трезв. - Ты мне нравишься, Капитан. Я тебя люблю. Знаешь, чего мне сейчас
больше всего хочется? Чтобы где-нибудь здесь, хоть вон на тот зубец, сел
ангел. Я бы тогда в него запустил вот этой бутылкой. - Он надолго прирос к
горлышку. - Блевотина. - Жданова передернуло. - Капитан, а у нее ты был до
Зискинда или после?
крыше, оставляя на пыльном глянце влажный багровый след.
пружина в ногах не дала ему устоять на месте. Смеясь и размахивая руками,
Жданов дошел до самого края крыши, нога зависла над пустотой, он качнулся
вперед, но удержался - то ли ветер подул в его сторону, то ли заступилась
судьба.
то меня, как Зискинда, - на чьих-то крылышках, да? А внизу подстелют
перинку? - Он заглянул в пропасть. - Лучшее лекарство от акрофобии -
плевать на всех с высоты. А еще лучше вот так. - Он завернул на живот полу
своей дерюги и выпустил вниз струю. - Анна Павловна, где вы там? Извините,
что слегка выпивши, но с вами сейчас будет говорить Господь Бог. Слушай,
Анька, ты такого еще никогда не слышала. И гусару своему передай, когда
спать с ним будешь ложиться. Не прелюбы сотвори - заповедь по счету... а,
черт с ним, с номером, все равно не помню. И еще - это... Не пожелай жены
искреннего твоего... Нет, постой, к тебе это не относится, жаль. - Он сел,
свесил ногу вниз, потом откинулся на спину и задрал вверх подбородок.
краем пропасти Жданова, словно видел там, вдалеке, тихий свет, и сад, весь
светлый после прошедшего ливня, и капли, высыхающие на полдневных кустах.
Лицо его было тихое.
Странно. Сегодня я видел ее. У дерева. Еще там была змея. Я ее закрасил в
зеленый цвет. Ты в детстве когда-нибудь приручал крыс?
оставался глоток.
никогда не было детей, и мы ее дети. Это она сделала нас такими, какими мы
стали.
Капитан, раз мы ехали для нее, то тут и говорить нечего. Идем. - Он
поднялся и твердым шагом направился к лестничному колодцу.
размахнулся, швырнул бутылку и двинулся за ним следом.
другая.
бабочка, протянула к нему свои легкие слюдяные крылья, обняла и тихонько
потянула к себе.
задевали своим дыханием его ледяную кожу, и домашнее, легкое, давно
потерянное тепло грело сердце надеждой.
Анечкой, он и "ты" говорил ей всегда с сердечной заминкой, словно бы
извиняясь, и вкладывал в него столько себя, что "ты" каждый раз звучало
больше, чем "вы".
богини, два года она называла его сверчком, когда была добрая, и молчала,
когда была злая, два года она терпела пурпур царских одежд, стирала
тряпочкой пыль с километров библиотечных полок, пугалась долговязого
Мефистофеля, который корчился гипсовым иероглифом со своей подставки в
углу, два года она любила, терпела и ровно через два года сказала:
"Сверчок, я тебя очень люблю, но лучше я буду жить на земле". Храм рухнул,
белый античный камень растворился, как соль в воде.
перебирал ногами, сбивался с такта, ступни прирастали к полу, он старался
за ней успеть, не получалось, они были в разных мирах, и время в них было
разное: одно - тяжелое, как больная кровь, другое - легкое, летучее, как
воздух в апреле.
молчал. Он был счастлив.
его небритой щеке, по синему выцветшему якорьку на запястье, она дышала на
его волосы, хотела сдуть серебряный налет времени, которое разделяло их,
как серебряная океанская пыль разделяет тех, кто уходит, и тех, кто
остался ждать.
отражение.
паутины танца.
то, что они поехали. Но еще можно закрыть на это глаза, еще можно...
и мокро.
можешь меня не слушать, это я для себя говорю, но ты должна все забыть, я
не со зла, просто было обидно, просто хотелось хоть так, хоть через это -
вернуть тебя... нет, вернуть уже поздно, но хоть увидеть в твоих глазах -
помнишь, как ты на меня смотрела когда-то, помнишь - ночь, твоя Моховая,
Фонтанка, огни на воде... Это же было. Или не было? Аня, скажи, ведь было?
тесен, как смирительная рубашка. Галстук мешал дышать. Лакированные
ботинки жали.
плыли скрытые под ракушечными пластинами пригашенные электрические
светильники. Верх грота и стены скрывал туман, в тумане плавали
остроклювые большеглазые рыбы, они двигались, повинуясь звукам, свет
дробился на их лоснящейся чешуе и ложился на плечи, волосы, лицо Анны
Павловны маленькими живыми блестками.
сопротивлялась. Рука ее была безвольной и мягкой. Музыка не стихала.
Тусклое пятно, к которому они шли, то делалось совсем узким, как лезвие
отточенного ножа, то росло в ширину, края его закруглялись, пятно
наливалось светом, лопалось, превращалось в точку, точка начинала расти,
росла, а Жданов все шел и шел, ведя за собой тихую, словно тень, Анну
Павловну.
изгиб, вдруг сорвалась в какую-то пропасть - гулко забили дикие
африканские барабаны, закипела медь боевых труб, голос татарских степей
смешался с топотом янычарской конницы. Пятно на стене сделалось четким и
ярким - в нем проступили черты человеческого лица.
человек, огня!
мертво на холодном утреннем воздухе - не приближаясь, не падая, не убегая
вверх от острых зазубрин леса. Потом появился звук - застучал слабенький
молоточек, потом звук сделался громче, и из-под стены с воротами, где
сгорбился над пушкой Кишкан, можно было уже различить, какая птица
царапает кожу неба.
свете, как веселое пасхальное яйцо.
плоскости крыльев ловили солнечный свет и дрожали под переливами ветра.
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Жюль Верн
Соломатина Татьяна