Поскольку однако ближайшим образом и большей частью заботливость держится в дефективных или по меньшей мере индифферентных модусах - в безразличии прохождения мимо друг друга, - ближайшее и сущностное знание себя нуждается в узнавании себя. И когда тем более самопознание теряет себя в модусах замкнутости, скрытности и притворства, бытие-друг-с-другом нуждается в особых путях, чтобы сойтись с другими, соотв. "обойти" их.
Но как откровенность, соотв. замкнутость основана в конкретном бытийном образе бытия-друг-с-другом, да и есть не что иное как этот последний, так выраженное заботливое размыкание другого возникает всегда лишь из первичного события с ним. Это хотя тематическое, но не теоретико-психологическое размыкание другого легко становится для теоретической проблематики понимания "чужой психической жизни" феноменом, ближайше входящим в обзор. Что так феноменально "ближайше" представляет способ понимающего бытия-друг-с-другом, принимают однако вместе с тем за нечто такое, что "изначально" и исходно делает возможным и конституирует бытие к другим. Этот не слишком удачно называемый "вчувствованием " феномен призван потом онтологически как бы впервые проложить мост от сперва единственно данного своего субъекта к сперва вообще запертому другому субъекту.
Бытие к другим правда онтологически отлично от бытия к наличным вещам. "Другое" сущее само имеет бытийный род присутствия. В бытии с другими и к ним лежит соответственно бытийное отношение от присутствия к присутствию. Но это отношение, можно было бы сказать, все-таки ведь уже конститутивно для всякого своего присутствия, которое само от себя имеет бытийную понятливость бытия и так в отношении к присутствию состоит. Бытийное отношение к другим становится тогда проекцией своего бытия к самому себе "на другое". Другой - дублет самости.
Но легко видеть, что это кажущееся самопонятным соображение покоится на жидкой почве. Та задействуемая здесь предпосылка этой аргументации, что бытие присутствия к самому себе есть бытие к другому, негодна. Пока эта предпосылка не доказала своей очевидной правомерности, до тех пор остается загадкой, каким образом отношение присутствия к самому себе она должна разомкнуть другому как другому.
Бытие к другим не только самостоятельное, нередуцируемое бытийное отношение, оно как событие уже существует вместе с бытием присутствия. Правда, нельзя оспорить, что живое на основе события взаимное знание часто зависит от того, насколько свое присутствие всякий раз поняло само себя; но это значит лишь: насколько сущностное бытие с другими сделало себя прозрачным и не исказило себя, что возможно лишь если присутствие как бытие-в-мире всегда уже есть с другими. "Вчувствование" не конституирует впервые событие, но только и возможно на его почве и мотивировано в своей необходимости дефективными модусами события.
Что "вчувствование" не исходный экзистенциальный феномен, не больше чем познание вообще, не значит однако будто относительно его нет проблем. Его специальной герменевтике придется показать, как разные бытийные возможности самого присутствия дезориентируют и заслоняют бытие-друг-с-другом и знание себя в нем, так что аутентичное "понимание" подавлено и присутствие прибегает к суррогатам; какое позитивное экзистенциальное условие предполагается верным пониманием чужого, чтобы оно стало возможно. Анализ показал: событие есть экзистенциальный конститутив бытия-в-мире. Соприсутствие оказывается своим бытийным способом внутримирно встречающего сущего. Пока присутствие вообще есть, оно имеет бытийный образ бытия-друг-с-другом. Последнее нельзя понимать как суммарный результат появления многих "субъектов". Обнаружение некоего числа "субъектов" само делается возможно только потому, что встречающие в их соприсутствии другие трактуются ближайшим образом уже лишь как "номера". Такой счет открывается уже только через определенное со- и друг-к-другу-бытие. Это "беззастенчивое" событие "рассчитывается" с другими без того чтобы по-честному "считаться с ними" или даже просто хотеть с ними "иметь дело".
Свое присутствие равно как соприсутствие других встречает ближайшим образом и чаще всего из окружения озаботившего совместного мира. Присутствие в растворении в озаботившем мире, т.е. вместе с тем в событие с другими, еще не оно само. Кто же это, кто взял на себя бытие как повседневное бытие друг-с-другом?
= 27. Повседневное бытие
самости и люди
Онтологически релевантный результат предыдущего анализа событие лежит в понимании, что "субъектный характер" присутствия своего и других определяется экзистенциально, т.е. из известных способов быть. В мироокружно озаботившем другие встречают как то, что они суть; они суть то, чем заняты.
В озабочении тем, за что человек взялся вместе с другими, за и против них, постоянно покоится забота об отличии от других, будь то лишь чтобы отличие от них сгладить, будь то потому что свое присутствие - отставая от других - хочет относительно них подтянуться, будь то потому что присутствие в превосходстве над другими замахнулось их подавить. Бытие друг с другом - втайне от себя самого - обеспокоено заботой об этой дистанции. Выражаясь экзистенциально, оно имеет характер хранения дистанции. Чем незаметнее этот способ быть самому повседневному присутствию, тем упрямее и исходное его действенность.
В этой принадлежащей к событию дистанции однако заложено: присутствие как повседневное бытие с другими оказывается на посылках у других. Не оно само есть, другие отняли у него бытие. Прихоть других распоряжается повседневными бытийными возможностями присутствия. Эти другие притом не определенные другие. Напротив, любой другой может их представлять. Единственно решает незаметное, присутствием как событием невзначай уже принятое господство других. Человек сам принадлежит к другим и упрочивает их власть. "Другие", которых называют так, чтобы скрыть свою сущностную принадлежность к ним, суть те, кто в повседневном бытии с другими ближайше и чаще всего "присутствуют". Их кто не этот и не тот, не сам человек и не некоторые и не сумма всех. "Кто" тут неизвестного рода, люди.
Раньше было показано, как всегда уже в ближайшем миро-окружении подручно и тоже озаботило публичное "мироокружение". В использовании публичных транспортных средств, в применении публичной информационной системы (газета) всякий другой подобен другому. Это бытие-с-другими полностью растворяет свое присутствие всякий раз в способе бытия "других", а именно так, что другие в их различительности и выраженности еще больше исчезают. В этой незаметности и неустановимости люди развертывают свою собственную диктатуру. Мы наслаждаемся и веселимся, как люди веселятся;
мы читаем, смотрим и судим о литературе и искусстве, как
люди смотрят и судят; но мы и отшатываемся от "толпы", как люди
отшатываются; мы находим "возмутительным", что люди находят возмутительным.
Люди, которые не суть нечто определенное и которые суть все, хотя не как сумма, предписывают повседневности способ быть.
Люди сами имеют свои манеры быть. Упоминавшаяся
тенденция бытия, именуемая у нас дистанцией, основана на том, что бытие с другими как таковое озаботилось серединой. Она экзистенциальная черта людей. Для людей речь в их бытии идет по сути о ней. Потому они держатся фактично в усредненности того, что подобает, что считается значимым и что нет, за чем признается успех, чему в нем отказывают. Эта серединность, намечая то, что можно и должно сметь, следит за всяким выбивающимся исключением. Всякое превосходство без шума подавляется. Все оригинальное тут же сглаживается как издавна известное. Все отвоеванное становится ручным. Всякая тайна теряет свою силу. Забота серединности обнажает опять же сущностную тенденцию присутствия, которую мы "именуем уравнением всех бытийных возможностей.
Дистанция, середина, уравнение как образы бытия людей конституируют то, что мы знаем как "публичность". Она ближайшим
образом правит всем толкованием мира и присутствия и оказывается во всем
права. И это не на основании какого-то исключительного и первичного
бытийного отношения к "вещам", не потому что она имеет в своем распоряжении
отчетливо адекватную прозрачность присутствия, но на основании невхождения
"в существо дела", потому что она нечувствительна ко всем различиям уровня и
подлинности. Публичность замутняет все и выдает так скрытое за известное и
каждому доступное.
Люди всегда на подхвате, но так, что они же всегда и ускользнули там, где присутствие пробивается к решению. Поскольку однако люди преподносят всякое суждение и решение, они снимают с всегдашнего присутствия ответственность. Люди могут как бы себе обеспечить, что "человек" к ним постоянно апеллирует. Они с крайней легкостью могут за все отвечать, потому что никто не тот, кто должен за что-то постоять. Люди всегда "были" должны так поступить, и тем не менее можно сказать, что "ни один" не был. В повседневности присутствия почти все делается через тех, о ком мы вынуждены сказать, что никто ими не был.
Люди облегчают так всякое присутствие в его повседневности. И не только это; с таким облегчением бытия люди идут присутствию
навстречу, поскольку в нем заложена тенденция к упрощению и послаблению. И
пока люди облегчением бытия постоянно делают шаг навстречу всегдашнему
присутствию, они удерживают и упрочивают свое жестоковыйное господство.
Каждый
Человек, отвечающий на вопрос о кто обыденного присутствия,
есть тот никто, кому всякое присутствие в его бытии-друг-среди-друта себя
уже выдало.
В выявленных бытийных чертах повседневного друг-среди-друга-бытия, дистанция, середина, уравнение, публичность, облегчение и шаг навстречу, лежит ближайшее "постоянство" присутствия. Это постоянство касается не длящегося наличия чего-то, но бытийного способа присутствия как события. Существуя в названных модусах, самость своего присутствия и самость присутствия других себя еще не нашла, соотв. потеряла. Люди существуют способом несамостояния и несобственности. Этот способ быть не означает никакого умаления фактичности присутствия, и человек как никто вовсе не ничто. Наоборот, в этом способе быть присутствие есть ens realissimum, если понимать "реальность" как присутствиеразмерное бытие.
Конечно, люди так же мало наличны как присутствие вообще. Чем демонстративнее жесты людей, тем они неуловимей и запрятанней, тем менее они однако и ничто. Непредвзятому онтически-онтологическому "видению" они приоткрываются как "реальнейший субъект" повседневности. И если они не так доступны как наличный камень, то это ни в малейшей мере не решает об их способе быть. Нельзя ни поспешно декретировать, что эти люди суть "собственно" никто, ни впадать в мнение, будто феномен онтологически интерпретирован, если его "объясняют" скажем как суммированный задним числом результат совместного наличия многих субъектов. Скорее наоборот, выработка бытийных понятии должна ориентироваться на эти неопровержимые феномены.
Человек людей не есть также и нечто наподобие "всеобщего субъекта", парящего над множеством. До этой концепции дело может дойти только если бытие "субъектов" понято не присутствиеразмерно и они вводятся как эмпирически наличные случаи некоего случающегося рода. При такой установке онтологически остается только возможность понимать все, что не
случай, в смысле вида и рода. Человек людей не род
конкретного присутствия и он не поддается обнаружению также как стойкое
свойство при этом сущем. Что традиционная логика тоже отказывает перед лицом
этих феноменов, не должно удивлять, если обратить внимание, что она имеет
свой фундамент в онтологии наличного, сверх того еще и грубой. Оттого ее не
сделаешь в принципе гибче никаким количеством улучшений и расширений. Эти
ориентированные на "науки о духе" реформы логики лишь увеличивают
онтологическое замешательство.
Люди есть экзистенциал и принадлежат как исходный феномен к позитивному устройству присутствия. Они имеют сами опять же разные возможности своей присутствиеразмерной конкретизации. Настойчивость и выраженность их господства могут исторически меняться.
Самость повседневного присутствия есть человеко-самость, которую мы отличаем от собственной, т.е. собственно взятой на себя самости. Как человеко-самость присутствие всегда рассеяно в людях и должно себя сперва найти. Этим рассеянием характеризуется "субъект" способа бытия, известного нам как озаботившееся погружение в ближайше встречный мир. Если присутствие освоилось с самим собой как человеко-самостью, то этим одновременно сказано, что люди предразмечают ближайшее толкование мира и бытия-в-мире. Человеко-самость, ради которой присутствие повседневно существует, формирует взаимосвязь отсыланий значимости. Мир присутствия отпускает встречное сущее в целость имения-дела, с какой человек освоился, и в границах, установленных усредненностью людей. Ближайшим образом фактичное присутствие существует в усреднено открытом общем мире. Ближайшим образом не "я" в смысле своей самости "есть", но другие по способу людей . От них и как они я ближайше "дан" себе "самому". Ближайшим образом присутствие это человек людей и большей частью таким остается. Если присутствие собственно открывает и приближает к себе мир, если оно размыкает себе самому свое собственное бытие, то это открытие "мира" и размыкание присутствия совершается всегда как расчистка сокрытий и затемнений, как взлом искажений, какими присутствие запирается от самого себя.
С интерпретацией события и бытия самости в людях на вопрос о кто повседневности бытия-друг-с-другом ответ дан. В этих рассмотрениях вместе с тем добыто конкретное понимание основоустройства присутствия. Бытие-в-мире стало видно в его повседневности и усредненности.
Повседневное присутствие черпает доонтологическое толкование своего бытия из ближайшего образа бытия людей. Онтологическая интерпретация следует сначала этой тенденции толкования, она понимает присутствие из мира и находит его как внутримирное сущее. Не только это; смысл бытия, в виду которого понимаются эти сущие "субъекты", "ближайшая" онтология присутствия позволяет задавать себе из "мира". Поскольку однако в этом поглощении миром через сам феномен мира перескочили, на его место выступает внутримирно подручное, вещи. Бытие со-присутствутщего сущего понимается как наличие. Так выявление позитивного феномена ближайше-повседневного бытия-в-мире позволяет заглянуть в корни промаха онтологической интерпретации этого бытийного устройства. Это оно само в своем повседневном способе бытия прежде всего упускает и скрывает себя.
Если уж бытие повседневного бытия-друг-с-другом, по видимости онтологически приближающегося к чистой наличности, от нее в принципе отлично, то бытие собственной самости тем менее может быть понято как наличность. Собственное бытие самости покоится не на
отделившемся от людей исключительном статусе субъекта, но есть экзистентная
модификация людей как сущностного экзистенциала.
Самостность собственно экзистирующей самости однако отделена тогда пропастью от идентичности продерживающегося в многосложности переживаний Я.
Пятая глава
Бытие-в как таковое
= 28. Задача тематического
анализа бытия-в
Экзистенциальная аналитика присутствия на ее подготовительной стадии имеет ведущей темой основоустройство этого сущего, бытие-в-мире. Ее ближайшая цель феноменальное вычленение единой исходной структуры бытия присутствия, откуда онтологически определяются его возможности и способы "быть". До сих пор феноменальная характеристика бытия-в-мире была направлена на структурный момент мира и решение вопроса о кто этого
сущего в его повседневности. Однако уже при первом
очерчивании задач подготовительного фундаментального анализа присутствия
вперед
таковое с демонстрацией на конкретном модусе познания
мира.
Предвосхищение этого опорного структурного момента возникло из намерения с самого начала взять анализ отдельных моментов в круг постоянного прицела на структурное целое, удерживаясь от всякого подрыва и расщепления единого феномена. Теперь надо, сохраняя достигнутое в конкретном анализе мира и повседневного кто, вернуть интерпретацию назад к феномену бытия-в. Более пристальное рассмотрение его призвано однако не только заново и надежнее поставить структурную целость бытия-в-мире перед феноменологическим взглядом, но также проложить путь к осмыслению исходного бытия самого присутствия, заботы.
Что однако можно еще показать на бытии-в-мире сверх сущностных связей бытия при мире (озабочение), события (заботливость) и бытия самости (кто)? Остается во всяком случае еще возможность через сравнительную характеристику видоизменений озабочения и его усмотрения, заботливости и ее осмотрительности распространить анализ вширь и через уточненную экспликацию бытия всего возможного внутримирного сущего отграничить присутствие от неприсутствиеразмерного сущего. Несомненно в этом направлении лежат неисполненные задачи. Выявленное до сих пор нуждается со многих сторон в дополнении при ориентации на замкнутую разработку экзистенциального априори философской антропологии. На это однако данное разыскание не нацелено. Его назначение фундаментально-онтологическое. Если мы поэтому тематически спрашиваем о бытии-в, то не можем конечно хотеть уничтожить исходность феномена через его дедукцию из других, т.е. через неадекватный анализ в смысле разложения. Невыводимость чего-либо исходного не исключает однако многосложности конститутивных для него бытийных черт. Если таковые показываются, то экзистенциально они равноисходны. Феноменом равноисходности конститутивных моментов в онтологии часто пренебрегают вследствие методически необузданной тенденции к доказательству происхождения всего и вся из одной простой "праосновы".
В каком направлении надо смотреть для феноменальной характеристики бытия-в как такового? Мы получаем ответ, вспоминая о том, что приоткрылось феноменологически настойчивому взгляду при выявлении этого феномена: бытие-в в отличии от наличной внутриположности одного наличного "в" другом; бытие-в не как вызванное наличием "мира" или просто отдельное свойство наличного субъекта; бытие-в наоборот как сущностный род бытия самого этого сущего. Что же тогда другое представлено этим феноменом как не наличное commercium между наличным субъектом и наличным объектом? Это толкование подошло бы уже ближе к феноменальному факту, если бы говорило: присутствие есть бытие этого "между". Обманчивой ориентация по "между" оставалась бы все равно. Она исподволь вводит онтологически неопределенное сущее, в чьем промежутке это между как таковое "есть". Между осмысливается уже как результат convenientia двух наличных. Их предваряющее введение однако всегда уже взрывает феномен, и бесперспективно всякий раз снова складывать его из разорванных кусков. Не только "клея" нет, ни взорвана, соотв. так никогда и не раскрывалась "схема", по какой должно произойти сопряжение. Онтологически решающее лежит в том, чтобы заранее предотвратить взрывание феномена, т.е. обеспечить его позитивное феноменальное состояние. Что тут требуется еще больше обстоятельности, есть только выражение того, что в традиционном способе трактовки "проблемы познания" нечто онтически самопонятное онтологически многократно искажается вплоть до невидимости.
Сущее, которое по своей сути конституируется бытием-в-мире, есть само всегда свое "вот". По привычному словарному значению "вот" указывает на "здесь" и "там". "Здесь" всякого "я-здесь" понимается всегда из подручного "там" в смысле отдаляюще-направляюще-озаботившегося бытия к нему. Экзистенциальная пространственность присутствия, определяющая ему в такой форме его "место", сама основана на бытии-в-мире. Там есть определенность внутримирного встречающего. "Здесь" и "там" возможны только в каком-то
"вот", т.е. когда есть сущее, которое как бытие "вот"
разомкнуло пространственность. Это сущее несет в самом своем бытии черту
незамкнутости. Выражение "вот" имеет в виду эту сущностную разомкнутость.
Через нее это сущее (присутствие) в одном целом с бытием-вот мира есть "вот" для самого себя.
Онтически образная речь о lumen naturale в человеке подразумевает не что иное как ту экзистенциально-онтологическую структуру этого сущего, что оно есть способом бытия своим вот. Оно "просвещено", значит: освещено* само по себе как бытие-в-мире, не через какое-то другое
сущее, но так, что само есть просвет.* Лишь экзистенциально так
просвеченному сущему наличное становится доступно в свете, скрыто во тьме.
Присутствие от печки несет с собой свое вот, лишаясь его оно не только фактически не есть, но вообще не сущее этой сущности. Присутствие есть* своя разомкнутость.
Конституция этого бытия подлежит выявлению. Поскольку однако существо этого сущего есть экзистенция, экзистенциальный тезис "присутствие есть своя разомкнутость" вместе с тем говорит: бытие, о каком для этого сущего идет речь в его бытии, в том, чтобы быть своим "вот". Кроме характеристики первичной конституции бытия разомкнутости по ходу анализа потребуется интерпретация способа бытия, каким это сущее повседневно есть свое вот
Глава, берущая на себя экспликацию бытия-в как такового, т.е. бытия вот, распадается на две части: А) Экзистенциальная конституция вот. Б) Повседневное бытие вот и падение присутствия.
Два равноисходных конститутивных способа быть своим вот мы видим в расположении и в понимании, их анализ получает необходимое феноменальное подтверждение через интерпретацию одного конкретного и важного для последующей проблематики модуса. Расположение и понимание равноисходно обусловлены речью.
Под А (экзистенциальная конституция вот) поэтому разбираются: присутствие как расположение (= 29)
страх как модус расположения (= 30),
присутствие как понимание (= 31),
понимание и толкование (= 32)
высказывание как производный модус толкования (=
33)
присутствие, речь и язык (= 34).
Анализ бытийных черт бытия-вот экзистенциальный. Этим сказано: черты тут не свойства чего-то наличного, но сущностно экзистенциальные способы быть. Их бытийный образ в повседневности подлежит поэтому выявлению.
Под Б (повседневное бытие вот и падение присутствия) соответственно конститутивному феномену речи, лежащему в понимании смотрению и
соразмерно принадлежащему ему толкованию (объяснению) как
экзистенциальные модусы повседневного бытия вот анализируются:
толки (= 35)
любопытство (= 36)
двусмысленность (= 37).
На этих феноменах становится виден основной способ бытия вот, интерпретируемый нами как падение, каковое "падание" экзистенциально кажет свой образ подвижности (= 38).
А. Экзистенциальная конституция вот
= 29. Присутствие как
расположение
То, что мы онтологически помечаем титулом расположение, онтически есть самое знакомое и обыденное: настроение, настроенность. До всякой психологии настроений, которая к тому же лежит еще в полном упадке, следует увидеть этот феномен как фундаментальный экзистенциал и обрисовать в его структуре.
Непоколебимая
повседневного озабочения, соскальзывание из той в это и наоборот,
ускользание в расстройство суть онтологически не ничто, пусть эти феномены
как якобы самые для присутствия безразличные и мимолетные оставляются без
внимания. Что настроения могут портиться и меняться, говорит лишь, что
присутствие всегда уже как-то настроено. Частая затяжная, равномерная и
вялая ненастроенность, которую нельзя смешивать с расстройством, настолько
не ничто, что именно в ней присутствие становится себе самому в тягость.
Бытие его вот в такой ненастроенности обнажается как тягота.*
Почему, неизвестно. И присутствие не может такого знать, потому что размыкающие возможности познания слишком недалеко идут в сравнении с исходным размыканием в настроениях, в которых присутствие поставлено перед своим бытием как вот. И опять же приподнятое настроение может снять обнаружившуюся тяготу бытия; эта возможность настроения тоже размыкает, хотя и снимая, тягостную черту присутствия. Настроение открывает, "как оно" и "каково бывает" человеку. В этом "как оно" настроенность вводит бытие в его "вот".
В настроенности присутствие всегда уже по
настроению разомкнуто как то сущее, которому присутствие в его бытии вверено как бытию, каким оно экзистируя имеет быть. Разомкнуто не значит познано как таковое. И именно в безразличнейшую и безвреднейшую обыденность бытие присутствия может ворваться голым "так оно есть и имеет быть". Кажет себя чистое "так оно есть", откуда и куда остаются в темноте. Что присутствие столь же обыденно подобным настроениям не "поддается",
т.е. за их размыканием не идет и поставить себя перед разомкнутым не дает, не довод против феноменального обстоятельства разомкнутости через настроение бытия вот в его "так оно есть", но тому свидетельство. Присутствие онтически-экзистентно чаще уклоняется от разомкнутого в настроении бытия; онтологически- экзистенциально это значит: в том, к чему такое настроение не повертывается, присутствие обнажено в его врученности своему вот. Разомкнутое в самом уклонении есть вот.
Эту скрытую в своем откуда и куда, но в себе самой, тем неприкрытее разомкнутую бытийную черту присутствия, это "так оно есть" мы именуем
брошенностью этого сущего в его вот, а именно так, что
оно как бытие-в-мире есть это вот. Выражение брошенность призвано отметить
фактичность врученности. Разомкнутое в расположении присутствия "так оно
есть
онтологически-категориально выражает принадлежащую наличности эмпиричность.
Последняя становится доступна лишь в наблюдающей
констатации. Напротив, размыкаемое в расположении так оно есть надо понимать
как экзистенциальную определенность того сущего, которое есть способом
бытия-в-мире. Фактичность не эмпирия чего-то наличного в его factum brutum,
но втянутая в экзистенцию, хотя ближайшим образом оттесненная бытийная черта
присутствия. Так оно есть фактичности никогда не обнаруживается созерцанием.
Сущее с характером присутствия есть свое вот таким способом, что оно, явно или нет, в своей брошенности расположено. В
расположении присутствие всегда уже вручено самому
себе, себя всегда уже нашло, не как воспринимающее себя-обнаружение, но как
настроенное расположение. Как сущее, врученное своему бытию, оно всегда
вручено и необходимости иметь себя уже найденным - найденным в нахождении,
возникающем не столько из прямого искания, но из избегания. Настроение
размыкает не способом вглядывания в брошенность, но как притяжение и
отшатывание. Большей частью оно не притягивается к обнажившемуся в нем
тягостному характеру присутствия, менее всего - как отлетность в приподнятом
настроении. Это отшатывание есть, что оно есть, всегда способом
расположения.
Феноменально полностью упустили бы, что настроение размыкает и как оно размыкает, пожелав поставить рядом с разомкнутым то, что
настроенное присутствие "вместе с тем" знает, ведает и во
что верит. Даже если в вере присутствие "уверено" в своем "куда", а в
рациональном просвещении полагает себя знающим об откуда, все это не имеет
силы против того феноменального обстоятельства, что настроение ставит
присутствие перед так оно есть, в качестве какового его вот вперилось в него
с неумолимой загадочностью. Экзистенциально-онтологически не дано ни
малейшего права
аподиктической достоверностью теоретического познания чистой наличности.
Ничуть не лучше однако та фальсификация феноменов, которая спихивает их в убежище иррационального. Иррационализм - подыгрывая рационализму - лишь вкривь говорит о том, к чему последний слеп.
Что фактично присутствие со знанием и волей способно, призвано и должно владеть настроением, может на известных путях экзистирования означать приоритет воли и познания. Это не должно только сбивать на онтологическое отрицание настроения как исходного бытийного образа присутствия, где оно разомкнуто себе самому до всякого знания и желания и вне рамок их размыкающего диапазона. И сверх того, овладеваем настроением мы никогда не вненастроенно, но всегда из противонастроения. Как первую онтологически сущностную черту расположения мы получаем: расположением присутствие разомкнуто в его брошенности, причем сначала и большей частью способом уклоняющегося отшатывания.
Уже отсюда видно, что расположение очень далеко от чего-то подобного констатации психического состояния. Оно настолько не имеет черт просто оглядывающегося и обращающегося назад осмысления, что всякая имманентная рефлексия способна констатировать "переживания" лишь поскольку их вот в расположении уже разомкнуто. Вот разомкнуто "простым настроением" исходнее, им же оно соответственно и замкнуто упрямее чем любым нe-восприятием.
Это показывает расстройство. В нем
присутствие слепо к самому себе, озаботивший окружающий мир замутнен,
усмотрение
Зыков Виталий
Каргалов Вадим
Курылев Олег
Херберт Фрэнк
Орлов Алекс
Афанасьев Роман