юных страстей и лишь одно горит не сгорая - воля к деянию!
покоев владыки Алексия. Да, конечно, потребная и пристойная митрополиту
русскому роскошь в церковной утвари и драгих облачениях, в божнице с
иконами новогородских, суздальских, греческих и старинных киевских писем,
в митрах, посохах, дарохранительницах, сосудах из серебра, алавастра,
иноземного камня и стекла, в навощенных полах, в расписанной травами слюде
оконниц, в занавесах узорной тафты - была соблюдена. Саккос митрополита
Алексия, чудом сохранившийся, невзирая на все военные бури и беды XV -
XVIII веков, в патриаршей ризнице и ныне выставленный в витрине Оружейной
палаты Московского Кремля, свидетельствует о том, что убранство, сряда и
утварь митрополичьего дома во времена Алексия во всяком случае не уступали
роскоши патриаршего обихода позднейших веков, а в книжном искусстве, в
работах по переводу греческих книг, в приобретении и умножении духовных
сокровищ век Алексия и вовсе не с чем сравнить в позднейшей истории
русской митрополии (а затем и патриархии). Волею Алексия стягивались в
Москву, в центр страны, книжные сокровища ветшающего Цареграда, труды
афонских старцев, богатства Студитского и иных греческих монастырей. Да,
все это было! Было и теперь. И там, внизу, под низким тесовым потолком
обширной, на два света, книжарни десятки писцов усердно переписывали
сейчас служебные книги для новых и новых воздвигаемых на Руси Великой
храмов. Да! И в письме иконном преуспели изографы, когда-то созываемые на
Москву из иных градов, а теперь уже и по второму, и по третьему поколению,
от отца к сыну, трудившиеся в мастерских княжого и митрополичьего дворов.
Уже и церковному пению учили на Москве почитай не хуже, чем в Твери и
Владимире. Да! Все было так!
белом холщовом подряснике, бесконечно далекий от благ мирских и словно бы
сошедший сюда с иной, неведомой выси. Сидел, высушенный временем, с
истончившимися перстами, с огромно обнаженным лбом, повитый сединою,
словно бы зацепившийся ненароком за резное, рыбьим зубом украшенное
кресло, - сидел и молчал. У него кружилась голова. Состояние это бывало
частым в последние годы, но так плохо, как теперь, он, кажется, никогда
еще себя не чувствовал. И чудилось порою, что, и правда, вот-вот оторвется
он от земной тяготы и, сбрасывая ветшающую плоть, улетит куда-то туда, в
горние надоблачные выси...
плоти, далось ему с трудом и не принесло видимого облегчения. Он
вознамерился внушением обороть скудоту телесных сил, начавши говорить
мысленно: <Ты должен восстать к труду, Олексие, тебя ждут и в тебя верят,
ты не имеешь права болеть...> И вдруг резкая горечь облила ему сердце, и
вновь потекла, закружилась непослушная голова.
он знал в свою пору, и знал хорошо! И посланы они такожде другом, прежним
другом, паче многих и многих, Филофеем Коккином! В какие далекие,
небывалые века беседовали они о философии, о Пселле, о Дионисии
Ареопагите, о пресуществлении и воплощении, о тварном и трансцендентном, о
Боге и о судьбах земли... И теперь! Старый друг ставит своего выученика
Киприана на его, Алексиев, русский владычный престол, не дождав уже
скорого конца его земной жизни! А Киприан входит в милость к Ольгерду,
пишет хулу на него, Алексия, и Филофей - ах, эти его страдающие, все
понимающие еврейские глаза, ах, этот надрыв голоса и духа, это неумение
(нежелание ли?) восстать противу силы... Когда-то ты сбежал из Гераклеи,
оставив город генуэзским грабителям. Потом поспешил, слишком поспешил, не
попомнив об его, Алексиевых, делах, с пременою василевса уйти с
патриаршего престола... Впервые ли ты предаешь меня, патриарх великого
города, второго Рима, уже обреченного во снедь иноверным?!
который сам же ты подсказал Киприану! И они, прежние друзья, едут меня
судить! И судить будет Митяй! И князь, коего ребенком держал он, Алексий,
на своих коленях, спасал от ордынцев и Литвы, коего одарил престолом
великих князей владимирских, данным в неотторжимую вотчину и в род, коего
содеял, возвысив из праха... И бояре, которым он - духовный глава и отец!
И игумены московских монастырей, ставленные им самим... И смерды... Почто
они все так ненавидят мя и так торопят мою кончину?!
миг этот в келейный покой вступил Леонтий.
келейный служка!) постепенно сходил с сухих ланит владыки. Леонтий хмуро
глядел на него, и хмурость секретаря успокаивала паче словес.
упреком. - Мню, и прочие не отступят духовного главы русской земли!
отчаяния его было греховным, что не о людском, но небесном суде должен
думать он паки и паки...
- и строгим словом, и утешением помочь владыке преодолеть ослабу души. Не
мог он зрети Алексия в горестном облике!
владыко! (Слишком давно и близко зная Алексия, Леонтий не обманывался
нимало, читая наизусть невысказанные мысли своего патрона.)
сглотнув горький ком, выговорил Алексий.
жадают насильно спихнуть тебя со стола ради своих дел, своих замыслов,
коим тоже суть время и век.
мне пережить тебя, я уйду из этих хором и не стану писцом никого иного.
встающие из воды, София, корабли... Царственные развалины древних
дворцов... Никогда уже он не будет там больше, не узрит многоязычной
цареградской толпы, ни прежних друзей, иные из коих уже отошли к
праотцам.)
проливы.
государей Востока, а твоя рознь с Ольгердом разрушает его замыслы.
язычника Ольгерда, так и не решившего, какую веру принять его земле? Где
те живые силы, без коих все затеи Филофеевы не более чем мечтанье и бред
души?! Чему я препона?! - воскликнул Алексий, и отзвук прежней мощи
проснулся в голосе митрополита московского.
улыбки.
эллинского педанта, который, прослышав, что вороны живут по пятьсот лет,
восхотел проверить сие, купил вороненка и, посадивши в клетку, начал его
воспитывать... Я тоже, как и ты, не верю в Филофеевы замыслы. Нету на
Балканах, ни в греках, ни в болгарах, ни в самой Сербии после смерти
Стефана Душана сил противустати туркам. И Ольгерду не нужна православная
Византия! Ему скорее надобен, после смерти Казимира Великого, польский
престол. Ради него он решится, мню, даже стать и католиком!
Владимирской земле, заключено спасение веры, и народ здесь иной, юный
народ. Иной даже, чем в Новгороде Великом, иной, чем в Суздале. Хотя и
просты, и грубы порою смерды этой земли, но я и сам жду спасения токмо от
здешней, Владимирской, Залесской Руси! И я не корю тебя, что ты покинул
Киев, где мы умирали с тобою вместе, не корю и в том, что судьбу
митрополии связал ты с судьбою единого Московского государства. Ты прав,
отче.
неможно никому. Кантакузин не сумел! Коккин сугубо не сможет! Иоанн
Палеолог его продаст! И римский престол не в силах помочь Палеологам
усидеть на троне! Во франках война, король в плену у англян; нынче Венгрия
объединилась с Польшей, от чего возможны сугубые нестроения; встает новая
война за Галич с Литвой; в Морее кастильцы и франки режутся с деспотом
Мистры и друг с другом; в церкви латинской раскол, весь Запад в смуте
великой, и навряд римский папа возможет подвигнуть новую крестоносную рать
на защиту разграбленных некогда самими франками византийских святынь! Они
обречены! И ежели нам, Руси, откачнуть к Западу, то и будет то, о чем ты
единожды баял, Олексие: в европейском католическом доме поляки поместятся
в передней, мы же, русичи, найдем место разве на скотном дворе, где нами
будут помыкать все, кому не лень; и не потому, что католики злы - люди
нигде не хуже и не лучше друг друга, как я посмотрел в годы
скитаний, - попросту мы - иные, и нам не сжиться с ними. А ежели ся
переделать - сломать!
что поспорил с Мамаем! В далеком Катае мунгалов бьют, сам Мамай уже