страшных и долгих минут молчания тихо выговорил брату:
покрыли его последние слова.
энергий, требуют уединенной сосредоточенности, удаления от мира (и от
работ мирских!) ради постижения нетварного света, ради приобщения ко
Господу - обожения.
Афон, где маслины и виноград, где тепло даже в зимнюю пору; работал в
жестоких зимах севера, в снегах по пояс и по грудь, работал в надрыв сил и
свыше сил. Сергий к тому еще, очень скоро оставя уединение, поднял на
плечи монастырь. К нему приходили тысячи, и в час, когда страна спросила
его: идти ли? - он ответил ей: иди! Господь да пребудет с тобою! И был
духовно с ними, и люди пошли на смерть.
где учились и писали иконы и книги, где делали дело культуры, духовное
дело, потребное великой стране. Так какой же он был исихаст?
утесняемый, призывал не отринуть от себя гражданское служение, ежели сей
крест пришел праведнику! И сам стал епископом Фессалоники, града, много
лет раздираемого усобицею зилотов!
к служению ближнему, несли идею свою в мир, людям окрест сущим, и там, где
мир окрестный, как и совершилось на Руси, мог подъять сущее для него
учение - по слову <могущий вместить, да вместит!> - там сдвигались народы
и восставали из пепла царства и города!
вставая, менять лучины в светце, и сейчас неторопливо переписывал крупным
красивым уставом напрестольное Евангелие, заказанное радонежским боярином
Филиппом из рода Тормосовых, как и Кирилл, отец Сергия со Стефаном,
переселившимся четверть века тому назад со всею роднею-природою из
разоряемого Ростова в московский Радонеж. Бывшие ростовчане упорно тянули
друг к другу, и уже теперь - к <своей> обители Троицы.
рукописанию, что и столичным писцам было бы не в стыд показать работу ту,
- остался доволен. Книги переписывали уже трое, кроме самого Сергия. Един
из братии, как узналось недавно, был гож и к письму иконному; надобно было
теперь и то художество завесть в обители. И врачеванию следовало учить!
Монастырь рос, матерел, мужал, как мужает юноша, научась потребному
рукомествию. Удаляясь в келью, Сергий, сказал одно лишь: <Сегодня не спи!>
Михей понятливо кивнул. Ему почасту приходило разделять молитвенное бдение
с наставником.
Рублева, написанная двадцать лет спустя после смерти преподобного,
мыслится как бы принадлежавшею ему лично. Однако в моленном покое Сергия,
в его малой келье, иконы Троицы не было. (Хоть и то не забудем, что
наречен был от рождения престолом Святой Троицы, что и дивная икона Андрея
Рублева не возникла бы без духовного пастырства Сергия и храм в обители,
первый и главный, был Троицким храмом - все так!) И все же у самого Сергия
в молитвенном покое его было два образа, равно близких всякому россиянину
и наиболее распространенных впоследствии среди обиходных русских икон:
<Никола-угодник> и <Богоматерь Одигитрия>, вечная заступница россиян,
символ материнской безмерной любви, жалости и терпения. Две сравнительно
небольшие иконы плотного, безошибочного в каждой из линий своих древнего
письма - творения высокого мастерства, нежданные в убогой келье, если не
знать о прошлом боярской семьи Кирилловой. Павел Флоренский оставил нам
описание этих икон, сохранившихся до сих пор, и лучше того и даже вровень
с тем вряд ли что возможно о них и сказать и измыслить. И теперь, в келье,
собираясь на подвиг, означивший всю его дальнейшую судьбу, именно к ней, к
Матери Божией, заступнице и печальнице человечества, обращал Сергий свою
молитву.
истекающего из него волевого позыва к действованию, кроме любви, дающей
высший смысл и оправдание всякому деянию, есть еще третье звено: та искра,
которая возжигает уже сооруженный костер, приводит в движение налаженный к
действованию снаряд, искра эта - откровение или озарение, и приходит оно
по-разному и в различные, часто нежданные миги жизни. Но это то - всегда,
- после чего неможно уже отступить или уступить, не порушив себя самого
дозела, до полного духовного изничтожения своей личности. Как знать,
энергия, собираемая молчальниками-исихастами, не была ли, по крайней мере
для них самих, именно той энергией <вдохновения свыше>, после которого
пророки человечества восходили и на амвоны, и на костры?
было небесное знамение воину, как надобно озарение художнику, как надобен
катарсис или то, что для верующего человека совершает пресуществление вина
и хлеба в тело и кровь Христову. Как надобно чудо - и, признаемся уж хоть
самим себе, надобное нам, людям во все века! Он, конечно, не знал, какой
знак и даже будет ли знак ему... Но он молился. И - опустим, не скажем,
как молился он. Частью по незнанию, а больше по тому одному, что
рассказать этого нельзя. То невыразимое, что происходит в человеке и с
человеком в подобные мгновения, невыразимо доподлинно. И простецам ни к
чему даже этого и знать.
получилось по узости места - чуть впереди наставника. Сергий, который
только и заповедал ему не спать, возможно, и не хотел присутствия Михея в
келье, но ничего не сказал ему, вернее, уже и не мог сказать. Он уже был
<там>.
Богоматери и даже сапфирно-синий ее хитон, как и фиолетовая риза и красный
омофорий Николы, казались почти черными. Посвечивала только золотая
разделка на хитоне и гиматии младенца Спасителя.
свое, и Михею, до которого неволею доходило сгущающееся напряжение
духовных сил наставника, - подобное тому, как в перенасыщенном грозовым
электричеством воздухе сами собою начинают вставать дыбом волоски и шерсть
животных струит неживой белый свет, - Михею давно уже было не по себе. Он
с трудом находил в уме своем слова молитв и готов был порою закричать от
ужаса в голос, кабы не воля Сергия, замкнувшая ему уста и лишившая тело
способности к движению. Сколько прошло минут или часов, не ведали ни тот
ни другой.
нестерпимой. Михей, никогда допрежь не испытывавший и десятой доли такого,
потерянно оглянул на Сергия, лик которого в резких гранях теней каменел и
казался мертвым. (<Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя,
грешного!> - беззвучно повторял Михей, теперь уже одно и то же, одно и то
же, боясь остановиться хотя на миг.) Он был так растерян в эти долгие
мгновения ужасной для него засасывающей тишины, что, когда в келье
осветлело, почти обрадовал, еще ничего не поняв. Сперва показалось даже,
что это и не свет вовсе, а попросту глаза привыкли к темноте и видят. Но
видимо было теперь и совсем невидимое допрежь того: маленькая скамеечка в
углу покоя, и четкий резной узор божницы, и все складки одежды Сергия. Он
только спустя минуты понял, что в келье стало светло! И свет был странный,
почти без теней, немерцающий, ровный, одевший все точно световым покровом.
Каждый предмет был ярок и виден со сторон, а краски на иконах, одеждах его
и наставника выцвели, почти исчезли. Он глянул смятенно перед собой. Лик
Божией Матери круглился удлиненным овалом, поразительно плавный и
девственно-чистый по своим линиям, скорбный и моложавый одновременно и уже
как бы отделенный от доски. В лике Николы была мука почти живого трепета:
казалось, он жаждет и не может нечто сказать, повестить...
Сергия было страшно. Чернели глубокие западины щек. Упорный сведенный
взгляд горел волчьим огнем. Михей понял лишь, что он мал, слаб и жалок, и
лепше бы ему быть где-то там, вдали, но не зреть, не видеть, не
присутствовать при том, что совершалось днесь, при его глазах, но столь
безмерно превосходило малые его духовные силы.
неизбежно, что виденное им тогда, в ту ночь, с годами приобрело
<канонический> вид, изменилось и приблизилось к знакомо-привычному. Не
тень, не очерк, не сгущенный из воздуха феномен, а осиянная необычайным
светом иконописная Богоматерь, живая, с предстоящими, явилась его взору.
Так он повестил несколько десятилетий спустя, будучи глубоким стариком,
уже после смерти Сергия, иноку Епифанию, для коего все это была уже иная,
прошедшая и ушедшая эпоха, иное время, крупицы коего он старался удержать,
создавая свое <Житие Сергия Радонежского>, когда уже и сам преподобный
даже для тех, кто знал и видел его, становился все более легендою, таял,
растворяя зримый свой образ в зыбком мареве воспоминаний.
сложенными руками. Михей глядел, почти теряя сознание. Она была, стояла,
светилась и таяла, благословляя. (Странно, он не помнил потом: сидел ли
младенец-Спаситель у нее на руках?) Наставник и сам - так во всяком случае
казалось Михею - парил в воздухе. Его высокая фигура вытянулась еще
больше, отделясь от собственной тени. Лик, пугающе-грозный миги назад,
неизъяснимо украсился и прояснел. Лицо блистало, словно бы отдавая
льющийся на него свет.