Чтение 13–й страницы книги ~Куда спешишь, муравей?~

В восьмом классе, впервые поднявшись на Туюксу, мы, помнится, долго
разглядывали в подземной лаборатории ледовый керн - тонкий столб льда
длиною метров в сорок. Как на срезе дерева, на нем пестрели годичные знаки
- нет, не десятки, не сотни, а тысячи полосок.

Кое-где стояли маленькие деревянные таблички с приклеенными бумажками,
и на бумажках тушью от руки:

ДОГОВОР ОЛЕГА С ГРЕКАМИ... РАЗГРОМ ХАЗАРСКОГО КАГАНАТА... БИТВА НА ПОЛЕ
КУЛИКОВОМ... СМУТНОЕ ВРЕМЯ... ПЕРЕХОД СУВОРОВА ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ... БОРОДИНО...
СМЕРТЬ ПУШКИНА.... ОБОРОНА СЕВАСТОПОЛЯ... ПУТЕШЕСТВИЯ ПРЖЕВАЛЬСКОГО...
ЦУСИМСКОЕ СРАЖЕНИЕ... ПОДВИГ ГЕОРГИЯ СЕДОВА... ПОДВИГ ЧКАЛОВА... ПОДВИГ
ГАГАРИНА...

Таблички поставил одноногий старик гляциолог, похожий на волхва.
Последние тридцать лет он безвылазно жил среди вечных снегов, рисовал
акварели - фиолетовое небо, звезды, льды, слепящие взрывы лавин - и даже
умудрялся кататься на лыжах.

У самого края керна мы с Леркой отыскали свой год рождения. До этого
нам и в голову не приходило, что время что-то оставляет про запас: тают
льды, уплывают вешние воды, ветер сдувает лепестки цветущих лип, умирают в
земле опавшие листья. Все исчезает, чтобы явиться вновь, бесконечно
повторяясь. Оказывается, не все. Я из-за дерева бросаю в тебя снежок, а он
пересекает линию света и тьмы и становится частью этого керна вместе с
омертвевшими каплями из недопитого бокала Моцарта. А в твоем альбоме
остается листок пирамидального тополя, под которым мы впервые
поцеловались. Меняю все блага мира на полузабытую июльскую радугу, под
которой ты бежала ко мне с букетом ромашек...

- Я тоже для тебя кое-что припасла, - сказала Лерка. - Сейчас достану
из рюкзака.

Это был черный, скрученный, утолщающийся к торцам предмет размером с
гантель. Удивляла его легкость, почти невесомость.

- Правда, он напоминает смерч? - спросила Лерка. - Я нашла его в
рюкзаке наутро после... после того селя. Я назвала его смерченышем. Я
сразу стала думать, что смерченыш - подарок от них, от скафандриков.
Сувенир, что ли. Я никому его не показывала, хватит с меня издевательств
Тимчика. Считай смерченыша ответным даром, восседающий в колеснице.

- Значит, всю зиму ответный дар так и пролежал в рюкзаке? - удивился я.
- Ты все же выучилась долготерпению. Похвально. Представляю, чего это тебе
стоило.

Она усмехнулась:

- Не издевайся, Таланов. Я его, конечно же, десятки раз вертела, как
мартышка очки. И молотком по нему стучала, и щипцами пробовала, даже
подержала немного над газовой горелкой. Ничем его не возьмешь.

Ни единой отметины. В воде не тонет, в огне не горит.

Я притворно вздохнул.

- Догадываюсь, чего ты от него добивалась молотком да клещами...

- Как чего? Должен же быть в этой тайне некий смысл, некая польза,
потому что тайна... - Тут она запнулась.

- Польза - а зачем? - спросил я. - Какая польза, например, жителям
Хиросимы от раскрытия тайны атома? Там даже тени расплавились. А тысячи
ослепленных зверей и птиц, несущихся прочь от термоядерного смерча в
пустыне Сахаре. Об этом мне рассказывал очевидец, причем во всех
подробностях.

- Замолчи, Таланов, сейчас же замолчи, - зашептала Лерка.

Но я сорвался.

- Вот так и у тайны любви хотят вырвать пользу.

Вырвать, выдрать с мясом! Клещами и молотком! Над газовой горелкой! У
любви, что правит солнце и светила, как сказано в "Божественной комедии"...

Она упала головою мне на колени и беззвучно зарыдала.

- Таланов, что ты сотворил, Таланов, - выдыхала она. - Ты променял меня
на коллекцию мертвых "Серебристых песцов". Ты несешься на них по всем
дорогам мира,ты так бессмысленно несешься!Апо обочинам ползают голодные
дети! А под колесами хрустят кости живых лисиц, неоперившихся птенцов,
панцири черепах!

Для тебя днем и ночью заливают асфальтом милую Землю, скоро деревья
останутся только в стенах разрушенных храмов да на неприступных кручах. Вы
сметаете на пути все живое, железные роботы, восседающие в колесницах! А
везде запустелые деревни! А в реках исчезает рыба! А уродов рождается все
больше! Но вы слишком быстро летите, вам ничего не видно! Ничего!

Ничего!

- Ничего, ничего, успокойся, - погладил я ее по плечу.

- Ничего ты не понимаешь. Даже наш город, наш лучший в мире город
утопает в ядовитом тумане, с гор видно только телебашню, а раньше мы с
тобою любовались из нашего сада желтыми берегами реки, это за семьдесят
километров от города! Где тюльпаны? Отступили, уползли высоко к снегам!
Где наш сад? Когда он цвел, его было видно с других планет! Знаешь ли, где
он, наш сад? Наш сад вырубили! А помнишь, что мы делали в нашем саду,
когда ты, гордость школы, знавший наизусть всего "Евгения Онегина", еще не
предал ни меня, ни-себя?! Таланов, что же ты делаешь, Таланов?

- Ничего, ничего, - только и повторял я.

...В те времена, когда бушующее весеннее пламя нашего сада было видно с
других планет, мы всем классом иногда готовились в его густой траве к
выпускным экзаменам. Школа была рядом, в четверти часа ходьбы.

В конце апреля трава вытягивалась уже по пояс. Около полудня тени
яблонь прятались к стволам, пчелы зависали в жарком воздухе, как в патоке,
и когда ребята начинали раздеваться до трусов, девчонки дружно краснели:
все были тайно друг в друга влюблены. В своих светлых простеньких
платьицах они казались нам верхом совершенства.

Обычно мы засиживались в саду до заката. Расходились поодиночке, но все
знали, что, если исчезла Надя Шахворостова, значит, вот-вот заторопится
домой Вовка Иванов. И впрямь: он вдруг вспоминал, что обещал отцу
натаскать в бочку воды для полива.

Однажды получилось так, что мы с Леркой уходили последними. Солнце
погружалось в красные просторы заречных песков. Из станицы - так
по-старинному назывался наш пригород, где в добротных хатах с расписными
воротами жили потомки семиреченских казаков, - сюда, в предгорья,
подымался запах кизячного дыма: хозяйки готовили ужин. Я начал собирать
наши тетради, когда услышал откуда-то сверху Леркин голос:

- Глянь, какие горы. Они как будто ползут вслед за солнцем.

Она забралась на верхушку цветущей ветвистой яблони. Я подошел к стволу
и снизу, из травы, впервые увидел ее в с ю. Я увидел розовые ступни с
тонкими длинными пальцами, как на картинах художников Возрождения. И
ободочки мозолей па пятках, просвечивающие светлой янтарной желтизной. И
острые, начинающиеся округляться колени. И эту неправдоподобную узкую,
ослепительно белую полоску трусов там.

И мерно вздымающуюся и опускающуюся чашу живота.

- Слезай вниз, ты разобьешься, - прерывающимся голосом почему-то
выкрикнул я.

Она зажала платьице меж колен и молчала. Тогда с бешено колотящимся
сердцем я, сбивая"дучки, полез вверх.

Левой рукой она держалась за тонкий ствол, а правую протянула к горам,
так что локоть был там, где только что скрылось солнце, пальцы же касались
пика Абая в сияющих вечных снегах.

- Эти каменные великаны в своих снежных плащах всегда будут смотреть на
звезды, - говорила она. - Даже если земляне улетят к другим мирам, все
равно горы останутся... Но знаешь, чем они расплачиваются за бессмертие?

- Лерка, - в отчаянии сказал я и снял травинку с ее русых, чуть
вьющихся возле висков волос.