Чтение 13–й страницы книги ~Лабиринт~

священному петуху, еще в том возрасте, когда можно подкреплять влюбленность
практическими действиями. Я могу чем-нибудь помочь?
- Только ты и можешь помочь,- сказал я.
- Интригующе.- Он беззаботно улыбнулся.- Так чем же я могу тебе помочь?
- Мне, собственно говоря, помощь не нужна.
- Значит, ты выступаешь посредником? Почему же тот, за кого ты просишь, не
обратится ко мне сам? Клянусь священным дельфином, я не думал до сих пор, что
мои подданные боятся обращаться ко мне с просьбами.
-Ему довольно затруднительно обратиться к тебе с просьбой,- сказал я.- Для этого
ему нужно сначала выйти из Лабиринта.
Улыбка мгновенно исчезла с его чуточку обрюзгшего, но все еще красивого и
волевого лица, он невольно оглянулся, но на галерее было пусто и тихо.
- Ты опять за свое? - спросил он тихо, без выражения.
- Да,- сказал я.- Он двадцать лет сидит в Лабиринте. В чем его вина? В том
только, что рожден распутницей?
Он схватил меня за серебряный наплечник, приблизил бешеные глаза, и гнев сделал
его лицо совсем молодым, каким оно было много лет назад, когда мы врубались в
стройные ряды египетской пехоты или отражали атаку хеттов:
- Не забывайся! Ты как-никак говоришь о царице Крита!
Я молча смотрел ему в глаза, и наконец он убрал руку, как-то расслабленно она
соскользнула с моего плеча, перстни царапнули по закраинам моего панциря.
Склонив массивную голову, он отошел на шаг, отвернулся и заговорил тихо:
- В чем-то ты прав. За один намек на это людей разрывают лошадьми перед дворцом,
но если возле меня не будет хотя бы одного человека, с которым можно откровенно
говорить, жизнь станет невыносимой. Шлюха, да, и все это знают. А что ты мне
предлагаешь делать? Лупить метлой, как принято у черни? Или сделать нечто более
приличествующее царю - отрубить голову? Отравить, быть может?
У меня сжалось сердце - нельзя вычеркнуть из памяти наши бои и походы, нельзя не
сочувствовать тому, кто несколько лет дрался с тобой плечом к плечу, а однажды
спас тебе жизнь. Тем более нельзя не сочувствовать, когда необъяснимым чутьем
солдата чувствуешь в нем какую-то перемену. Что же, годы нас так меняют? Жизнь?
Одежда из пурпура? Злая воля богов? И в чем же эта перемена состоит, до сих пор
не могу понять.
- Не будем о Пасифае,- сказал я,- Не о ней речь, в конце концов. Я не хочу
оскорблять ни тебя, ни даже ее. Мы сами недостаточно чисты, чтобы быть судьями.
Я лишь напоминаю о Минотавре.
- Почему тебя так волнует его судьба? Судьба одного-единственного человека? Мы с
тобой видели поля, покрытые тысячами трупов, огромные пылающие города, в которых
не осталось ничего живого. Ты в состоянии подсчитать, сколько человек мы с тобой
убили?
- Это была война,- сказал я.
- Ну и что? Разве за эти годы ты еще не успел понять, насколько мала цена жизни
отдельного человека? Какому-нибудь голодному мудрецу простительно называть
каждого живущего единственным и неповторимым. Но мы-то, Горгий, мы-то прямо-таки
обязаны мыслить иными категориями. Государство, армия, город- вот о чем мы
думаем, и тысячи лиц сливаются в одно поневоле, у нас нет возможности расщеплять
целое на частички.
Он говорил что-то еще. Я солдат, прежде всего солдат, только солдат. Я не умею
рассуждать на такие темы, да и мало что в них понимаю, откровенно говоря. Не мое
это дело. Поэтому всякий раз, как только заходит речь о каких-то сложных и
отвлеченных понятиях, я теряюсь, не умею связно высказать свои мысли. Но и
устраниться от спора на сей раз не могу. И отступать не собираюсь. Это
продиктовано чисто военным складом ума: можно иногда отступить, но нельзя
отступать до бесконечности, когда-нибудь да следует закрепиться и принять бой.
- Тридцать лет назад ты был другим,- сказал я.
- Тридцать лет назад мы были молоды, Горгий, и, как все юнцы, считали, что жизнь
предельно проста и никаких сложностей впереди нет. Но с годами приходит
мудрость, пойми это наконец, мой верный меч.
- В последние двадцать лет мне пришлось иметь дело в основном с кинжалами, а не
с мечами,- сказал я.
-Ты об... этом?
- Об этих,- сказал я.- Сорок три человека, стремившихся сразиться с кровожадным
чудовищем, существовавшем лишь в их воображении. Что из того, что их убивал не
я, а Харгос?
- Это еще кто?
- Знаток своего дела,- сказал я.- Бывший искусный воин, который стал
непревзойденным мастером по ударам кинжалом в спину. Будем называть вещи своими
именами: ты превратил меня и моих солдат в тюремщиков и палачей.
- Подожди, Горгий.- Он властно поднял руку.- А что тебя больше волнует - судьба
Минотавра или то, что вас превратили в тюремщиков? Ну-ка?
- Ты снова жонглируешь словами,- сказал я.- Конечно, мне не по душе то, что нас
все эти годы заставляли делать.
Но и Минотавр, его судьба... Как-то все это не по-солдатски, не по-человечески.
- Ты меня осуждаешь?
- Нет,- сказал я.- Просто я иногда не понимаю тебя, а иногда думаю, что ты,
прости меня, запутался. Я понимаю - двадцать лет назад ты был молод и, когда
разразилась вся эта история, растерялся, искал решения на ходу. Сгоряча, желая
отомстить Пасифае, возвел Лабиринт, не пресек слухи о чудовище, позволил им
вырваться за пределы дворца, а потом и Крита. Конечно, потом ты опомнился,
поручил мне охрану Лабиринта, велел мне поступать с желающими поединка так, как
мы поступали. Наша выдумка зажила самостоятельной жизнью, не зависящей от своих
творцов. Колесо закрутилось и крутится все эти годы, а мы растерянно смотрим на
него, не пытаясь остановить. Не можем или не хотим? Притерпелись за двадцать
лет. Может быть, решимся?
- А ты остался моим верным другом,- сказал он рассеянно. Он стоял, глядя то ли
вниз, на покрытые сетью мелких трещинок каменные плиты дорожек, то ли в прошлое,
- От тебя требуется не столь уж много,- сказал я громче.- Набраться решимости и
прекратить игру, не нужную Никому, в том числе и нам, ее создателям. Мы еще в
состоянии это сделать.
Он повернулся ко мне, и я понял, что ошибался,- он слушал очень внимательно.
- Прекратить затеянную сдуру игру, не нужную никому, даже нам, ее создателям,-
сказал он.- Что ж, ты умный и проницательный человек, Горгий. Ты очень точно
обрисовал историю создания Лабиринта, ты нашел нужные слова, я высоко ценю твою
преданность и дружбу и никогда в них не сомневался. Может быть, пошлем надежного
человека в Дельфы, к оракулу?
- Сомневаюсь, будет ли польза.
- Ты не веришь богам?
- Я привык верить людям,- сказал я. Я все-таки хорошо его знал и видел, что на
этот раз он не собирается отделаться от меня под каким-нибудь надуманным
предлогом или с помощью обещания подумать, как четырежды случалось за последние
поды. На сей раз он готов что-то решить, что-то сделать, но надолго ли хватит
благой решимости? Случалось и так, что он готов был уступить, но в последний
момент менял решение и все шло по-прежнему.
- Высокий царь! Высокий царь!
Мы обернулись - к нам бежал телохранитель в желтой одежде с черным изображением
головы священного быка на груди.
- Высокий царь! - Он задыхался.- Только что во дворец прибыл Тезей, сын царя
Афин Эгея. Он желает поединка с Минотавром.
Наши взгляды скрестились - Минос был спокоен, а что касается меня, я просто не
мог разобраться в своих чувствах и мыслях. Властным мановением руки Минос
отослал телохранителя, тот уходил медленно, по-моему, ему очень хотелось
оглянуться, но он, разумеется, не посмел.
- Через несколько минут эта новость облетит весь дворец,- сказал Минос.- А в
Кноссе наверняка это уже знают, вряд ли он держал свои намерения в тайне. Два
года гостей не было.
- Еще один,- сказал я.- Сорок четвертый. Что же, и ему отправиться вслед за
остальными? Пора на что-то решаться.
- Хорошо. Но ты-то мне веришь, Горгий? Веришь?
- Разве о таком спрашивают? - сказал я.- Я не могу не верить человеку, который
спас мне жизнь.
- Спасибо.- Он коснулся рукоятки моего меча.- Когда же я в последний раз держал
в руках меч?
- На берегах Скамандра, двадцать три года назад,- сказал я.- Помнишь ту войну?
Весть, что умер Великий Сатурн и трон перешел к тебе, застала нас именно там.
- Да, действительно. Что же, пойду взгляну на этого юного храбреца. Ты со мной?
- Я приду позже,- сказал я.
Да, Скамандр... Для Миноса это был последний поход, я же участвовал еще в пяти,
а потом родился Минотавр, появился Лабиринт и мы сменили мечи на кинжалы.
Наверное, я уже старик, если считаю, что у меня не осталось ничего, кроме
воспоминаний, но, с другой стороны (этого неспособна понять и оценить молодежь),
воспоминания - огромное богатство. Как всякое богатство, оно порой расходуется
крайне неумеренно.
Но обо мне этого не скажешь. Я не мот и не скупец в обладании своим богатством,
избегаю обеих крайностей. Я умею расходовать воспоминания разумно и бережно. И
все же порой, словно богатей, задумавший вдруг кутнуть, поразвлечься, я уверенно
запускаю руку в груду своих невидимых золотых монет. Но ведь нельзя иначе, как,
например, сейчас, когда только что закончившийся разговор вновь возвращает к
тому дню, когда Минос спас мне жизнь...
Тридцать лет назад Минос был юным наследником престола, а я- столь же юным
рубакой, бедным на деньги и жизненный опыт. Правда, мы успели достичь кое-какой
славы - участвовали в десятке крупных сражений и походов, едва спаслись после
печального и унизительного для эллинов сражения, когда фараон Меренптах наголову
разгромил греческое войско в дельте Нила. Этого, разумеется, было весьма и
весьма недостаточно - тем же тогда мог похвастаться едва ли не каждый носивший
меч, время было бурное.
С отрядом критской конницы мы добрались до Геркулесовых столпов, угадав как раз
ко времени, когда Элаша, царь Тартесса, замыслил дерзкий набег на окраинные
владения великой Атлантиды. Схватиться с могучими атлантами, потомками
Посейдона, вторгнуться в страну, где храмы, города и дома набиты золотом,- могло
ли найтись что-либо более привлекательное даже для людей посерьезнее нас,