все не говорил ни да ни нет. Почасту призывал Симеона к себе, и одного и с
братьями, брал на охоту, разглядывал пустыми старческими глазами, молчал.
Слухачи доносили, что так же точно испытывает хан терпение
князей-соперников. Мышиная возня подкупов, тайных пересылов и полуобещаний
продолжалась. Бояре хлопотали, дружина изнывала от безделья.
затеял-таки смуту на Москве, и едва ли не с благословления его младших
братьев. Симеон решил было поговорить с Андреем и Иваном начистоту, но,
подумав, отложил трудный разговор до возвращения. Неспокойно было на
рубежах. Новгородцы пограбили Устюжну, впрочем, московские воеводы
настигли новогородских лодейников, отбили товар и полон. Крестник отцов
Алексий писал о делах церковных и, наряду с прочим, о пожарах в Новгороде,
о том, что чернь грабила церкви и домы нарочитых горожан, намекая, что сии
нестроения в Великом Городе могут послужить на пользу Москве. Все
требовало его присутствия, властной княжеской руки, а он вместо того, как
прикованный раб, тащился в обозе Орды, медленно кочевавшей в сторону Яика.
какая-то тяжесть, точно перед грозой. Он начинал срываться по-пустому.
Сегодня, убив целый день на отвратительную обязательностью своей соколиную
охоту, он, усталый и злой, подъехал к своим шатрам. Едкий пот заливал
глаза, шкура коня покрылась темными пятнами, из-под войлочного седла
пыхало парким жаром. Симеон, морщась, тяжело соскочил на землю, постоял,
тупо разминая члены, следя, как стремянный расседлывает коней. Текли,
истаивая, высокие призрачные облака, текло, мерцая, далекое степное
марево. Настоянный на полыни воздух сверкал, отблескивая, точно соль.
достают пьяное питие! Хотел было миновать, пройти, но остоялся невольно.
Голову охлынуло гневом, и шаг только шагнул, как полы вежи раздались и
навстречу выкатил, едва устояв на ногах, упившийся до положения риз Васюк
Ляпа. Громко икнул, розовыми телячьими глазами уставясь на князя. Темнея
зраком, Симеон поднял плеть. (Когда-то, еще в княжичах, оскорбил его
пьяный кметь из Юрьевой дружины. Дядя был тогда в силе, нянька попросту
утащила плачущего малыша, вырвав его из рук регочущих дружинников, отцу
пришло молча проглотить обиду, а Симеон, поминая давешний страх, на всю
жизнь возненавидел пьяных.) Удар пришел по лицу, Васюка шатнуло, и
показалось ли, что тот в беспамятной хмелевой обиде вот-вот ринет на
князя... И потому, в мах, еще и еще перекрестил Симеон вспятившего от него
дружинника, видя брызгающую кровь и зверея от гнева и стыда, пока
подскочивший Михайло Терентьич не взял его за плеча, а охмуревшие
сотрапезники, высыпав кучею, не подхватили под руки, уводя от греха,
Васюка Ляпу, который теперь, размазывая кровь и слезы по роже, высоким
голосом выкрикивал:
великим, вота!
пыль окровавленную плеть. - Эх ты!
посторонь. - Ужо подержись! На своих-то робят бросатись не след! Ну
выпили, дак и всем-то истомно в степу, не тебе единому!
все измучило его! Не нать и великого княжения, ничего не нать! Его все еще
трясло не стихавшее глупое бешенство.
подал льняное полотенце, приговаривая:
доброй кметь, верному слуге зряшной обиды николи не делай!
воду из рукомоя себе на лицо, можно было не глядеть в очи боярину), Симеон
косноязычно виноватил себя перед Михайлой, просил устроить, потолковать с
обиженным. Самому непереносно было думать сейчас, как он примет завтра
избитого кметя, как поглядит ему, тверезому, в глаза...
давешний, Амин, Аминь ли... Киличеем, быват, примешь! Русскою молвью добре
бает, чисто, и в Орде свой. А перед кметями не гордись, и то уж Гордым
прозвали, не нать того, княже! (Прозвище Гордый Симеон, узнавши о том,
воспринял в свое время с угрюмым удивлением. Какая в нем гордость?
Сомнения вечные, стыд да порою храбрость с отчаяния, с того всегдашнего
знатья, что иначе - нельзя.)
столом и толковать способнее. И все не проходила тяжесть, все не проходило
темное ощущение беды.
степи, направляясь в ханскую ставку. Дружина, усланная наперед, пылила в
отдалении. Углядев соленое озерцо в западинке, в окружении колючего
кустарника и сухих камышей, оба, татарин и князь, не сговариваясь,
остановили коней и начали съезжать вниз по склону, порешив сделать
короткую дневку. Амин быстро и ловко стреножил коней, собрал кизяки и
наломал сухих веток для костра, налил воды из бурдюка в медный закопченный
жбан... Все для него было тут свое, привычное, родное. Скоро еле видное в
солнечном сиянии пламя начало облизывать черные бока посудины.
сухие кизячные лепешки в огонь. - Неможно иначе, куда денешься? А отец мой
почитал Мариам, да благословенно имя ее, и сына ее Ису. Они святые!
(бехешт - рай по-ихнему, догадал Симеон). - Я не спорю с муллами, -
продолжал Амин, - не о чем с ними спорить. Ведь они тоже почитают
священную книгу Инджиль! (Инджиль - это было по-татарски Евангелие). Но
муллы знают меньше, чем мой дед. Мой дед молился богу Керемету, а он
помогает здесь, на земле. И ты, князь, коли хочешь жить спокойно, не
обижай служителей Керемета, не руби их священные деревья. Вреда они тебе
не принесут, а кое-что ты от них узришь!
Невольно вспомнилась колдунья Кумопа, и он потрогал калиту на поясе, в
которой так и лежали засунутые туда Настасьей можжевеловые веточки. Воздух
был сух и весь трепетал от жара. Затылок давило, точно огромная горячая
рука опустилась на него с высоты. Темные круги и пятна то и дело
проплывали перед глазами, приходило смаргивать, напрягая взор. Лошади
вдруг разом подняли шеи, вытянули морды и замерли, а затем, словно ошалев,
встали на дыбы, взоржали испуганно и тяжко поскакали в степь, взбрыкивая и
стараясь изо всех сил порвать путы на ногах... Симеон не понял, в какой
миг Амин опрокинулся лицом на землю и заорал диким голосом, мешая
татарские слова с русскими и повторяя все одно и то же, не вдруг понятое
Симеоном:
смерч - небольшой, закрученный воронкою, столб темной пыли, совсем не
страшный с виду, и Симеон, скорее испуганный страхом татарина, чем видом
странного пылевого столба, дернул калиту, торопливыми непослушными
пальцами растягивая горло мешочка, и, выхватя обгорелую ветку
можжевельника, кинул ее в огонь. Что-то мелькнуло в воздухе, синий дымок
взвился на миг над костром. Симеон, только тут почуяв ужас, охвативший
коней и татарина, распростертого ниц на земле, остро и жданно вспомнил,
почти увидав в воздухе, в синем тумане над костром, неясный очерк
отрубленной головы (и память досказала ему: головы Федора), прикрыл
глаза... А когда открыл их, черный смерч, кара-чулмус, исчез и в воздухе
стало словно бы даже светлее. Он глубоко вздохнул, приходя в себя, раз и
еще раз... Амин опасливо поднял голову, поглядел на князя, оглянулся, ища
черный смерч, и, не найдя, медленно поднялся с земли, присел на корточки,
отирая взмокшее лицо.
головою. - Верно, обиженный тобою простил тебя!
меня, подумалось ему, я сам себя по прощаю! Стати мне с им вместях на
последнем суде!
гаремные жены. Тайная борьба самолюбий, зависть, козни, нашептывания и яд.
Изощренные ласки, скука, распаленное воображение...
совсем другое. Первые - молоденькие девочки из чужих земель, голодные,
битые, не по раз изнасилованные, попавшие наконец в рай: они сыты, носят
шелка, их берегут, холят. Повелитель может подарить их своим соратникам, и
тогда они станут женами сотников и вельмож, будут иметь своих слуг,
распоряжаться добром и рожать будущих воинов. Рваная юрта, степной
пронизывающий холод, бескормица, джут, утомительная стрижка овец,
многочасовое взбалтывание бурдюков с кумысом, едкий дым костра, вши,
работа и грязь минуют их насовсем, пройдут стороною, будто того нет и не
было в мире. Девочки часто меняются, их приводят и уводят, их присылают и
дарят, наряду с парчою, драгоценностями, редкими зверями и птицами...
чужеземных послов жены сидят рядом с повелителем, все четверо, спокойные,
уверенные в себе, гордые. На них еще лежит отсвет древней Монголии, где
Сертаков Виталий
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Конан-Дойль Артур