прете? — тут же парировал Выродков. — Выходит, плохой ты воевода, Андрей Васильевич?
— Иван Григорьевич! — опасаясь ссоры, вскинул руку Воротынский.
Но Зверев в ответ согласно кивнул:
— Видать, плохой. Стреляю много, думаю мало. Пари, боярин. Спорим на пять гривен, что завтра рогатинами повоевать получится?
— А спорим!
— По рукам?
— По рукам!
Уговор спрыснули кружкой доброго испанского вина, после чего гость наконец-то перестал к месту и не очень поминать своих любимых арабов, и бояре заговорили о более близкой всем теме: о погоде и видах на урожай.
* * *
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Корнев Павел
Корнев Павел
Круз Андрей
Шилова Юлия