Чтение 13–й страницы книги ~Знак Сокола~

Ночные убийцы не обобрали Твердяту до черного волоса, как многих других. Оставили и пояс в позолоченных бляхах, и светлую гривну на шее, и датский литой серебряный обруч... Даже меча не вынули из руки.

- Я его сыну твоему передам... Искре Твердятичу, - нагибаясь за мечом, сипло выговорил Смеян. Странно прозвучал его голос в тишине, нарушаемой лишь карканьем ворон, рассевшихся на макушках деревьев...

Когда Харальд очнулся во второй раз, стояла глубокая ночь. В небе, по-прежнему затянутом облаками, не было ни звезд, ни луны, однако где-то неподалеку горели костры: Харальд видел рыжие отсветы, бродившие по мачте и вантам. Корабль находился у берега, чо те, кто на нем теперь хозяйничал, совсем че умели обращаться с тяжелым морским судном. Они завели на сушу всего один канат и привязали корабль, как какую-нибудь обычную лодку. Между тем здесь было довольно значительное течение - Харальд чувствовал это по качке. Течение медленно водило корабль из стороны в сторону, и киль временами глухо скрипел, переползая через затопленные коряги...

Странный хмель от вина - нет, не от вина, от чего-то, подмешанного в бочонок! - постепенно рассеивался, и он соображал теперь намного яснее. Вальхалла, по крайней мере, более ему не мерещилась. Он сразу осознал, что вполне жив и лежит один на палубе, заваленной телами убитых. Он даже вспомнил, как смотрел на эти тела и удивлялся, почему это с ним в Обитель Богов едут не друзья-датчане, а венды и ладожские словене. Что ж, теперь хоть было понятно, что они были не на Скидбладнире, а на его, Харальда, собственном корабле...

А более, кроме этого, понятно не было ровным счетом ничего.

И напряжение, необходимое для осмысления, было непосильно.

Харальд полежал еще немного и попробовал пошевелиться. Попытка вышла жалкая. Тело, отравленное, зверски избитое и простывшее до мозга костей, еле отозвалось. Зато Харальд почувствовал, что вроде не связан. Кто-то бросил его под скамью, посчитав то ли мертвым, то ли гораздо более близким к смерти, чем он на самом деле был.

С той стороны, где горели костры, раздавались нестройные голоса. Люди, захватившие корабль, пили, ели и веселились на берегу. Не иначе, радовались богатой добыче. И тому, что взяли ее почти без боя. Харальд тотчас представил себе, как они сидят вокруг трескучих костров, как масляно блестят в прорезях личин их веселые хмельные глаза... как белорукие девы обносят их пивом, от которого до кончиков пальцев разбегается добрый живой жар... Наверное, они берут из плоских корзин маленькие ячменные лепешки... а может быть, режут большие ноздреватые хлебы, к которым он начал привыкать здесь, в Гардарики... А пламя взвивается и пляшет на ночном ветру, и пышет теплом... теплом...

Постепенно Харальд снова начал куда-то сползать, и неизвестно, было ли ему суждено открыть глаза еще раз. Беспамятство уже окутывало его, когда он угадал слева движение. Кто-то полз к нему с другого конца корабля, полз медленно и мучительно, с трудом перебираясь через тела. У Харальда сохранялось внутри слишком мало жизни, чтобы он смог испугаться, обрадоваться или хоть удивиться. Он лишь скосил глаза и стал равнодушно ждать, пока ползущий появится.

Однако даже и на это требовались силы, а их у молодого датчанина совсем не осталось. Наверное, Вальхалла действительно была уже недалеко: ресницы смыкались сами собой, он вдруг увидел свою сестру, вещую пророчицу Гуннхильд. Она отплывала от берега на корабле, совсем так, как ему рассказывали о ее погребении, только не лежала в шатре, а стояла ча корме лодьи и зряче смотрела на него, топтавшегося по берегу, и улыбалась, и манила рукой, приглашая к себе. И он откуда-то знал что в самом деле окажется подле нее, если только сам себе разрешит, а этого по какой-то причине - по какой именно, он не помнил-сделать было нельзя. Потом перед ним предстал Торгейр на маленьком плоту, удалявшемся по черной реке. Тут Харальд вспомнил о последней строке висы, недосказанной им перед смертью. И Торгейр ответил, не дожидаясь, пока он спросит вслух: "Небо, Харальд. Там, где только небо..." В непроглядной воде позади него дрожало отражение лебедя.

Самой птицы не было видно, только опрокинутый силуэт.

А потом и Торгейр исчез, и Харальд не мог понять, что же было дальше - сон или явь. Над ним склонилось изможденное старческое лицо... Странно! Харальд напряг память, но не припомнил этого человека среди тех, кого знал, а после похоронил. То есть лицо было определенно знакомо ему, но... но... Узнавание брезжило, не даваясь. Эх, княжич, построгали тебя... - тихо проговорил старик по-словенски, и сын конунга уловил в его голосе тяжелый одышливый присвист. - Неладно-то как все получилось...

Харальд хотел ответить и даже приоткрыл рот, но слова наружу не пошли.

- Ты, малый, только прежде смерти не помирай, - заметив беспомощное движение губ, усмехнулся Словении. - Еще поживешь!..

И начал спихивать с ног Харальда тяжелое негнущееся тело Эгиля берсерка, придавившее его к палубным доскам. Он даже застонал от усилия, раскачивая и перевертывая мертвеца, и Харальд понял, что старик был еще и ранен, я кроме того, что это вовсе был не старик. Не молодой мужчина, но и не старый. Две-три ночи назад это был могучий телом боец, проживший на свете, самое большее, пятьдесят зим. Но потом... проигранный бой, быть может, такой же, как у самого Харальда с лесными душегубами... жестокие раны и что-то гораздо хуже ран, способное неузнаваемо переменить и состарить...

Человек между тем совладал наконец с телом Эгиля - погибший берсерк и мертвым словно бы защищал своего хевдинга, никому не позволяя прикоснуться к нему, - отвалил его в сторону и, привстав на колени, обхватил Харальда под мышками. Зарычал от натуги. Все-таки стронул его с места и поволок куда-то, хрипя сквозь зубы и, кажется, отдавая на это последние остатки жизни и сил. Харальду показалось несправедливым, чтобы его тащили, словно мешок. Он почему-то не усомнился, что Словении ему не враг, и попытался помочь, хотя бы толкаясь ногами. Получилось жалкое трепыхание. Тело не слушалось.

- Ты поберегись, малый... - заметив его попытки, прохрипел раненый. - Отлежись сперва... Еще пригодятся силенки...

Крапива снова ехала так, как привыкла - верхом на Шорошке, в знакомом седле, в которое, как она до сих пор привычно гордилась, никто другой сесть не умел. Страхиня ехал "сзади, на Игрене. Лютомирова кобылица при-ияла его сразу и беспрекословно, еще охотнее, чем прежде Шорошка. Крапиве бы удивиться возревновать и спросить, что за такое лошадиное слово знал одноглазый варяг. Не спросила. Она не испытывала ни ревности, ни удивления. Вообще никаких чувств. Душа словно забилась куда-то и накрепко зажмурилась, онемев и отупев от свалившегося несчастья. Пряжка путлища съехала вниз и больно трет бедро сквозь штанину - ну и что? Поправлять ее, еще не хватало. Отскочившая ветка хлещет в лицо, сбивает с головы шапку... А пропади она пропадом, шапка, да и голова с ней!

Ехали на заставу, и Крапива показывала дорогу. Сама она в батюшкином городке не бывала ни разу, обиду глупую все копила, в Ладоге отсиживалась, когда отроки навещали боярина и друзей. Однако дорогу со слов тех же отроков представляла неплохо. Уж всяко выехать без ошибки и спутника вывести могла.

Так и двигались.

Подъезды к заставе должны были бы охранять дозоры, но знакомые голоса не окликнули Крапиву ни на дальних подступах, ни на ближних, и девушка исполнилась самого черного подозрения.

- Дозоров что-то не видно... - подслушал ее мысли ехавший сзади Страхиня. - Подевались куда?..

Крапива даже обернулась в седле, имея в виду с жаром ему возразить: не моги, мол, трогать ни батюшку, ни отроков его, не тебе о них рассуждать!.. Что они делают, так и должно тому, а чего не делают, значит, и незачем!.. Но не разомкнула уст и снова стала смотреть вперед, на тропу между редеющими деревьями.

Над заставой незримо, но осязаемо висела чеоная туча. После рассказа Лабуты, после того как вот этими руками прикрыла мертвому Лютомиру глаза - ждать, чтобы в го-оодке у порогов шла совсем обычная жизнь?.. Чтобы поведанное новогородцем просто рассеялось, словно ядовитый дымок, оказавшись сплошным наветом, призванным боярина Сувора очернить?..

Крапива еще пыталась себя убедить, будто так оно на самом деле и есть, но внутреннее чувство, способное угадывать правду, мстило поверить. Крапива ждала беды.

Тем не менее, когда остался позади лес и они оказались перед распахнутыми воротами, и стало видно, что снежок внутри и вовне их нарушен только следами птиц и одинокого горностая - Крапива потрясение обмякла в седле, отказываясь принять то, что отражалось в зрачках.

Страхиня, у которого не было причины оглохнуть, подобно ей, от гула крови в ушах, прислушался и сказал:

- Ушли. Все сбежали, никого нет, кроме собаки.

Крапиву разом выдернуло из оцепенения, она стремительно обернулась к нему, собираясь во все горло кричать всякие страшные слова: не клепли на батюшку, не смей говорить - сбежали, ушли!.. Однако закричать не довелось. Страхиня не ошибся насчет собаки. Из-за забрала долетел жалобный и горестный песий вой.

Крапивины пяты вдавились в серые бока гребца: девушка узнала голос Волчка, батюшкиного любимца. И когда она неистово бросила Шорошку вперед, в этом движении было все. И навалившаяся непоправимость, и невозможность с нею смириться, и лютая потребность сделать хоть что-нибудь - все равно что! _

прямо сейчас...

Шорошка на всякий случай прижал уши, оскалился... и бесом влетел в ворота заставы. Городок был совсем маленький, даже меньше того, что выстроил в верховьях Мутной гордый князь Вадим. (Крапива знала: батюшка нарочно выпытывал, каков там этот новый детинец, хотел превзойти, но слишком мало было строителей - не совладал и весьма опечалился...) Избы внутри глядели покинутыми, утративши-. ми обжитой вид. В снежное время это происходит очень быстро, стоит только дому постоять день-два-три с разинутой дверью, нетопленым... Там, куда досягало солнце, обтаивала деревянная вымостка, чернела земля, торчали лохмотья жухлой травы. Где солнца не было, держались сугробы. А у одной стены скакал, надсаживался, рвал цепь всклокоченный голодный кобель. Увидев Крапиву, Волчок захлебнулся горестным плачем. Боярская дочь не помнила, как скатилась с седла, как бросилась к псу, обняла... Могучий бесстрашный пес визжал по-щенячьи, облизывал ее лицо, вертясь и мешая расстегивать тяжелый толстый ошейник. Слезы застилали Крапиве глаза, но наконец она совладала с тугим задубелым ремнем, зарылась лицом в густую серую шерсть... Вот бы на этом все кончилось, вот бы не надо было опять открывать глаза, снова мучиться неизвестностью и определенно знать только одно.

Каких бы страхов ни наплодило воображение, явь окажется гораздо, гораздо страшней...

На некоторое время она забыла и думать про своего спутника. Между тем Страхиня тоже оставил седло; лошадка потянулась за ним и прихватила зубами рукав, как некогда Люто-миру. Крапива не видела этого - и хорошо, что не видела. Варяг же потрепал Игреню по шее и отправился по избам, быстро заглядывая во все углы.

- Тут, что ли, отец твой жил? - услышала Крапива его голос.

Она обернулась. Одноглазый стоял на пороге большой дружинной избы, глядя вверх по всхо-ду, туда, где в подобных избах устраивают чистую горницу. Крапива подошла к нему, и Волчок последовал за нею. Поскуливал, вилял хвостом, прижимался к бедру. Она рассеянно перебирала пальцами щетину у него на загривке.

В избяной влазне висело на деревянных гвоздях несколько плащей. Крапива узнала между ними отцовский теплый мятель из нарядного привозного сукна и весских бобров. Дом успели покинуть последние крохи тепла, и на шерстинках опушки поблескивал иней.

- Тут отец твой жил? - повторил Страхиня.

Она выговорила медленно, словно спросонья:

- Я-то не была... Вон плащ его, может, и жил...

Когда впереди показались дымки над новородскими крышами и зубчатая стена кремля, против серого неба - Смеян заплакал.

Слезы катились по запавшим щекам и застревали в нечесаной бороде. Он их не стыдился впервые за годы с тех пор, как мальчишкой расшибал себе нос и искал утешения у матери. Ему не верилось, что он в самом деле добрался. Одолел этот путь, наверняка породивший в волосах первую седину...

Люди повалили за ним, собираясь в гудящую толпу, сразу, как только он миновал первые избы. И было отчего! Бедный Гнедко устало отдувался и хромал едва ли не на все четыре ноги, всадник так и качался в седле; покинув место последнего привала Твердиславова посольства, Смеян очень мало отдыха давал и себе, и коню. Так что вид молодого ладожанина вполне соответствовал привезенным им новостям.

Он скорее почувствовал, чем увидел, как кто-то взял Гнедка под уздцы, повел. К Смеяну тянулись руки, ловили стремя, он слышал голоса, взволнованно вопрошавшие, что же случилось. Многие узнавали его, несмотря на коросты грязи на осунувшемся лице. Он тоже многих узнал бы, будь он в состоянии приглядеться. Но перед глазами все плыло, лица сливались в одну размытую полосу, по которой не задерживаясь скользил его взгляд. Все же он что-то отвечал заплетающимся языком. Ну а скверные новости, в отличие от добрых, распространяются удивительно быстро; к тому времени, когда Гнедка остановили перед воротами детинца и Смеяна сняли с седла, туда успел сбежаться чуть ли не весь город.

Здесь, где обычно собиралось вече, так еще и не успели воздвигнуть помоста для держащего речь, но в том ли беда? Всегда найдутся десятки крепких рук и надежных плеч, готовых подпереть собой круглый воинский щит и поставить на него вышедшего говорить...

Смеян обежал шальным взглядом скопление обратившихся к нему лиц, и ему показалось, что их было целое море. Он задохнулся, ища первое слово. Увидел молодого князя, вышедшего из детинца во главе отроков и бояр... Вече волновалось, роптало.

- Не томи, Смеян!.. - услышал он голоса. - С чем прискакал, говори!..

Ладожанин огляделся еще - и потряс над головой пучком стрел, целых и ломаных:

- Братие!.. Люди новогородские и ты, господине батюшка князь!.. Вот эти стрелы я сам вынул из тел мертвых!.. Не поспело к Рюрику посольство богатое, все полегло возле порогов!.. И боярин Твердислав Радонежич, и мужи его, и княжич датский с отроками своими...

Когда он рассказал все, чему самолично был видоком или знал со слов добравшегося к князю-варягу Лабуты, - он почти свалился наземь со щита, ибо ноги более его не держали. Люди наседали друг на дружку, лезли к нему. Он хотя и поведал, что от посольства уцелел всего один человек, - каждый, проводивший в Ладогу ро-Дича, непременно желал выспросить, видел ли Смеян такого-то и такого-то мертвым - или не видел, и, значит, еще оставалась какая-никакая надежда. У Смеяна не было сил отвечать, он сам себе казался колодцем, досуха вычерпанным в жару. На некоторое время он вовсе перестал что-либо понимать. Потом обнаружил, что сидит на земле, раскрыв рот, словно вытащенный карась, а над ним стоит молоденький парень с худым, словно после болезни лицом и трясет его за плечо, и взволнованные новогородцы почему-то не отпихивают парня прочь, хотя сделать это легко.

- Пойдем! - не с первого раза достигли Смеянова слуха речи паренька. - Отдохнуть тебе надо, в бане попариться и хлеба поесть. Коня кто-нибудь возьмите!

- Твердятич?.. - наконец узнал его Сме-ян. - Искра?

Стеклу кузнец помнил, как еще в Ладоге боярский сын однажды заглянул в его мастерскую и долго следил за работой, а прежде чем уйти - купил связочку разноцветных обручей. Любопытный Смеян потом оборачивался вслед каждой красивой девчонке, все высматривал, у которой блеснет на руке витой ободок. Так и не высмотрел. А потом забрел на бу-евище и увидел все семь обручей на могиле боярыни. При жизни у матери Искры никогда таких не было, но красавицу, умершую в двадцать лет, они бы, конечно, порадовали...

Смеян не видел Искру более полугода. Звездочет показался ему возмужавшим, красивым и строгим. В другое время ладожанин непременно сказал бы ему об этом, но сейчас было не до того. Он попробовал встать, потерял равновесие и едва не свалился обратно в талое месиво. Его подхватили под руки.

На щит, подпираемый могучими руками гридней, уже вознесли князя Вадима, и князь говорил. О том, что сидело в сердце у каждого новогородца, о том, чего ради они пришли с ним сюда и на голом месте построили город, по имени коего их теперь прозывали. О гордости первонасельников этой земли, о том, что надобно словенам, корелам, кривичам, чуди, мере и веси самим собою владеть, а не звать к себе татей-защитников из чужедальних земель.

-Мудрые речи говорил мне боярин Твер-дислав Радонежич на святом празднике Коро-чуна! - разносился над вечем его ясный, чистый, далеко слышимый голос, и люди забывали дышать, ловя каждое слово. В Новом Городе любили своего хороброго князя и слушали его с великой охотой. Ибо он не только в сражениях себя не щадил, но и всячески радел о собравшихся под его рукой племенах, а совет свой умел высказать красно и убедительно - любо слушать, любо послушаться. А сегодня Вадим и вовсе говорил, как ему с осени не случалось. Так высказывают не просто наболевшее. Так изливается из сердца давным-давно выношенное, давным-давно облеченное в единственно подходящие слова, и каждое слово много раз взвешено. Поэтому и слушают люди, точно завороженные, и верят своему князю, и готовы идти за ним на жизнь и на смерть - куда позовет!

Молодой Твердятич взял Смеяна под локоть и повел его, поддерживая, прочь.

- Ну что, братие?.. - летел им вослед крылатый голос Вадима. - Поняли, каково с варягами замиряться? Как чести великого и светлого князя старградского доверять?.. Боярин Твердислав прежде нас всех то узнал, и с ним

Харальд, княжич датский. Сколько раз я на Радонежича город свой оставлял, в поход уходя!.. И Харальда батюшка его, великий князь датский, не абы про что сюда собирал - за себя быть велел перед всяким находником из Северных Стран...

Соплеменники Рагнара Кожаные Штаны, вышедшие посмотреть гардский тинг и незаметно влившиеся в него, сдержанно загудели. Они разумели словенскую речь и были согласны.

- Немалые люди жизнь свою положили!.. - продолжал Вадим. - Того ради, чтоб мы, братие новогородцы, умней были!.. Чтобы в ту же волчью яму не обвалились, где им лютую смерть принять довелось!..

Ладожанин Смеян сидел на лавке в просторной повалуше большого нового дома, недавно достроенного для Твердислава Радонежича и его чади, и жадно пил горячий, пахнущий медом сбитень из липового ковшика. Искра, хромая, прохаживался туда и сюда. Думал. Смеян косился на него, соображая, где ж это парень успел покалечиться; и хотелось бы знать, да не спрашивать же. Стеклу кузнец и свое узорочье работать привык, и в чужое вглядываться, распознавая смысл и красоту. Поэтому, придя немного в себя, он заметил и понял, в чем еще изменился Искра за полгода. Он стал очень похож на отца. Думающего боярина, первого советчика князю, умницу и упрямца Твердяту Пенька...

- Сонными порезали, значит? - неожиданно спросил Искра, останавливаясь возле светца.

- Истинно... - кивнул ладожанин. - До-чооные только и сопротивлялись, да батюшка твой... ну, двое-трое еще... а остальных...

- в шатрах, что ли?

- Шатры они только начали ставить, - нахмурился Смеян. - Я заглядывал, никого не нашел. У костров все, иные в огонь и попадали... Рога в руках, пир пировали...

_ Сонных, значит? - обернувшись, повторил Искра. - С рогами в руках?

- Ну... - замялся Смеян. Несообразность, проскользнувшая мимо сознания, затуманенного горем и страхом, только теперь сделалась для него очевидна.

- Пир пировали... - Искра снова заходил между печью и Божьим углом. - Там ведь кмети были один другого пригожей! Это сколько им пива надо было испить, чтобы до шатров не дойти и пальцем не пошевельнуть, когда убивать стали... У них с собой на корабле четверть столько не было! Даже если они там не пивом - зеленым вином заморским угощались... и то...

Смеян устыдился отрывочности собственных воспоминаний и решил подправить рассказ:

- Да их, видать, врасплох, стрелами... Почти в каждом стрелы торчали... - Кивнул на стол, где на чистом полотенце покоилось длинное оперенное древко, и в который раз повтори - Эту вот из Радонежича мертвого вынул, не одолели его, знать, один на один...

Искра остановился против Смеяна. Глаза У парня были пристальные.

- Отмывал ты ее?

Смеян даже поперхнулся:

- Что ты, Твердятич... Принес, как была...

- А видел ты стрелу, живое тело поровшую и вон вынутую? - тихо спросил Искра. _ Видел?

Смеян озадаченно кивнул.

- Мне тоже доводилось, - продолжал Звездочет. - Заметил небось, на ногу припадаю? Из стегна зимой доставали... - Он проковылял к божнице, вынул из-за резных ликов и показал Смеяну стрелу, посланницу финского лука: - Гляди! Харальд сберег... Сквозь рудой пропиталась, отмывай ее, не отмывай... А твоя? - Искра с видимым усилием подавил содрогание, поднял принесенную Смеяном и поскреб ее ногтем у оперения, потом возле жала: - И древко не вощеное... В горле сидела, говоришь?

Смеян молча кивнул. Он тоже знал, сколько крови бывает при таких ранах.

- Ты еще сказывал, изрубили батюшку сильно... - не щадя себя, проговорил Искра. Его глаза сухо блестели в свете лучины. - И стрела глубоко в землю вошла, правильно я тебя понял? В лежачего, значит... Добивали, а может, и в мертвого... верности для... Только кто ж стрелами-то, да еще бронебойными?..

- Других... тоже, - подал голос Смеян. - Многих...

- А ты только и твердишь: зарезали да зарезали, - Искра криво усмехнулся. - Стало себе быть, все верно запомнил, только сам объяснить не сумел... Ты ведь еще стрелы привез? Небось отдал уже людям?

- Да, - кивнул Смеян. И решился предположить: - Те тоже такие... Как будто... в мертвых уже...

-И стрелы оставили, - наклонил голову Искра. - Хотя ратным людям не грех бы их и собрать, пригодятся небось. Да еще и... траву эту...

Видение пожухлых крапивных стеблей, чьею-то глумливой рукой всунутых его отцу в мертвые окровавленные уста, так и стояло у Твердятича перед мысленным взором, и сердце билось глухо и тяжело и не успокаивалось ни в какую. Уста, что так ласково целовали его, когда он был маленьким и болел... Щекотали его усами и бородой, в которой тогда совсем не было седины...

Искра поборол дурноту и спросил:

- Так узнал, говоришь, батюшка боярина Щетину?

- Лабута сказал, - ответил Смеян. Добрый сбитень сделал-таки свое дело: у ладожанина совсем слиплись глаза, а голова то падала на грудь, то запрокидывалась. Смеян понимал: Искра ощупью доискивается чего-то важного и вот-вот постигнет сокрытое от менее склонных сопоставлять... Понимать-то он понимал, но помочь был не в силах. Слишком многое отдал, торопясь добраться сюда. Смеян только добавил: - Вроде бы узнал Радонежич Сувора и по имени окликнул его, и с тем Лабута сулился на роту пойти. Сам же он душегубов лесных признать не сумел, те свои лица личинами кожаными прикрывали...

Несколько мгновений Искра молча смотрел яа него, качавшегося на лавке. Каждое слово ладожанина укладывалось в память Звездочета зарубкой, зацепкой для восхождения к разгадке случившегося. Потом он шагнул к двери и резко распахнул ее, мало не расшибив лбы двум невмерно любопытным чернавушкам, таившимся с той стороны. Девки, пискнув, шарахнулись, но молодой Твердятич гневаться не стал, лишь распорядился устало:

- Что глядите, дурехи... Идите гостя укладывайте!

Чернавушки бросились со всех ног. Искра проводил их глазами, испытывая странное чувство. Никогда уже не быть ему в этом доме просто сыном, послушно исполняющим отцовскую волю. Теперь он сам был здесь всему хозяин и голова. Он и раньше распоряжался, пока боярин в отъезде бывал, и даже - когда из Ладоги уходили. И справлялся, как говорили, толково... но бегом исполнять его слово до сих пор не кидались. А ныне... Ныне как скажет он, так и будет. Все - сам. И решать, и ответ держать, ни за чью спину не прячась...

...И самое первое решение Искры, наследника боярского, оказалось таково, что погибший Твердята наверняка разгневался на небесах. Густели сизые сумерки, когда Звездочет потихоньку выскользнул со двора, сидя на одном коне и ведя заводным второго. Некому было смотреть, как он болезненно морщился, привставая и садясь на рыси: нынешний день был совсем непохож на обычные, люд нового-родский частью напуганно сидел по домам. гадая, как же все будет, частью топтался в детинце и около, еще переживая только что шумевшее вече. Потому Искра миновал недлинную улицу и покинул город, избегнув ненужного любопытства соседей: что да куда, да надолго ли, да отчего вдруг один.

Искра знал, что решило вече и с ним кончанские старцы и князь. Белому Соколу собрались всем миром показать из Ладоги путь. Новый Город воздвигал на вероломных варягов великую рать, и рать эта должна была разметать и смести ладожан, словно вихрь Стрибожий - листья осенние. Так тому и следовало, наверное, произойти. Только ведомо было Искре, как собирается великая рать, как она раскачивается и медлит, словно неторопливый прибой на море Нево, где он часто раньше бывал... Ужо раскачается - и тогда вправду держись, но пока этого дождешься, погибель отцову станет уже не разгадать.

А в том, что было с этим не так-то все просто, Искра не сомневался.

Кому понадобилось добивать раненых стрелами, если расправлялись с посольством - Смеян тела видел! - чуть ли не одними ножами? А уж мертвых разить, после чего стрелы - приметные стрелы Суворовой заставы - несобранными покинуть, смотрите, мол, все добрые люди? Зачем лица было личинами покрывать, если такой знак тут же оставили?.. И... опять эти высохшие стебельки во рту у отца. Смеян не солгал, за такую ложь души в Исподний Мир отправляются. Ну и не в уме ли повредился воевода Щетина? Прятать лицо, чтобы немедля сообщить всякому, кто увидит: Сувор я, Сувор здесь побывал...

Даже если будет бой и победа, и Вадим Военежич опять в Ладоге сядет (как тому, по нерушимому мнению Искры, быть надлежало), - правда о гибели посольства не прояснится. Скорее, наоборот, затеряется. Вот почему он и поехал один, слова никому не сказав кроме старой мамки-рабыни, кормившей его когда-то своим молоком. Один, потому что возьми с собою кого из челяди или из домашнего войска - ущерб, скажут, новогородской рати замыслил... А с него, Искры, толку, да с хромого к тому же...

Молодой Твердятич до того крепко задумался, что, в упор глядя, не заметил девушку, стоявшую на тропе. Спохватился, натянул повод, но нужды в том не было. Умный конь остановился сам.

- Поздорову тебе, славный боярский сын, - низко поклонилась Куделька. - Далеко путь держишь?

Вот ведь времечко выбрала, когда на дороге попасться!:. Раздосадованному Искре всего более хотелось прогнать ее прочь - не лезь, мол, дура, под ноги! - но Твердятич удержался. Не сидел бы он здесь, в седле этом, если бы не старая ведьма да не девка-ведунья. Он ответил как мог вежливо:

- Далеко, красавица, и лучше было бы нам с тобою здесь не встречаться.

Она наклонила голову к плечику и посмотрела, как ему показалось, лукаво:

- И я не красавица, и встреча наша с тобою, Твердятич, нам обоим к добру, так что незачем о ней сожалеть. Ибо иду я туда же, куда и ты собрался. Только пешком меня и лягушка обскачет, а ты, смотрю, коня мне привел...

Искра от этаких слов вначале онемел, потом собрался рассвирепеть, но не успел, ибо Куделька напомнила:

_ Батюшка твой когда в Ладогу отбывал, кто его против зла, у порогов ждущего, опасал?..

Проводы отца и слова старой колдуньи Искра, конечно, не позабыл. Но и пристально не размышлял о них, потому что это было больно. Сколькими дурными знамениями остерегала Твердяту Мать Лада, предвечная Хозяйка Судеб!.. А вот не разглядели. Не вслушались. Так уж привыкли на разум житейский только и уповать. Сам боярин и он, Искра, сын его не домысленный...

Он спросил глухо:

- Зачем бередишь? Куделька ответила:

- Затем, что гордый батюшка твой мою наставницу не послушал, а ты меня, может, послушаешь. Если вправду хочешь по чести мертвого упокоить, а живому жизнь сохранить...

Искра мрачно смотрел на нее с седла. О каком еще живом девка толкует?.. О нем самом, что ли?.. Потом в памяти выплыл Вадимов суд, теплое нутро меховой шубы и Куделькино невеселое пророчество о судьбе злосчастного Торгейра. Как горевал по нему Харальд!.. А вдруг она и Торгейра сумела бы спасти?.. Если б дали ей тогда слово сказать, может, и усомнился бы чистый сердцем датчанин, не стал возводить на Замятию Тужирича облыжного обвинения, не сошелся бы с ним в поле, с которого справедливый Перун не пускает неправого обратно к живым... Если бы он. Искра боярский сын, ей хоть мало помог то слово промолвить...

Он хмуро полез вон из насиженного седла ощущая, что на больной ягодице вот-вот откроется рана. Но ведь не самой хромоножке карабкаться на заводного коня, надобно хоть стремя ей подержать...

Медленно, как старуха, со ступеньки на ступеньку поднялась Крапива по стыло-скрипучему всходу, миновала незакрытую дверь, подняла над головой маленький масляный свети-льничек, найденный внизу, и поняла: вот оно, жилище батюшкино. Лавка с постелью, хранящей запах его, большой лубяной короб возле стены, из дому привезенный... старый, с детства памятный короб, что она несмышленой девчушкой когда-то попортила ножичком, а батюшка ее за ухо оттрепал, гневался... Взгляд Крапивы метался по бревенчатым стенам, ища какого-нибудь знака о судьбе отца. Но не было знака. Она, дура, поначалу возрадовалась, обнаружив, что в маленькой крепости не сражались, не отстаивали ее от неведомого врага. И теперь вот отлегло от сердца, ибо не было в горнице ни разгрома, ни кровавых потеков...

Только лучше бы они, наверное, были. Как ни жутко это промолвить.

Горница, как и прочие хоромины, куда заглядывали они со Страхиней, не была ни ограблена, ни перерыта, как всегда случается, когда враги берут на щит поселение. Жилье воеводы глядело оставленным, да не просто оставлен-брошенным в мгновение поспешного бегства. Бегства, когда спасаются в чем были, хватая лишь самое необходимое и дорогое...

Страхиня поднялся по всходу совсем бесшумно - Крапива вздрогнула всем телом, когда он коснулся плеча:

- Нашла что-нибудь?

- Батюшка здесь жил... - выдавила Крапива. Она все держала глиняный светильник в руках и не могла поставить его ни на лавку, ни на короб, не могла заставить себя хоть к чему-нибудь притронуться. Так невозможно бывает коснуться мертвой плоти, из которой только что вылетела родная душа...

Варяг буркнул сквозь зубы, оглядываясь кругом. Крапива исполнилась обреченной ярости, ожидая: сейчас скажет - удрал батька твой и дружину увел, как есть к разбойникам подался!.. Если скажет, придется ему ее прямо сразу здесь убивать. Поскольку иначе она ему последний глаз выбьет и горло зубами перегрызет... Но Страхиня сказал совсем иное:

- Ищи, девка. Ты отца своего хорошо знаешь... Того ли здесь не хватает, что он всяко с собой взял бы, если бы в спешке насовсем уходил?

Крапива снова заозиралась, пытаясь что-то смекнуть. Ее взгляд скользил, ни за что не Цепляясь и примечая немногое. Никак не удавалось сосредоточиться - пока на глаза не попал все тот же добротный лубяной короб, много лет назад исцарапанный с одного боку ножичком. Теперь батюшка тем царапинам умилялся... Мог же повелеть закрасить, а вот не повелел почему-то...

Крапива вдруг сунула Страхине в руки светильничек, откинула легкую крышку и стала выкидывать из короба все, что в нем было без особого порядка навалено. Трудилась, доколе не показалось самое донце. Только очень наметанный глаз мог заметить, что донце это было чуть толще обыкновенного. А уж чтобы раздвинуть его, вовсе требовалось знание и привычка. Иначе только сломать. Тайничок в старом коробе Крапива помнила с самого детства. Поддела и вынула прочную тоненькую дощечку. И увидела кольчугу, опрятно сложенную внутри.

Она подхватила весомое железное кружево, вскинула его к лицу и уткнулась, чувствуя, как потекло по щекам... Вот он, знак! Крапива еще не истолковала его, еще не решила, что именно он гласил - а призрак беды ближе склонился к ней, застя веселый солнечный свет, ликовавший меж облаков над мертвой заставой...

- Отца твоего? - спросил Страхиня, ощупывая и гладя отделанный медным плетением кольчужный подол.

Крапива заговорила невнятно, всхлипывая, давясь слезами и горем:

- Датчане селундские приходили... Князь Рагнар с войском своим... Господин Рюрик на лодьях встречь вышел, сеча была страшная... Меня батюшка дома оставил, а я тогда только пояс надела... Воли его над собой не стерпела... Лютомир с побратимами укрыли под палубой корабельной... Я чести в бою доискалась, добычу взяла... Всю и отдала ее, броню эту батюшке справила... Он ранен был в той сече, так чтобы больше не ранили... Простил он меня, броню беречь стал... Не разлучался с нею, хранила она его, говорил... Трижды залатана, трижды от смерти обороняла...

Ее даже замутило, порожний желудок стиснула мерзкая судорога. Более не было приветливого дня за порогом этой остывшей избы - всюду вокруг, во всем мире легла давящая тьма, и уже не будег рассвета. Только маленький светильничек на откинутой крышке короба еще сопротивлялся ползущему мраку, но и он скоро погаснет... Крапива вдруг ощутила всей кожей, что вымерший городок более не был жилищем отца. Неизвестно куда, словно Змеем Волосом унесенные, подевались из него люди, а добрые домовые, суседушки, без коих дом превращается в домовину, то ли умерли, убитые подкравшимся злом, то ли замерзли, лишенные тепла, то ли разбежались, напуганные, и лишь черная нежить шепчется по углам, подбираясь все ближе и ожидая, когда погаснет светильничек...

- Значит, не сам ушел твой отец, - пробился сквозь мрак неожиданно трезвый голос Страхини. - Или вернуться думал, ан не довелось.

Ему-то не застили разум чужие страх и отчаяние. Он успел сверху донизу облазить всю заставу, принюхиваясь по-звериному и подмечая единственным глазом всякую мелочь. И понять то, чему Суворова кольчуга на потайном Дне ларя явилась лишь подтверждением. Боярин Щетина отсюда не сбегал яко тать. И не был изгнан вражеской силой. Когда он после дни раз выходил в эту дверь, он собирался вернуться. И ни о какой рати не помышлял Это уже потом кому-то понадобилось представить все так, будто он поспешно бросил заставу. Кому понадобилось?.. Для чего?..

И не учел этот "кто-то", что его загадку будут отгадывать два человека, готовых на это жизнь свою положить. Суворовна, у которой после гибели Лютомира дел-то других не осталось на свете, кроме как очистить имя отца. И он, Страхиня.

Крапиву колотило. Она не отнимала от щек отцову кольчугу и плакала безутешно, стоя посреди горницы и раскачиваясь, как стебелек на ветру. Если бы это парень так заходился, Страхиня управился бы без особых затей: взял бы за шиворот да накрест огрел по щекам, небось сразу сопли-то подобрал бы. С девкой тоже можно было так поступить - выбрала ж время разнюниться, в путь пора!.. Он уже и руку занес... Но рука, вместо того чтобы больно стиснуть беззащитное плечо, опустилась на него тихо. Неумело погладила...

- Будет реветь-то, - сказал он самому себе незнакомым, странно изменившимся голосом. - Жив если батька твой, разыщем его. Пес, глядишь, пособит, выведет...

Крапива на миг подняла глаза, опухшие, мокрые. Всхлипнула не то застонала - и с отчаянной доверчивостью посунулась лицом ему в грудь. До сих пор он был с ней не очень-то добр. Не обижал, верно, но и ласки большой она от него не видала. Да что!.. Боялась его, как даже грозных датских викингов не боялась в самой первой своей настоящей большой сече.

Этот Страхиня не то что над ней, жалкой, - над кем угодно другим учинить мог все, что хотел. Страшен был. А вот как придвинулась тьма как повеяло со всех сторон смертью - поди ж ты, и оказался он один в обезлюдевшем мире - живой, теплый, надежный...

Прижалась к нему, вцепилась что было силы, не оторвешь. Услышала, как стучало у него в груди сердце.

Когда добрые люди возвращаются с похорон, они от века первым делом заглядывают в печь и в квашню, ибо Смерть бежит от святого, могучего хлебного духа. А потом - любят друг друга. Любят неистово и нежно, посрамляя скаредную Смерть возвращением торжествующей Жизни. Эта-то тяга к жизни, к теплу толкнула Крапиву вперед, вскинула ее руки Страхине на плечи, заставила жадно искать устами уста. И мысли не было ни о лице его изуродованном, безобразном, ни о том, как боялась насилия, идучи с ним по лесам. Так тянуло ее в этот миг к грозному и непонятному спутнику, как к Лютомиру-то не тянуло в самые их счастливые ночи...

Варяг вроде заколебался, прикидывая, надо ли это ему. А потом легко, без натуги, подхватил девушку на руки...

Это черное озеро давным-давно жило само по себе, питаясь лишь впадающими ручьями и утратив всякую память о бегучих стремнинах, о вечном истечении к морю. Его берега заросли камышом, стали топкими и начали понемногу смыкаться, а на дне год за годом откладывались слои бурого торфа. Однако нынешней весной все на свете шло не так, как всегда. Государыня Мутная, не пожелавшая замерзать даже в низовьях, мешкала в своем течении, раздавалась вширь. Настал черед и озеру всколыхнуться до самых глубин, затопить макушки разросшихся камышей, ощутить незрячие движения новых русл и проток, с разных сторон протянувшихся к нему и от него на поиск соседей. У зыбкого торфяного дна шевельнулись черные рыбины, почуявшие свежую воду и новую пищу...

Возникшие протоки день ото дня становились все шире и глубже, и как-то раз случилось такое, чего озеро не помнило уже целую тысячу лет. В его водах стройным лебедем закачался корабль.

Странной и неприветливой выдалась эта весна, и корабль был ей под стать. Его голая мачта цепляла и обламывала ветки, низко склоненные над водой, весла покоились увязанные вдоль бортов, а на палубе, под скамьями и на скамьях, лежали неподвижные люди.

Живые, сопровождавшие корабль, на его палубу предпочитали не подниматься без последней нужды. Ночью все по-прежнему прихватывало ледком, но дневное солнце то и дело прорывалось сквозь тучи и грело уже не по-зимнему, так что с лодьи отчетливо несло запахом смерти. Живые гребли в нескольких лодках и тянули корабль за собой. Озеро слышало, как они рассуждали еще о какой-то лодочке, которая принадлежала к кораблю и следовала за ним на привязи. Теперь этой лодочки не было, и люди решили, что веревка, державшая ее, перетерлась в ночи, и лодочка уплыла, увлекаемая течением. Озеро знало, куда она в действительности подевалась, но его не спрашивали, и оно промолчало. В маленьком челне, притухая и разгораясь, трепетала слабая жизнь, и озеро приготовилось взять ее к себе и укрыть, поглотив. Однако лодочка тонуть не спешила. Покачивалась на волнах, петляла протоками, тыкалась в мягкие бока островов, словно слепой щенок, ищущий теплого материнского брюха...

Люди, тянувшие корабль, скоро посоветовались и решили прекратить поиски. Экая важность, лодчонка, с привязи сорвавшаяся! Может, даже и к лучшему, если ее, брошенную, попозже найдут...

О жизни, затаившейся в утлой скорлупке, они не подозревали. Иначе не успокоились бы, пока не разыскали ее.

Эти люди, включая вожака, были раздражены и озлоблены. Сонное озеро внятно слышало все мысли и настроения и сохраняло их в своем зеркале, чтобы сообщить тому, кто сможет понять.

Людям, заночевавшим на берегу, поначалу невероятно везло в этом походе. Но потом начались всякие несчастья и продолжались до сих пор. Поистине следовало бы им насторожиться, когда пятеро воинов пали в схватке с теми немногими, кто оказался не подвержен действию зелья в вине или умудрился стряхнуть с себя его липкую власть... Не насторожились. А дальше было лишь хуже. Они уже думали, что благополучно сделали дело, но небольшую ватагу начал преследовать злой на-рок: двоих истребила вспухшая топь - мгновенно, молча и жутко, так, что ни вскрикнуть не успели, ни помощи попросить. Только что рядом шел человек, переступал с кочки на кочку... а стоило отвернуться - и вдруг исчез, как проглоченный, и все, и не знаешь, в котором месте тыкать шестом, чтобы уже там, под водой, сумела ухватиться ищущая рука...

Третьего, угадав, выволокли за волосы и одежду. Это был храбрый воин, но едва не постигшая участь оказалась страшней гибели от вражьей десницы, которой он давно уже не боялся. Когда его вытаскивали, он схватил одного из побратимов за руку возле запястья и долго потом не мог разогнуть сведенных судорогой пальцев, как ни пытался... К вечеру он уже шутил над случившимся, не зная, что смерть лишь примеривалась к нему, не желая вдругорядь ошибиться. На следующий день он отправился разведывать путь, а заодно доказывать самому себе и друзьям, что мужества в нем после вчерашнего не убавилось... И повстречал шатуна, изгнанного из берлоги небывалым разливом, коего не предугадало даже всеведущее зверье. Когда парень не вернулся, его стали искать. И нашли пропитанные кровью ошметки кожуха, в полоски разодранного чудовищными когтями...

Еще один воин поранил себе ногу обломанной веткой, пропоровшей прочный сапог, - осклизлой веткой, в лохмотьях истлевшей коры... Рана показалась ему совсем не опасной, скорее досадной. Но лишь поначалу: нога воспалилась, распухла, начала гнить. Днем он шагал топким берегом или греб наравне со всеми, только обливался потом и до хруста стискивал зубы, а ночью не мог спать от разъедающей боли. Опытные друзья щупали вздувшуюся ногу и мяли ее, стараясь выпустить гной. Внутри при этом хрустело, как будто лопались пузырьки.

И каждую ночь издалека долетал странный, тревожащий душу свист. Он разносился на версты, и каждое соловьиное коленце было исполнено потаенного смысла. Все знали - это финны передают от селения к селению какие-то вести. Вести наверняка были недобрыми и вдобавок определенно имели к маленькому отряду самое прямое касательство. Одна беда - понять и объяснить язык свиста не умел никто. Даже предводитель, сведомый, кажется, во всем.

В этот вечер ватажникам наконец-то попался хороший каменный взлобок, суливший отдых от прилипчивой сырости. Воины надежно привязали пленный корабль, расположив его с подветренной стороны, чтобы не достигал скверный дух с палубы. И растеплили за камнями несколько неярких костров.

Полночного нападения можно было не опасаться. В болотной глуши не живут люди. И даже охотники из местных ижоров в такое время года не суются сюда, предпочитая промышлять в менее гиблых местах. Опять же нынешняя ночь обещала стать последней. Назавтра ватагу должны были встретить верные люди.

Воин, мучимый болью в ноге, спал хуже всех, вернее, совсем почти не спал. Крутился на жестком ложе, посреди которого сквозь ветки и толстый плащ выпирали острые камешки, не знал, как уложить проклятую ногу, завидовал храпевшим товарищам. И думал о том, что ногу ему лекарь всего скорее отрежет, и хорошо еще, если не выше колена. Он знавал когда-то Плотицу, одноногого кормщика, крепко ценимого князем Рюриком и лучшими его воеводами. Но Плотица утратил ногу в бою, а не глупо и бесславно, как он. От этого становилось совсем жалко себя; молодой гридень смар-гивал с ресниц слезы, благо их все равно никто видеть не мог.

Боль в ступне только-только начала было успокаиваться, когда явилась телесная нужда и отогнала едва сомкнувшийся сон. Воин полежал еще некоторое время, досадуя и не решаясь сдвинуть притихшую ногу. Потом обиделся уже вконец, шепотом выругался и полез наружу из-под теплой овчины.