Так и простояли дружины до темноты на стене, примыкавшей к Раменскому полю, ожидая приступа. Но Батый с приступом не спешил. Татары копошились в своем стане, и только лучники подстерегали неосторожных, метко пуская стрелы в бойницы.
Когда совсем стемнело, Петр Ослядюкович поехал в Детинец. Стража приветственно подняла копья.
У княжеского крыльца воевода бросил поводья подбежавшему Ильке, соскочил на снег.
– Где молодые князья? – спросил воевода. – Что-то не видел я их на стене… Опять, поди, у епископа Митрофана сидят?
– В соборе они, Петр Ослядюкович. И княгиня там, и бояре многие…
Воевода зашагал через площадь к Успенскому собору. Толкнул железную, сплошь покрытую золотой росписью дверь, вошел.
Свет бесчисленных свечей ослепил глаза. Бояре – в не праздничных темных кафтанах, без оружия – стояли на коленях, истово крестились. Епископ Митрофан, в парадном одеянии, с золотым крестом, стоял на амвоне. У ног его, уткнувшись лбами в каменные плиты пола горбились двое в черных монашеских рясах. Один из чернецов поднял голову, боязливо оглянулся на скрип двери Петр Ослядюкович обмер – это был князь Всеволод.
А в душной тишине собора, нарушаемой только потрескиванием свечей да хриплым дыханьем молящихся, гремели слова епископа Митрофана:
– Постригается раб божий Всеволод и нарекается в монашестве Вассианом… Постригается раб божий Мстислав и нарекается Мефодием…
Бояре на четвереньках ползли к епископскому месту, хватали трясущимися руками полы облачения владыки, целовали. Глыбами падали слова епископа, вещая конец мирского бытия:
– Постригается раб божий… Постригается…
К дверям, пошатываясь, шел тучный чернобородый боярин. Узнав воеводу, прислонился, зашептал, захлебываясь словами:
– Не о сече думай, воевода. О душе думай, на кроткую смерть себя изготовляй, на мученический венец – и блажен будешь! Прими смерть со светлой душой, в иноческом чине, для вечного блаженства на небе…
Петр Ослядюкович резко оттолкнул боярина, выбежал на паперть. «Трусы! Бросить войско в самый тяжкий час! И это князья, и это бояре, соль земли Русской! Трусы!..»
Крепкий мороз перехватил дыханье.
Илька осторожно потянул воеводу за рукав:
– Простынешь, Петр Ослядюкович. Шапку-то надень… Воевода обнял юношу, прижал к груди. Сказал – не ему даже, а самому себе, для утверждения в своей правоте:
– Не кроткая смерть надобна, но смерть славная, вражьей кровью оплаченная. Воины мы, не чернецы. Не молитвами – мечом служим родной земле…
Илька проговорил негромко, успокаивающе:
– Не все бояре в собор пришли. Многие с ратниками остались – и Иван Федорович, и другие. К бою готовятся…
Рассвет был серым, неприветливым, как будто дым татарских костров занавесил солнце. Клочковатые тучи низко плыли над городом, цепляясь за кресты соборов. Туман расползался по узким улицам посада, стекая к Лыбеди.
Десятники затрубили в рожки, поднимая спящее воинство.
Зашевелился и татарский стан. Гуще задымили костры, в которые подбросили свежие дрова. Вскоре из стана спустилась на лед Клязьмы большая конная рать. Воевода Петр Ослядюкович сказал задумчиво:
– Не иначе, на Суздаль пошли… Береги бог великого князя!
ГЛАВА 6. ПОГРЕБАЛЬНЫЙ КОСТЕР
=1=
Зодчий Микула верил, что у камня есть душа. Душа камня – в несокрушимой мощи городских башен, в строгих пропорциях храмов, в снежной белизне стен, в затейливой резьбе. Не каждому дано познать душу камня, как не каждый человек понимает мудрость книжную. А кто познал душу камня, тот видит в нем многое.
История земли Русской не только в чеканных строках летописей, но и в камне, в строениях, воздвигнутых мыслию и трудами каменных дел мастеров – зодчих, каждым по-своему, каждый раз неповторимо. Каменная летопись повествует о днях минувших и провожает в дни будущие.
Князь Владимир Мономах принес в Залесскую Русь византийскую пышность. Первый суздальский собор возвели мастера из Киева и Переяславля. Строили так, как привыкли строить на далеком юге: на ряд плоского кирпича клали ряд дикого камня, скрепляя воедино известковым, на сырых яйцах замешенным раствором. На огромную высоту поднял свои красно-белые стены древний суздальский собор, бросая вызов Киевской Софии.
Сын Мономаха, градостроитель Юрий Долгорукий, заботился не о храмах, а о крепостях – время было суровое. Его полки ходили на юг по лесным дорогам, пугая соперников своей тяжелой поступью. В перерывах между походами князь строил города, строил торопливо, сразу на многих реках: без ожерелья крепостей не смогла бы выстоять поднимавшаяся Владимиро-Суздальская Русь. Новые города были сами похожи на воинов: простые, крепкие, строгие. И храмы под стать городам. Подобно воинам, горделиво подняли они главы, похожие на русские островерхие шлемы, над крепостными стенами Переяславля-Залесского и Кидекши, Юрьева-Польского и Дмитрова. Строили храмы из белого известняка, так плотно пригоняя друг к другу каменные глыбы, что не видно было швов.
При князе Андрее Боголюбском разбогатела Владимиро-Суздальская земля, поднялась выше Руси Киевской. Зодчие владимирского самовластна строили пышные, величественные соборы. Успенский собор в столице поражал праздничной нарядностью, яркими фресками, разноцветной мозаикой, щедрой позолотой. И если храмы-воины князя Юрия Долгорукого прятались за крепостными стенами, то пять золоченых глав Успенского собора владычествовали над городом Владимиром, как сам Владимир господствовал над другими городами Северо-Восточной Руси…
И великий князь Всеволод Большое Гнездо стремился к величавой пышности, и нынешний великий князь Юрий Всеволодович – тоже. Соборный храм – украшение города, видимое воплощение могущества князя…
Владимирский каменщик Микула сначала был подмастерьем. Шесть лет приходилось учиться, чтобы постичь мастерство каменного дела, и все шесть лет бродил Микула с артелью каменщиков по разным городам, строил башни, соборы, княжеские хоромы.
Микула мечтал стать зодчим, чтобы строить не по чужой указке, а по своему разумению. Но не каждому из каменных дел мастеров удавалось стать зодчим, поэтому за великую удачу посчитал Микула, когда его позвали к епископу Митрофану.
Епископ встретил мастера сухо, строго ткнул пальцем в бляшки на поясе Микулы, изображавшие звериные головы, сказал недовольно:
– Сие богопротивно, от языческой скверны. Сними, сын мой!
Микула покорно склонил голову:
– Исполню, владыка.
Епископ продолжал наставлять:
– Богопротивно сие! Некие люди не только в миру языческие символы, зверей да птиц лики, на себе носят, но и на стенах храма режут безбожные узоры по камню! Грех это, грех! Храм божий строгим должен быть, отрешенным. Так строить будешь!
– Исполню, владыка! – повторил Микула.
Смирение мастера успокоило епископа Митрофана. Он еще раз строго посмотрел на Микулу, погрозил кому-то крючковатым пальцем, но все-таки смягчился:
– Ладно уж, ступай. Собирай артель именем моим. Серебро и еще что надобно возьмешь у Арефы, я скажу ему. Будешь строить собор в Суздале, на месте старого, обветшалого. Но помни, что сказано: строить отрешенно, строго!..
Артель каменщиков Микула собрал быстро – он знал мастеров, и мастера знали его. Погрузили на телеги инструмент, нехитрый скарб, посадили домашних и отправились в Суздаль – на долгие годы, на новую жизнь. Каменный собор возвести – как жизнь прожить…
Мастера быстро разобрали ветхие стены старого собора, построенного еще при Владимире Мономахе, начали поднимать новые. Нещедрым оказался епископ Митрофан. Белого камня-известняка привозили в Суздаль мало, и часть собора пришлось складывать из легкого пористого туфа. Неровности стен заглаживал потом Микула густой побелкой.
Одно было хорошо: не мешали зодчему строить как он задумал. Три купола венчали собор, большой – в центре, а два поменьше – сбоку, над хорами. Удивлялись люди, глядя вверх: будто плыли купола собора навстречу бегущим облакам.
Шли годы. Украшался суздальский храм. Лег под ноги разноцветный пол из майоликовых плиток. Живописцы расписали стены и своды яркими фресками. Возле алтаря поставили узорные литые подсвечники, опиравшиеся на фигуры львов.
Состарился зодчий Микула, частенько говорил домашним:
– Вот окончу все, и помирать можно. Не напрасно на свете прожил. Кости истлеют, а след от меня на земле останется. Будет стоять храм сей вечно, как вечна земля Русская!
Вера в вечность и неизбывность Русской земли поддерживала Микулу в горькую годину Батыева нашествия. Никак он не мог поверить, что земля, несущая на себе такую каменную красоту, склонится перед татарами. Доходили до Суздаля слухи о гибели Рязани, о кровавом побоище под Коломной, о сожжении Москвы, а старый зодчий, как обычно, обходил собор, прикидывал, кого из мастеров еще нужно позвать, что доделать…
Февраля в третий день в Суздаль пришел обоз с бежавшими из столицы боярами. Ожили боярские дворы. Холопы и тиуны сновали по торговой площади, скупая у мужиков баранов, кур, дичину. Любили суздальские бояре поесть всласть, а запасы из пригородных вотчин еще не привезли. Не обеднеют сундуки боярские от такой малости, серебра накоплено на две жизни!
Одно беспокоило бояр: в Суздале совсем мало осталось войска. Почти все суздальские ратники, выполняя приказ великого князя, ушли во Владимир. Но Ондрей Федорович Голтяев полагал, что близкой опасности еще нет. Он советовал своим не спешить с отъездом в дальние вотчины, выждать, как обернется дело под Владимиром. Может, и не пойдет дальше царь Батыга, владимирским богатством насытившись. А если и пойдет, то не скоро: могуч стольный Владимир, долго продержит татарское воинство под своими стенами. А там видно будет, как и что – бежать иль повинные головы склонить пред царем Батыгой…
Так рассуждал Ондрей Федорович Голтяев, и бояре его рассуждениям поверили, начали обживать суздальские хоромы. И – напрасно. Батый не стал дожидаться падения Владимира, послал на Суздаль большую конную рать.
В предрассветной мгле спешенные татары без труда преодолели обезвоженные морозом рвы, тихо поднялись на стену. Редкие караулы они вырезали ножами: не ждали суздальцы беды, не стереглись. Немногочисленные сторожа у воротной башни пробовали остановить проникших в город татар, но все полегли в короткой злой сече. Со скрипом отворились тяжелые створки ворот. Татарская конница ворвалась в Суздаль.
Жарким пламенем занимались постройки: княжеский двор, монастыри, боярские хоромы, посадские избы.
Крепкие тесовые ворота боярского двора Ондрея Голтяева татары выбили бревном и побежали, размахивая саблями, к хоромам.
Богато отстроился боярин Ондрей: сенцы, горенки, лестницы и лестнички, темные переходы, покои гостевые и дружинные, подклети и чуланы, домашние молельни, погреба. Но как ни велики хоромы, все ж таки не лес, от беды не спрячешься! Нашли боярина Ондрея в темном чуланчике, сорвали шелковую рубаху, порты. Стыдную смерть принял боярин: скинули его татары нагого с крыльца, на подставленные копья…
Родственник Батыя – хан Бури, тумен которого ворвался в Суздаль, – выехал на соборную площадь. Задрав голову, он долго смотрел на высоченные купола собора.
Скрипнули тяжелые, обитые железом соборные двери. Ханские телохранители насторожились, натянули луки. Но из собора вышли не воины, которые могли быть опасны, а ветхий старец в простой черной шубе.
Хан Бури жестом остановил рванувшихся было нукеров, подъехал к паперти. Половец-толмач перевел вопрос хана:
– Кто ты, старик? Почему не боишься смерти?
– Я каменных дел мастер. Храм сей моими трудами поднялся. А смерти потому не боюсь, что знаю – не построить мне собора лучше этого…
Хан Бури усмехнулся:
– Ты сам попросил о смерти, старик. Великий Батухан не велел убивать мастеров, которые будут строить его новую столицу, Сарай-Бату. Но ты сам сказал, что лучшего не можешь построить, а у Батухана все должно быть самое лучшее! Ты не нужен мне, старик…
Просвистела стрела. Старый зодчий упал на каменные плиты соборной паперти.
Отъехавшие татары не слышали, как Микула шептал, затихая:
– Исчезнут вороги с земли Русской… Сгинут без следа… А мой след останется в камне вечно… Внукам останется, правнукам…
=2=
Шестого февраля, в день святого Вукола, татары пригнали к Владимиру тысячи пленных, захваченных в Суздале и в деревнях по Клязьме и Нерли.
Суздальские мужики и посадские люди – ободранные, избитые, многие босиком – брели, поскальзываясь, по льду речки Лыбедь. Черными пятнами выделялись в толпе рясы монахов. В голове, шагов на десять впереди остальных пленных, шел игумен Ерофей. Ветер трепал длинную, почти до пояса, седую бороду. Татарский воин наезжал на игумека конем, хлестал плетью. Игумен сгибался под ударами, потом снова откидывал голову назад и шел, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом.
К стенам подъезжали татарские всадники с белыми тряпицами в руках, опять кричали, чтобы владимирцы покорились Батыю. Видно, пленных для того проводили под самыми стенами, чтобы защитники города устрашились.
Но не страх, а праведный гнев вызвали у владимирцев страдания пленных. Ратники на стенах цедили сквозь стиснутые зубы:
– Ужо, ужо… погодите, охальники… Умоетесь кровавыми слезами…
Татарских всадников отогнали стрелами.
Корнев Павел
Пехов Алексей
Пехов Алексей
Грабб Джеф
Орлов Алекс
Шилова Юлия