Тихоновым), английская промышленная выставка в Сокольниках, выставка
"Роден и его время" в Пушкинском музее, табачные ларьки с радугой
сигаретных пачек давно исчезнувших марок, длиннейшая очередь возле
"Детского мира" - продают новый сборник Асадова...
может, минуту назад пробежал вот этим подземным переходом... - знакомился
с девушками, все больше с приезжими, как раз сейчас наплыв абитуриентов,
толкался у входа в Дом кино, добывая два билета на "Загадочного
пассажира", проникал на выставки, пил пиво из желтых бочек и шиковал
сигаретами "Астор" и "Лорд", которые появились вдруг и так же вдруг
навсегда исчезли. Словно и не уходил отсюда на двадцать долгих и так
незаметно промелькнувших лет.
душном, чуть пасмурном и безветренном - люди.
очередях, чему-то смеющихся или грустящих, и не мог не думать, что
половина из них уже наверняка умерла и похоронена - любой почти человек,
которому за пятьдесят, а сейчас - вот они, передо мной. Ни о чем не
подозревают. Не догадываются, что прошли уже свой путь и существуют только
потому, что сейчас я здесь. Не станет через несколько часов меня в этом
пока что вполне реальном мире, и они тоже мгновенно переместятся с улиц и
площадей туда, откуда вызваны чужой волей на краткий миг. Вот где истинный
парадокс. Страшновато...
обратное - когда ты сам умираешь, а все вокруг остается совершенно, до
ужаса по-прежнему. Все живут, смеются трусят, любят - и никому нет дела,
что тебя, именно тебя, единственного, вдруг не стало и не будет больше
никогда. А так и есть, и ни одного человека в ХХI веке не волнует и не
удивляет мое в нем отсутствие.
тем, молодым, о чем бы мы говорили? Что я хотел бы сказать себе сейчас, от
чего предостеречь и что подсказать? Наверное, ничего. Потому что это
просто незачем. Ничего бы я этим не изменил. В лучшую сторону, я имею в
виду. В худшую - запросто. Ну, допустим, увидев меня, он уверовал бы, что
в любом случае доживет до моих лет, и по молодой глупости что-нибудь такое
выкинул опрометчивое. А благие советы - кто их в девятнадцать лет слушает?
Я, по крайней мере, наверняка не слушал тогда и не стал бы слушать теперь.
Даже от себя самого. Или тем более.
осталось доказательство, убедительное для меня самого, чтобы не мучиться
потом всю жизнь, как герой Шекли, пытаясь понять - в свой мир вернулся или
в какой-нибудь параллельный?
вдруг вывеску и понял: вот это в самый раз. Зашел в сберкассу и почти все
свои деньги положил на срочный вклад. Риск, конечно, был, деньги
последние, дома ни копейки и поступлений не предвидится, но настроение
было такое, что не до мелочных счетов. А подтверждение выйдет самое
стопроцентное, на гербовой бумаге и с казенной печатью.
которое глубоко сидело у меня в подсознании с того еще момента, когда
Ирина впервые назвала дату моего десанта.
под арку возле магазина товаров для слепых с довольно бестактным, на мой
взгляд, названием "Рассвет" и нашел скамейку и тени старых лип, с которой
хорошо был виден весь двор.
определена на всю оставшуюся жизнь, с которой когда-то все так хорошо
началось под новый, такой теперь давний год и внезапно, неожиданно, нелепо
кончилось. Из-за нее, этой девушки, я и не женился потом, оттого что
никакая другая не вызвала в душе ничего похожего. (Конечно, другие девушки
впоследствии имели место, но...)
и неплохо. Что-то вроде: "Во сне увижу - буду плакать, проснусь, опомнюсь,
улыбнусь..." Тогда мне хватило воли и характера уйти и больше никогда не
искать встреч, не говорить жалких слов, а ведь было, было непреодолимое
желание и год спустя, и два, и пять: разыскать, подойти - сильным,
уверенным в себе, - взять за руку, предложить: "Давай с тобой так и
условимся - тогдашний я умер, бог с ним, а с нынешним - остановимся и
заново поговорим". Нет, не сделал этого.
следовало, я снова здесь. За месяц с лишним до рокового вечера в
Серебряном бору.
с гордо вскинутой головой, на плече сумка на длинном ремешке, легкая юбка
вьется вокруг загорелых ног, резко звенят каблуки по каменным плитам, и
звон их долго висит в колодце двора. Все три или четыре минуты, пока она
не скрылась в подъезде, я смотрел не отрываясь, подавляя невыносимое
желание окликнуть, подойти, заговорить. Смешное, наверное, и жалкое было
бы зрелище...
незабытая любовь, а я еще долго сидел, и в голове прокручивалась еще одна
старая песня, которую тоже не вспоминал бог знает сколько лет: "На то она
- и первая любовь, пойми, чтоб мы ее всю жизнь не забывали..." А ведь жил
же и вроде забыл.
его краснеющий сплюснутый круг больше не слепил глаза. От недавно политого
асфальта пахло влажной пылью и бензином. Оставалось последнее дело в этом
времени и этом городе. Я остановил такси, серую 21-ю "Волгу" с красной
крышей, такую старую, что она напоминала разношенный ботинок, сел на
заднее продавленное сиденье.
выставку...
танцевали свои первые танцы на школьных вечерах: "Красивую мечту",
"Серебряную гитару", "Маленький цветок"... Я чуть не выругался вслух. Что
они, все сговорились, что ли?
площадь.
третий этаж по широкой чугунной лестнице. На площадке было сумрачно и
тихо, сквозь витраж падали пятна разноцветного света. Вот дверь, обитая
вытертым черным дерматином. Три звонка один под другим и таблички с
фамилиями. Две нормальные среднерусские фамилии. А одна какая-то странная,
нарочитая - Дигусар. Почему не Монодрагун? Из заднего кармана я вытащил
предмет, который дала мне Ирина. Можно сказать, что он выглядел, как
дорогой и со вкусом сделанный портсигар. На рифленой золотой крышке
замысловатый вензель из мелких, как бекасиная дробь, рубинов. Поднес эту
штуку к середине двери - и нажал кнопку-защелку.
и тут же вновь все стало отчетливо. Только обивка теперь была совсем
новая, стеганая ромбами и блестящая, как паюсная икра, и никаких звонков и
табличек.
Зато впервые за этот утомительный, несколько нервный день нашлось место,
где можно было сесть, перевести дух, покурить, не чувствуя на себе чужих
глаз.
почувствовал, как устал за сегодняшний день. Так устал, что больше не
оставалось сил ни на одно движение. Усталость происходила от какой-то
непонятной безысходности, от плутания в бесконечном лабиринте проблем,
когда за поворотом возникает другой поворот, ход оканчивается тупиком я
теряешь терпение в нескончаемом переплетении развилок и троп.
перемешалось: Ирина, иновселенцы, мои желания, намерения и сомнения,
прыжок в прошлое, военврач, встреча на Студенческой, наконец, эта квартира
и то неведомое, что меня еще ждет здесь... Слишком много для одного. Кто я
такой, в конце концов, чтобы решать, и не за себя, а за всю мировую
историю? Мне даже взводом командовать не доставляло удовольствия - я люблю
отвечать только за себя. Бросить бы все к черту, и пусть будет, как
будет... Только вот беда, ничего не бросишь и ничего не переиграешь
теперь. Как не вернешься обратно, шагнув в открытый люк..
впечатление. В ней словно бы и не жили никогда. Обставили пять комнат
дорогой и со вкусом подобранной мебелью, словно готовили интерьер для
съемок фильма из дореволюционной жизни, навели идеальный порядок и ушли
куда-то. Все настоящее - и все неживое. Единственный след чьей-то
исчезнувшей жизни - раскрытая коробка "Северной пальмиры" на письменном
столе и два окурка в ребристой хрустальной пепельнице. Я обошел все
комнаты и коридоры, вновь вернулся в кабинет, взял из коробки папиросу,
закурил. Вполне нормальный вкус.
шумы, от плотных портьер в комнатах стоял золотистый полумрак.
письмо, что уже в машине отдала мне Ирина, разорвал конверт. Почерк у нее
оказался удивительно четкий и правильный, я видел такой только в старых
прописях по чистописанию. Нормальный образованный человек, по моим
понятиям, писать так просто не может.