Чтение 13–й страницы книги ~Пейзаж, нарисованный чаем~

следует прочитать в молодости, пока вы моложавее героев, второй раз -- когда
вошли в возраст и герои книги стали моложе вас.

Тогда вы увидите их с обеих сторон, да и они смогут учинить вам экзамен
с той стороны времени, где оно стоит. Это значит, впрочем, что иной раз
бывает вообще поздно читать какие-то книги, равно как иной раз бывает вообще
поздно идти на покой...

Ужин закончился, хлеб на столе словно бы постарел, гости поднялись и
выходили вдоль лавок, упираясь пальцами один в спину другого.

Однако после ужина никто не пошел отдыхать, как вроде бы предложил отец
Лука. Напротив, прошел слух, что гусляр дает концерт. Гости поднялись на
следующий этаж и собрались в широком проходе, по которому гулял такой ветер,
что мог расплести косу, стоило высунуть голову в окно. В ожидании Свилар
поведал отцу Луке, как недавно был спутником гусляра, и упомянул про песню о
беге, услышанную от гусляра. О том турке, который, подобно отцу Луке, держал
собак и имел сыновей, которых прочил монастырю, а монахи мудро порешили и
вернули их отцу.

-- Нельзя верить каждому слову буквально, -- заметил отец Лука с
улыбкой, и нос с фырканьем защемился между его глазами. -- Песня -- она и
есть песня:

как вода, никогда не стоит на месте и, подобно воде, идет от уст к
устам. Не стоит думать, что она способна всегда утолить ту же жажду и
погасить тот же огонь. Нам говорят, что мы видим звезды, которых давно нет,
но не знают того, что и вода, которую мы пьем, давно выпита. Что я вам могу
сказать о песнях? В действительности с сыновьями бега все было по-другому.
Их приняли в монастырь, однако скоро обнаружилось, что молодые люди потеряли
чувства в своих кельях. Им оказался непригоден здешний климат, их убивали
плесень и пыль вокруг монастыря, -- совсем как у вас, смею заметить.
Полумертвых, носы и уши залиты воском, а глаза -- медом, вернули их отцу с
напоминанием, что Бог их не принимает. А в песне все куда красивее и иначе,
у нее вырваны зубы, как у змеи, чтобы не укусила... И отец Лука прервал
речь, достал из кармана маленькую рукописную книжицу, понюхал ее, потом
протянул Свилару, и тот чихнул.

-- Вот видите, -- воскликнул он. -- Болезни подобны разным платьям,
господин мой: человек надевает их, когда нужно, и снимает, когда можно,
потому в жизни редко случается оказаться нагим. Как знать, от какой напасти
и еще больших бед защищают человека болезни! Подумайте об этом! Между нами и
великими таинствами, по сути, находится только наша хворь. Легче заболеть,
чем познать истину. Ваша болезнь здесь очень активна.

Очевидно, она хочет вас от чего-то уберечь и защитить, как защитила и
спасла от некоей трудной правды здесь же сыновей бега Карамустафы. Поэтому
будьте внимательны к своим болезням и в снах, а уж тем более наяву. В них
всегда есть нечто, что они вам сообщают...

В этот момент появился гусляр, сел на стоявший отдельно стул, в
помещение внесли лампу, и пламя свечей на столе поблекло. Неожиданно он
сделал петлю на струнах, протянул губами ее через чеку и зубами подтянул
гусли. Затем из носка достал кусочек смолы, натер им смычок и запел. Песня
его называлась

ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЙОАНА СИРОПУЛОСА.

На границе между Грецией и Болгарией, неподалеку от Скантеи -- где
живут такие нищие семьи, что шапка там переходит по наследству, палец сосут
до смерти, а топоры изъедены, точно серпы, -- жена Теодосия Сиропулоса,
грека, родила мальчика, и нарекли его именем Иоан. На сороковой день, когда
у младенца открывается третий глаз, тот, что на темени, пришел в дом к ним
болгарский монах, последователь Восточной Церкви (а этой Церкви принадлежали
и они сами), и положил в изголовье младенцу золотой, а родильнице принес
приданое, заготовленное для свадьбы. Одарив всех, сел у очага и произнес:

-- Hoc и уши растут до самой смерти, а имя и борода и после того.
Пришел я купить имя младенцу...

Родители сказали, что Йоана именем уже нарекли, однако священник
ответил, что это ему не мешает. Он только в книгу, которую принес с собой,
запишет, что дитя крещено и с родительского благословения будет вписано не
как Йоан Сиропулос, грек, но под своим новым именем -- Йован Сиропулов,
болгарин. Отец ребенка, который никогда не видел дуката и всегда жил там,
где десять хлебов пекли на день, где говорили на двух языках, а пили из
одной чаши, пришел в удивление. Однако все-таки с предложением не
согласился.

-- В жизни, -- сказал он, -- все зависит от двух вещей: от крови и от
смерти. -- И не дал согласия.

Так Йоан стал греком -- сначала ростом с козу, а там дорос и до посоха
и до сводчатого потолка. Нужно было определять его в торговцы, если он хотел
хлеба с маслом, а в воду -- добавлять вина.

Однако по губам текло, да в рот не попадало, ибо старшие младших
держали на побегушках и никогда не давали им в руки бритву и деньги
одновременно. Йоан по бедности продавал свои волосы: стоя на базарной
площади, демонстрировал, как ловко может завязывать их в узел, и, когда
подходили заказчики, срезал до последней пряди. Улыбка его все больше
усыхала, пока однажды утром не пропала вовсе, и тогда опять появился тот
болгарский священник и сказал:

-- Хочешь, чтобы ты носил свою дорогу или чтобы дорога носила тебя?
Выбираешь первое -- иди, но знай, доколе дойдешь, -- до дыр в опанке.
Выбираешь второе -- получаешь, как говорится, бери, что дают, -- и опять
предложил дукаты.

И Йоан принял предложение. Перешел в болгары, чей язык и так знал, и
записался как Йован Сиропу лов. "Вовсе этот болгарский поп и не отступник,
-- думал он, -- а нашего закона человек, и такие, как он, только греки,
тоже, наверное, ходят и записывают болгар в свои греческие книги":

Так Йоан Сиропулос с помощью болгарских священников припрятал свой
родной язык, перенял болгарский, включился в некое другое время, где воды
иначе текут, накопил добра, продавая соленое мясо, женился и обзавелся
детьми, нося постоянно свое другое, болгарское имя и передавая его своему
потомству. Теперь они были Сиропуловы.

Тем временем случилась на границе стычка между болгарами и греками.
Йован Сиропулов собрал сыновей, положил перед ними четыре сабли и сказал:

-- У кого глаза целителя и могут глядеть в нарыв на ладони, пока рана
не затянется, тому не нужно оружие. Но кому не дано такое, должен нарыв тот
срезать. Стало быть, держите сабли за эфес, коли не хотите их за лезвия
держать...

И пошли они на греков. В бою греки тяжело ранили Йована Сиропулова,
принесли сыновья его домой на овчинном тулупе, который привязали к своим
поясам. На смертном одре позвал Йован жену и детей. И велел им привести ему
греческого попа, чтобы исповедал, наказал похоронить на греческом погосте и
чтобы на кресте написали его греческое имя.

Изумились сыновья такому желанию, но убивать мертвого не было никакого
смысла, потому они только спросили, что это он вытворяет. А он им спокойно
отвечает:

-- Лучше пусть умрет один из них, чем один из наших.

Так на Йовановой могиле появилось его первое имя -- Йован Сиропулос,
которое и по сей день стоит.

Он родился и умер греком.

5

Хилендарские одиночки, по прозванию идиоритмики, обрели славу и мощь во
времена, когда авторитет хилендарского игумения (а это была Пресвятая
Богородица) достиг вершины. Ибо все святогорские отшельники испокон века
исповедовали культ Пресвятой Девы Богородицы, а хилендарцы еще к тому же и
культ своего храма Введения, посвященного Богородице Деве. Взращенные под
знаком Девы. Богоматери и связанные с Ее домом, одиночки всегда заботились
об омолаживании монастырской братии, были хорошими педагогами и пеклись о
новообращенных, потому что идиоритмия -- одиночная жизнь монаха--в самом
деле была вещью несравнимо более легкой и привлекательной, нежели тяжелый
порядок совместной жизни общинников. Если жизнь одиночек можно сопоставить с
жизнью большой семьи в доме под крылышком матери, то другой, общинный уклад
можно представить как жизнь в семье, состоящей из одних мужчин -- отца и
сыновей.

Одиночки при монастыре могли брать земли сколько душе угодно, каждый
день выжимали из косицы на шее по чашке пота и на монастырских угодьях
выращивали пшеницу и оливы, пекли хлеб, а при воде были рыбаками, сооружали
ирригационные системы и, когда нужно было молить о дожде, молились. Жили они
каждый в своем платье и питались своим хлебом, у каждого была своя келья с
очагом и своя отдельная трапеза, домашний скарб и ложе, у каждого свой огонь
и своя соль, свой садик и в нем -- своя Сербия со сливой и прудиком в
ограде. Они сами готовили себе еду и за свой счет нанимали слуг из греков,
чтобы те их обстирывали и собирали урожай. У них никогда не было общих
интересов, ибо каждый жил сам по себе, сам себя стриг и сам себе плел
косицу, и вряд ли они были знакомы между собой. Поэтому не было у них ни
общего недруга, ни общих стычек.

Поэтому-то они никогда не были солдатами и не были привычны к войнам,
хотя на Святой горе порой еще как случалось перевернуть крест, дабы
получилась сабля... Но если монастырь беднел настолько, что ему грозило
угасание, тогда все монахи переходили на идиоритмию и малопомалу усердием
выбирались на ровную дорогу, на следующую стезю, отмеченную потом. Одиночкам
принадлежали всенощные богослужения, установленные во времена гонения икон,
и спинной хребет для них оставался символом человеческой жизни. Они легко и
обильно учили иностранные языки и быстро приспосабливались к