гостиной. Правда, в очень малой мере. Весь пол был усеян клочьями рваной
бумаги. Широкая кушетка разорена - цветастые подушки валялись как попало,
а одна оказалась на полу в дальнем углу комнаты. Кресло у стола было
опрокинуто, на столе в беспорядке располагались блюда с подсохшей едой и
опять-таки грязные тарелки, а среди всего этого торчала початая бутылка
вина. Еще одна бутылка, оставив за собой липкую дорожку на ковре,
откатилась к стене. Бокал с остатками вина был почему-то только один, но,
поскольку оконная портьера была содрана и висела на последних нитках, я
как-то сразу предположил, что второй бокал улетел в распахнутое настежь
окно.
Несколько листков белели на кушетке, рваные клочки попали в блюда с едой,
и вообще блюда и тарелки были несколько сдвинуты в сторону, а на
освободившемся пространстве лежала целая пачка бумаги.
впилось мне в босую подошву. Это был кусочек янтаря, похожий на коренной
зуб с двумя корнями. Он был просверлен насквозь. Я опустился на корточки,
огляделся и обнаружил еще несколько таких же кусочков, а остатки янтарного
ожерелья валялись под столом, у самой кушетки.
его на ковре. Это была половинка листа обычной писчей бумаги, на которой
кто-то изобразил стилом человеческое лицо. Детское лицо. Некий пухлощекий
мальчишка лет двенадцати. По-моему, ябеда. Рисунок был выполнен
несколькими точными, уверенными штрихами. Очень и очень приличный рисунок.
Мне вдруг пришло в голову, что я, может быть, ошибаюсь, что вовсе не Лев
Абалкин, а на самом деле какой-то профессиональный художник, претерпевший
творческую неудачу, оставил здесь после себя весь этот хаос.
рисовал на листках какие-то лица, по преимуществу детские, каких-то
зверушек, явно земных, какие-то строения, пейзажи, даже, по-моему, облака.
Было там несколько схем и как бы кроков, набросанных рукой
профессионального топографа, - рощицы, ручьи, болота, перекрестки дорог, и
тут же, среди лаконичных топографических знаков, - почему-то крошечные
человеческие фигурки, сидящие, лежащие, бегущие, и крошечные изображения
животных - не то оленей, не то волков, не то собак, и почему-то некоторые
из этих фигурок были перечеркнуты.
хаосом в комнате и с образом имперского штабного офицера, не прошедшего
рекондиционирования. На одном из листочков я обнаружил превосходно
выполненный портрет Майи Глумовой, и меня поразило выражение то ли
растерянности, то ли недоумения, очень умело схваченное на этом
улыбающемся и в общем-то веселом лице. Был там еще и шарж на Учителя,
Сергея Павловича Федосеева, причем мастерский шарж: именно таким был,
вероятно, Сергей Павлович четверть века назад. Увидев этот шарж, я
сообразил, что за строения изображены на рисунках - четверть века назад
такова была типовая архитектура евразийских школ-интернатов... И все это
рисовалось быстро, точно, уверенно, и почти сейчас же рвалось, сминалось,
отбрасывалось.
голубая тряпочка, валявшаяся под столом. Я подобрал ее. Это был измятый и
изодранный женский носовой платок. Я, конечно, сразу же вспомнил рассказ
Акутагавы, и мне представилось, как Майя Тойвовна сидела вот в этом самом
кресле перед Львом Абалкиным, смотрела на него, слушала его, и на лице ее
блуждала улыбка, за которой лишь слабой тенью проступало выражение то ли
растерянности, то ли недоумения, а руки ее под столом безжалостно терзали
и рвали носовой платок...
что же такое видела и слышала она. Все дело было в этих рисунках. Если бы
не они, я бы легко увидел перед собой на этой развороченной кушетке
обыкновенного имперского офицера, только что из казармы и вкушающего
заслуженный отдых. Но рисунки были, и что-то очень важное, очень сложное и
очень темное скрывалось за ними...
номер Экселенца.
достаточно дурным признаком. Я попробовал утешить себя мыслью, что
недовольство его связано не со мной, а с какими-то другими, далекими от
меня обстоятельствами. Но, выслушав меня до конца, он сказал угрюмо:
Но шанс, конечно, остается.
занимались любовью и воспоминаниями. Только любовь эта была не совсем
любовь, а воспоминания - не просто воспоминания. Иначе Глумова не была бы
в таком состоянии. Конечно, если он напился как свинья, он мог ее как-то
оскорбить... Особенно, если вспомнить, какие у них были странные отношения
в детстве...
Поставить вопрос так: если он теперь снова позовет ее или придет к ней сам
- примет она его?
значит для нее. Она не могла бы прийти в такое отчаяние из-за человека, к
которому равнодушна.
узнать, зачем он ее вызвал! О чем они говорили! Что он ей сказал!
когда пришла в себя, перед ней сидел идиот-журналист со шкурой толщиной в
дюйм...
Лев Абалкин - свидетель. Но несчастье это его так потрясло, что он бежал
на Землю и теперь никого не хочет видеть... Психически надломлен, почти
болен. Мы ищем его, чтобы узнать, что там произошло...
время я смотрел на его недовольную веснушчатую лысину, заслонившую экран,
а затем, сдерживаясь, заговорил снова:
уже успела сообразить, что я появился у нее не случайно. Я ее разубедил,
кажется, но если я снова появлюсь в том же амплуа, это же будет явный
вызов здравому смыслу! Либо она поверила, что я - журналист, и тогда ей не
о чем со мной говорить, она просто пошлет к черту толстокожего идиота.
Либо она не поверила, и тогда пошлет тем более. Я бы послал, например. А
вот если я - представитель КОМКОНа, тогда я имею право спрашивать, и уж я
постараюсь спросить так, чтобы она ответила.
никакого другого пути я придумать сейчас не мог. И во всяком случае, в
роли идиота-журналиста я к ней больше не пойду. В конце концов, Экселенцу
виднее, что более важно: найти человека или сохранить тайну розыска.
во всю радужку. Я даже отпрянул. Было несомненно, что я сказал нечто
ужасное. Я залепетал, как школьник:
Дома я ее не застал...
слова, спросил он.
проговорил он. То ли спросил, то ли сообщил. У меня холод продрал по
хребту, когда я увидел, как левый угол его тонкогубого рта пополз влево и
вниз.
лысина.
дома и никуда не выходи. Ты можешь понадобиться мне в любую минуту. Но
скорее всего - ночью. Сколько тебе нужно времени на дорогу.
Флинт Эрик
Корнев Павел
Русанов Владислав
Акунин Борис
Доценко Виктор
Пехов Алексей