Чтение 13–й страницы книги ~Близится утро~

Жан Багдадский всплеснул руками:

- Антуан! Ты слышишь? Самый коварный и страшный преступник Державы
явился просить помощи у законопослушного гражданина! Преступив законы
человеческие и Божеские, совратив на неверный путь честного слугу
Церкви!

Антуан молчал. Пулевик свой он спрятал в кобуру, но застегивать ее не
стал. Йенс, нервно озираясь, мелко отхлебывал из бокала. Он чувствовал
себя хуже всех нас.

- Почему я тебе помогать должен, а? - вопросил Жан. - Ильмар
Скользкий?

- Потому, что вся судьба мира сейчас решается, - твердо сказал я. -
Если Маркус - Искупитель, то долг наш общий - помочь ему. Если
Искуситель - то мы должны его остановить.

- И как ты намерен правду познать? Не лучше ли позволить Дому и
Церкви решать столь важный вопрос?

Я покачал головой:

- Нет, лекарь. Не лучше. И у Дома, и у Церкви слишком большие
интересы на грешной земле. Боюсь, перевесят они, когда решать придется.

Жан прекратил ерничать. Вздохнул, схватился за голову, топорща седые
волосенки. И сказал, с неожиданной искренностью:

- Ну ладно, тут ты прав. И что для себя сейчас выгоды не ищешь - тоже
верю. Вот только как ты будешь решать, кто есть Маркус?

- Не знаю. В этом совета и прошу.

- Только в этом?

- Нет. Еще я не знаю, куда сейчас подадутся Маркус, Хелен, Луиза и
Арнольд.

Жан поморщился:

- А я тут чем помогу? Про Хелен слышал кое-что...

- Хорошая летунья... - вдруг тихо вставил Антуан. - Красивая
женщина... если память меня не подводит.

Жан сделал долгую паузу, будто упрекая Антуана за вмешательство в
разговор, и продолжил:

- Ну а про Луизу и Арнольда - считай, одни только имена и слышал!
Откуда мне знать, куда твои друзья-товарищи кинутся?

- Кто из них решать будет? - спросил я, глядя в глаза Жану.

- Маркус... - неохотно признал старик. - Что бы они там не решали, а
двинутся туда, куда Маркус захочет. Сами того не понимая.

- Ты лучше всех Маркуса знаешь, - продолжил я. - С младенчества,
считай. Сам пуповину ему обрезал...

- Роды принимал, а пуповину не резал. На это акушерка есть, - ответил
Жан. - Ну да, знаю. Знал.

- Значит, можешь предположить. И кто такой Маркус, добро или зло он
несет. И куда сейчас отправится.

Жан Багдадский, барон не принадлежащих Державе персидских земель,
забарабанил по столу сухими тонкими пальцами. Задал я ему задачку. И
самое главное, что найти ответ ему самому хотелось.

- Антуан, а что ты скажешь? - спросил он.

Старый летун вздохнул:

- Жан, я представляю себе суть вопроса, но принца Маркуса даже не
видел в глаза.

- При чем тут это? Я-то Маркуса знаю как облупленного. Как-никак
лечил, да и общался немало. Мальчик он был славный, добрый и умный. Но!
- Жан назидательно поднял вверх палец. - Все толкователи святых текстов
сходятся на том, что Искуситель как раз таки и будет производить
впечатление человека хорошего и доброго! При этом - сильного духом,
умеющего людьми управлять, и к нужной ему цели подводить.

- А что говорят святые тексты о Искупителе? - теперь уже Антуан дал
волю иронии.

- То же самое, - мрачно ответил Жан. - Только доброта Искупителя
истинная, а у Искусителя - притворная. Говорится, что человек искренне
верующий сам, мол, разницу почувствует.

- Замечательная метода, - кивнул Антуан. - Если бы в полете нам
приходилось полагаться лишь на чутье - ни один летун не дожил бы до
старости.

- Не богохульствуйте... - тихо сказал Йенс. - Нельзя сравнивать
таинство божьей любви и грубое искусство управления планёром...

Глаза у Антуана прищурились. Зная Хелен, я готов был ожидать любой
резкости - летун, говоря о своей профессии, начисто разум теряет! Но
Антуан вдруг склонил голову, будто в безмолвном извинении, и произнес:

- Может это и благо, что говоря о свойствах человеческой души мы не
вправе положиться на самые тонкие приборы? Если бы можно было измерить
добро и зло, определить их по шкале, подобной шкале альтиметра или
тахометра, мы утратили бы всякий стимул меняться... меняться к лучшему.
Но я не представляю себе, как возможно создать такой прибор... Чего ты
от меня хочешь, Жан?

- Ты поэт, Антуан, - негромко сказал лекарь. - Что бы ты ни говорил о
себе, и чем бы ни занимался, но ты всегда был поэтом. Вот только -
трусливым поэтом.

Антуан вздрогнул.

- Я хороший лекарь, и возраст дает мне право сказать это вслух, -
продолжал Жан. - Но я вижу лишь тело. А ты умеешь видеть душу людей,
Антуан. Все светлое, что есть в душе. Ты мог бы писать книги, которые
заставят людей задуматься о душе не меньше, чем самая искренняя
проповедь самого святого епископа. Но ты струсил. Не захотел сам
предстать с оголенной душой!

- Это неправда, Жан!

- Правда. Может быть виной тому твои друзья... среди которых я числю
и себя. Мы терялись. И прятали свое смущение за насмешками, за иронией и
сарказмом. Твои подвиги до сих пор вспоминают державные летуны, но может
быть одна-единственная твоя книга стала бы выше всех этих подвигов?

- Не думаю, Жан. Мне кажется, что одна-единственная спасенная жизнь
выше всех книг, - серьезно ответил Антуан.

- Когда в Северном море ты сел возле сбитого планёра, и выловил
товарища из ледяной воды, это был подлинный героизм, - Жан развел
руками. - Сутки качаясь на волнах, ожидая, что налетит шквал или вода
вольется в поплавки, ты боролся за чужую жизнь, отдав в заклад свою...

Удивительно - вся насмешливость сползла со старого лекаря. Сейчас он
сам говорил как поэт, пусть даже случайный, поэт поневоле, на миг
отразивший красноречие своего друга...

- Но почему же ты не хочешь поверить, что тысячи и тысячи людей тонут
каждый день в ледяных волнах жизни? - Жан поднял голос. - Почему ты не
решился поставить на кон свою душу - чтобы спасти их?

- Не знаю, Жан. Может быть потому, что это никому не было нужно? -
Антуан как-то жалко развел руками.

- Откуда людям знать, что им нужно, если этого еще нет на свете? -
вопросом ответил Жан. - А... дело прошлого, Антуан. И мы с тобой - тоже
часть прошлого. Случайно зажившиеся на свете старики. Но, может быть, у
нас есть шанс доказать... что столь долгая жизнь была нам дана не
случайно.

- Чего ты хочешь от меня, Жан? - резко спросил Антуан.

- Я хочу, чтобы ты, вместе с Ильмаром, нашел принца Маркуса! Чтобы ты
посмотрел ему в глаза и понял, что он такое - добро или зло!

Старик, бывший когда-то героическим летуном, прижал ладонь к лицу.
Лишь глаза смотрели поверх пальцев - на бывшего лекаря Жана Багдадского.
Наконец Антуан заговорил:

- Ты назвал меня трусом, Жан... никто и никогда не говорил мне таких
слов. Но, может быть, ты прав. Может быть, высшая смелость для меня
состояла в том, чтобы заговорить в полный голос. И что же, теперь ты
хочешь, чтобы старый трус проявил неслыханную смелость? Взялся судить
мессию?

- Да. Потому что только ты сможешь это сделать. Я не смогу - я помню
Маркуса ребенком, и память не даст судить здраво. Ильмар не сможет - он
помнит Маркуса своим младшим каторжным товарищем, и память не позволит
ему увидеть правду. Но ты, ты будешь смотреть в его душу. Ты поймешь,
кто он сейчас. И когда поймешь - скажешь Ильмару. Вот и все.

- И если я скажу, что в душе этого мальчика - зло... - тихо начал
Антуан.

- Нет. Если ты скажешь, что в его душе нет добра. Тогда пусть решает
Церковь.

Антуан покачал головой. Он был не то, чтобы напуган - удивлен. И
голос его стал задумчив, обретая прежнюю певучую интонацию:

- Однажды, когда я был молод, мой планёр упал в предгорьях Альп.
Никто не назовет падение с двух километров посадкой, но я был жив и даже
не поранился. Я еще не успел порадоваться своему спасению, не успел
задуматься, как стану ночевать в горах, один у разбитого планёра,
который никогда не рискнул бы предать огню. В горах трудно выжить. Я
бродил вокруг планёра, ощупывал разбитые крылья и порванную ткань - так
касаются раненного друга, отдавшего за тебя жизнь, и тут к нам подъехала
повозка. Мое падение, оказывается, видели. Это был не пастух или
одинокий горец, как я вначале подумал, это был местный метеоролог, один
из тех неисчислимых тружеников, что составляют наши карты, предупреждают
о зарождающейся буре или о просветлевшем небе...

Йенс, выпучив глаза, слушал Антуана. Да и меня захватил рассказ.

- Мы приехали к нему домой - в маленький крепкий дом на откосе горы,
рядом с мачтой телеграфа и теплой армейской голубятней. Метеоролог сразу
пошел к телеграфу, сообщать о случившемся, потом выпустил трех голубей -
сгущался туман, и в сигналы телеграфа уже не было веры. Навстречу мне
вышла его жена, простая и скромная женщина, всю жизнь скитающаяся вместе
с мужем по самым глухим уголкам Державы. В ее глазах была растерянность,
страх и восторг - словно ангел Божий упал к порогу дома. Двадцать лет