могу ей помочь так, как она бы хотела, все-таки поднялась с чемодана и,
заглядывая мне в глаза, спросила:
стояла и жила надежно и крепко. И вот - случай. Случай этот все решил
вмиг. Все зависело от одного слова человека, который приезжал даже не на
заставу, где все произошло, а в город, инкогнито. Сейчас он мчится к себе,
в Москву, охраняемый молодцами в хромовых сапогах, и Игорь Железновский
тоже обслуживает его вместе с этими молодцами.
ладони?
женщине, а туда, к чужим женщинам, к чужим людям?
пограничникам и вскоре нашел старшего из них - лейтенанта Дайнеку. В
машине он был до того скромен, что не претендовал даже на то, чтобы ехать
вместо меня в кабине. Правда, может он бы и захотел поехать в кабине, но,
видно, увидел полковника, который там распоряжался и выделил меня на роль
отмечаемого особым вниманием.
свыше. Намекнул на просьбу тамошнего начальства - сказал, что в штабе мне
поручили позаботиться о них, ну и тому подобное. Дайнека оказался
смышленым и добрым малым. Только он спросил:
кому-то станет говорить и назовет его. Я стал нажимать на его сознание.
пока от бед, постарайтесь накормить и ее, и детишек.
привилегированную кабину. Просто так не сажают. Он-то это уже понял на
службе.
солдатам тоже должен сказать, кто тут между ними ходит.
печатаюсь широко. - Тут я Дайнеку не обманывал - даже Железновский на
подпитьи, в той самой палатке, где была даже газированная и минеральная
холодная вода, мне напевал, какой я великий деятель: печатаюсь, мол,
безостановочно, нет управы!
сказать... Произошло тут, конечно, дело нелегкое. И служба новая пойдет...
всегда и ближний.
просто во всем разобраться.
пока этот домик и не собираюсь оккупировать. Я - с солдатами.
сегодня уж... Приглядите! И за поваром понаблюдайте. Вы за ним приглядите,
за поваром, приглядите. - Я специально заострял. - А то у него слишком
большие претензии к людям.
- сказал я напрямую, понимая, что лейтенант еще не совсем точно уясняет,
что я от него хочу.
из училища.
представлял положение вдовы и ее детей. Не останутся же они тут в качестве
нахлебников, никто на границе держать их не станет.
помещение вдоль и поперек. Это было каменное здание, прочно сидящее на
земле. Руками пограничников - и в первую очередь волей и энергией
покойного старшего лейтенанта Павликова - все здесь было сделано для того,
чтобы его подчиненные, которым волей трудного рока приходилось вот уже
шестой год коротать здесь свою срочную, жили в приличных по этим временам
условиях. Жилые помещения, оставленные личным составом заставы, можно
сказать не по его вине, выглядели ухоженными, добротно оборудованными.
Здесь были умело сработанные кем-то - здешними бывшими столярами, может, -
деревянные койки, расставленные просторно; у каждой койке по тумбочке. Они
имели теперь вид недостойный для установленного воинского порядка, ибо у
иных были распахнуты дверцы, выдвинуты ящики. Кое-что от здешних недавних
жителей осталось: бумаги, тряпочки, два разбитых зеркальца, огрызок
мыла... Чувствовалось, что сборы к отъезду проведены были наспех, ребят
подгоняли...
работать пахарем и извозчиком, и по стройкам, и по солдатским казармам. Я
вдоволь напитал клопов, вшей, блох и разную другую нечисть. И я понимал:
тут был настоящий хозяин, и очень жаль, что молодой, нерасторопный
лейтенант вмиг запустит хозяйство, и станут эти новые люди - сиротами.
Вокруг по ночам будут завывать шакалы, афганец станет сыпать песок в
солдатскую чашку, кони будут стоять непочищенными и ненакормленными
вовремя и день начнется с команд, а не с человеческих слов, означающих
истинную заботу о воине.
подушку, положил под голову, чтобы было повыше, старую подшивку газет и в
таком положении, скрестив руки от холода на груди, свернувшись калачиком,
слушал новоиспеченного хозяина заставы. Ему хотелось домой, как ни
странно. Написать матери письмо, успокоить, сказать ей доброе слово, хотя
бы, если нельзя домой.
Впрочем, что же тут плохого, - подумал я по-другому, - если человек
вспомнил о доме и матери? О ком же он еще должен думать? О службе-матушке,
что ли? Но он еще не умеет служить. Служить умел Павликов. Он научил
служить и своего замполита. И тот его не предал. А меня Железновский
все-таки может предать. За всю мою эту норовистость. За всю мою... Да хотя
бы за все другое! Я удивляюсь, что он, этот лейтенантик, думает о маме. А
я? Думаю ли о маме? Нет, я даже подумал: почему он думает о маме? Я
зачерствел на этой шестигодовой срочной. Я все позабыл. Я не помню запаха
дома. Я не помню улыбки мамы. Я - чужой. Я - ничей! Как это я могу еще
сидеть около вдовы? И не тронула меня ее слеза. И я окаменел, потому что
каменным меня сделала эта длинная служба, этот вечный Романовский крест,
этот злой песок, эта невыносимая жара. Потому... Потому - мы уже не люди.
Нам и нельзя делать, Железновский, карьеру. У нас в душе, когда работают
шестеренки, песок. Шестеренки крутятся туго. А скорее всего сразу
останавливаются. Каменные души! Они не плачут, не дрогнут, когда вдовы
сидят на чемоданах...
я сразу и приказал...
каждый болтается, а делом не занимается... Ты правда был этим? Конюхом?
ушли. Ну нас привели. Ну и что? Это же граница. А, выходит, у нас никакого
опыта... Все так бросить, все открыть! Нате и идите!
этого-то по тутошним временам мало. Я завтра встану - что делать? Как
прочно закрыть эту теперь дыру? Уже мои троих задержали с верблюдами. Что
я обязан предпринять - вопрос!
пусть и пишут об этом мало, что не боги горшки лепят. Каждый Бог должен
быть в своем деле. Я тебе не Бог, старшина. И ты давеча правильно говорил
о негативе. Я - негатив тот самый и сегодня есть тут. Приедешь - я тебя
прошу: доложи! Не страшно, мол, что все и непривлекательно. Страшно от
назначения... Пошел я, извини!
бывшего. Это вопрос. Отсюда я ничего не сделаю. Ты должен знать, что
бывший начальник заставы - сирота. И жена его родилась с таким же
счастьицем. По детдомам обитались. Куда им теперь? Вот в чем вопрос!
раздумий. Моя вставочка о конюхе и ездовом Дайнеку сделала доступнее. Он