стояли такая же жара и сушь, сходились на знаменитом семьдесят втором,
когда все горело и по Красной площади полз сизый торфяной дым, а
относительно других, более поздних годов спорили - то ли восемьдесят
первый, то ли третий...
потом, потому что дезодоранты исчезли напрочь и, видимо, навсегда, и
отключали, как обычно, горячую воду. В метро ехал парень с длинным
древком, обернутым флагом, - непонятно каким, но не красным. Над
Лужниками собиралась гроза и рассасывалась, будто смущенная толпами. И
еще можно было иногда купить чего-нибудь поесть и выпить...
вкус оставался во рту, потные волосы спутывались, невозможно было
толком вымыться под ледяным душем, и они разъезжались, влажные, а в
метро казалось, что другие, тоже потные, все же чувствуют этот
неправедный пот. С тобой невозможно ездить, тебя все узнают, хоть бы
ты перешла на радио, что ли... Ну я же не виновата, это профессия,
зато тебя знают по имени, если бы они догадались, кто едет со скромной
дикторшей, вовсе не было бы проходу... Перестань. Это ты знаменитая, а
я просто удачливый, за сценарии хорошо платят, но все это скоро
пройдет, деньги ничего не стоят, и ты меня бросишь. Тебе не стыдно?
Это ты меня бросишь, начнутся съемки, ты уедешь - вот и все. Или она
вернется с юга, почувствует что-то неладное, устроит тебе скандал - и
ты перестанешь мне звонить, устанешь от скандалов... Хватит, замолчи.
У тебя есть еще минут сорок? Выйдем здесь.
близко, мелькали тени людей. Забирались в полусгнившую не то беседку,
не то сторожку у пруда. Ее сумки лежали на полу, тонкая скользкая юбка
норовила съехать на положенное место, белела кожа, живот чуть
провисал, приходилось неловко под- гибать колени, на мгновение
возникала ясная и простая уверенность: "Это безумие, мы оба безумны" -
и уже все рушилось, ломалось, исчезало все, утрачивалась даже
способность - необходимая для безопасности! - непрерывно следить за
окружающей обстановкой. Потом ночь и тени в ночи возвращались. Вместе,
изумленно сияя в темноте друг на друга глазами, - ее свети- лись уж
совсем сверхъестественно - они поправляли одежду и бежали назад к
метро. Парк шумно дышал вокруг ночным неровным дыханием.
длинные ящики из хорошо пригнанных досок с аккуратно просверленными
дырками, и трейлер "Совтрансавто" тормозил у бетонной ограды военного
городка на окраине столицы, и из багажного вагона поезда, прибывшего
на Белорусский, вытаскивали огромные картонные коробки, ставили их на
тележки, а но- сильщики под строгим наблюдением ребят в аккуратных
летних рубашках везли эти коробки к военным "газикам", на площадь...
Ради Христа - сохрани нас, не убивай! И пусть эти твои злыдни, звери
вообще перестанут убивать и мучить женщин и мужчин, любящих, пусть
уже будет всем хорошо, если невозможно, чтобы хорошо было нам!
Придумай счастье, милый мой мальчик, придумай счастье для всех - и,
может, нам достанется тоже, хотя бы немного...
самое неприятное правило, по которому до нас жили, мы мучаемся, и
после нас, покуда не изведутся люди, будут они страдать, терзаться и
друг друга терзать. Осознавшие свою временность и сразу ставшие навеки
несчастными существа...
казавшееся единственным, наконец и навсегда достигнутым, бесконечно
прекрасным и необходимым становится столь же скучным, докучливым,
доставляющим счастья не больше, чем утренняя овсянка. И все начинается
сызнова - неосознанный поиск, бесконечно подворачивающиеся случаи,
романтические ситуации... В сумерках валит снег, невнятно бормочет
мотор, наезжает, стелется дорога, в машине тепло, ехать еще долго. И
ты говоришь: "Представляете... если бы в конце пути нас ждал дом в
снегу, камин, немножко выпить, посидеть у огня... и уж не
расставаться... и знать, что еще будет утро, и дорога назад, и снова
куда-нибудь ехать, лететь, и так вечно..." И теплая, час назад еще
совершенно чужая, и потому сейчас необыкновенно близкая, необходимая,
почти родная рука трогательно ложится на твое колено, и ее тепло
чувствуется сквозь ткань, и спутники делают вид, что ничего не видят.
Через месяц - да, всего через месяц, трудно представить, как все
меняется за один только месяц, - жизнь уже несется вскачь, в сердце
возникает томящая боль, даже приходится пить валокордин, глаза то и
дело постыдным образом оказываются на мокром месте, и счастье, снова
вполне незамутненное, новорожденное счастье наполняет день с самого
утра, и в какой-то трезвый миг говоришь себе - да успокойся же,
очнись, это просто ощущение начала, это новизна, это острота, если уж
быть до конца честным, и ничего больше, очнись же, старый придурок,
или мало учен, мало мучил и сам мучился?
марками, монетами, перышками, ножами, патронами: тронутое считается
купленным. И за счастье, пока едва тронутое лишь краешком сердца,
предстоит платить, и ты хорошо знаешь, чем.
становится как бы телом счастья, а душа счастья, то есть горячая
поглощающая сладость, блаженное окончание мук - это все оказывается,
как и всякая душа, скрыто глубоко и трудно досягаемо. Неразрешимость,
бесперспективность, жажда и необходимость новой стабильности и ее
очевидная невозможность стано- вятся навязчивой идеей. С бессмысленной
настойчивостью сумасшедшего изобретателя ты ищешь решения, веря в его
существование просто потому, что ведь иначе тебе будет очень плохо, а
за что? Представить и тот и другой разрыв становится все более
невозможно, жизнь прорастает в обе стороны, как дурной ноготь, и
продолжает расти, причиняя страшную боль. И обрезать нель-зя - вросло,
и не обрезать нельзя - продолжает расти, раздирая живое... Водевильное
слово - адюльтер.
что она уже охрипла, а вечером должна быть важнейшая передача, она
готовилась к ней чуть ли не полгода, теперь она будет распухшая, и
может пропасть голос, потому что несмыкание связок - это возможно в
любую минуту, все ходят под Богом, любой певец, актер это знает и
предпочитает не задумываться, как о смерти, потому что несмыкание -
это конец почти всегда... Она плакала, горько, и он ничего не мог
сделать, потому что нужно было остановить слезы, это главное,
объясниться можно потом, и он просил прощения, ради Бога, ну,
перестань, ну, милая, солнышко, ну, перестань же, зачем ты мучаешь
себя, все это выдумка на пустом месте, ты себя просто заводишь, ну, я
тебя прошу, нет же никакой серьезной причины, я тебя люблю, я тебя
очень люблю, перестань, перестань же...
меня можно в любой момент включить, завести ключиком, а потом
выключить, и меня нет, все в порядке, а я так не умею, ты, видно,
думал, что можно найти такую, которая сумасшедшая только в постели, а
как оделась, так и рассудительность, так и спокойствие, да? А я вообще
сумасшедшая, и лучше брось, оставь меня! Милый, оставь меня...
прервать, тем отчаянней и безнадежней, уже нельзя было поверить, что
может не кончиться полным разрывом. Но не мог поверить и в разрыв,
потому что, чем дольше длилось, тем разрыв был непредставимее, слишком
много уже было вложено, разрыв становился все больше подобен смерти,
прекращению жизни...
где и без того уже безусловно виновен, преступен, вообще невообразимо.
В конце концов, казалось бы, там-то уже пусто, и потому можно все - но
выходило наоборот: ничего нельзя. Недовольный взгляд, недомогание,
несчастье чувствовались как смертная вина, истинный грех. Здесь был не
долг, здесь была кровная связь, родство. Хотелось освободиться, но
освободиться от Ольги было так же нереально, невыполнимо, как
Посняков Андрей
Лукьяненко Сергей
Роллинс Джеймс
Конан-Дойль Артур
Самойлова Елена
Шилова Юлия