Чтение 13–й страницы книги ~Слово и дело~

вскоре дом, вернее же - услышишь пенье. Вот там, на Итальянской улице, живут
артисты наши. Войди без хвастовства, будь вежлив и почтителен к кастратам
славным... И помни, что судьбу свою решать всегда нужно не ночью, а лишь на
рассвете!

Перекинув через плечо конец плаща, Франческо Арайя входил в столицу русс-
кую, чтобы покорить ее. Не знал он тогда, одинокий пешеход на пустынной ули-
це, что отныне вся жизнь его пройдет в этой полуночной стране, и здесь он
станет счастлив, как творец.

Итак, дело за оперой. В это жуткое русское безголосье, где все сдавленно
инквизицией, пусть ворвется и его музыка - легкая, игривая, сверкающая, как
фейерверк! Она вспыхнет в узком и душном закуте царского двора, - и... там же
угаснет.

Подумай, Франческо, еще не поздно: может, лучше вернуться на пристань,
сесть на корабль и отплыть домой? Нет, Франческо Арайя останется в России,
ибо он жаждет золота... Много золота!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Князь Алексей Черкасский света белого невзвидел от страха, когда узнал,
что Варька кольцо обручальное Левенвольде вернула. Ссориться с Левенвольде
очень опасно.

- Дура! - кричал кабинет-министр на дочку. - Ты же и себя и меня погубила.
Сама ея величество тебя за обер-гофмаршала сватала... Да и кому ты нужна со
своим рылом? Погляди на себя в зеркало: перестарок уже, двадцать четыре го-
дочка прожила в девках.

Решил князь спасаться от гнева Левенвольдова. Варьку спешно за рукоделье
усадил, чтобы она горбатой Биренше туфли серебром вышила. Жену свою каби-
нет-министр заставил для самого Бирена жемчужные нашивки для постелей свя-
зать... Пугался князь.

- Может, - дочери говорил, - тебя и впрямь за Антиошку Кантемира выпус-
тить? Пущай уж мамалыжник сей дохлый пользуется всем, что я накопил...

Варька капризничала, рыдая горестно:

- Не хочу за Антиошку! Не хочу за обер-гофмаршала... мне бы прынцика како-
го... хоть "завалященького! Нешто не сыскать?

- Дождешься, что выдам тебя за истопника Ивашку Милютина, ныне он богат.
Эвон какие милютинские ряды в Гостином дворе возвел... Вот возьму и отдам ему
тебя с потрохами!

Велел Черепаха - Черкасский дворне ружья готовить да голубей ловить для
дочери. Желал он меткой стрельбой Варькиной умаслить гнев императрицы. И пи-
сал кабинет-министр об успехах дочери самой Анне Иоанновне в депешах курьез-
ных: "Иное попадает княжна, иное кривенько. Садили голубя близ мишени, и
стрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а в другой раз совсем убила
его..."

Анна Иоанновна в это лето увлеклась запусканием змеев под небеса. Руки ца-
рицы, тетиву луков татарских рваьшие, удерживали змея любого, и плыли они над
крышами столицы, драконами страшными разрисованные, пока не пропадали совсем
в поднебесье.

- Ай да забавушка! - восклицала Анна, радуясь...

В городе же нельзя было уже окон открыть - петербуржцы задыхались от дыма,
который наполнял столицу. Вокруг трещали леса в огне, выедало в пламени мхи.
Ушаков рыскал по округе, выискивая поджигателей. Люди злоумышленные жгли и
бояр на Москве; подозрительных бабок, к колдовству склонных, хватали здесь и
там, обливали их смолою, сжигали на кострах публично, чтобы народ страхом
проникся. Но это не помогало: две столицы полыхали из года в год. А бешеные
собаки, вывалив из пастей сочные пенные языки, носились по городам, кусая
солдат караульных, детишек и проезжих. Однажды и во дворец к Анне Иоанновне
ворвались два таких пса, вволю погрызли придворных. Леса вокруг Петербурга
стали сводить под корень: чтобы пожаров не было, чтобы разбойным людям негде
прятаться было. Всюду царили страх, неуютство, смятение...

Европейские газеты открыто печатали, что надо ждать смены правителя на
престоле русском, а от народа русского - бунта кровавого. И все чаще в "ку-
рантах" иноземных мелькало имя отверженной и забитой при дворе цесаревны Ели-
заветы. А в народе русском постепенно складывалась вера, что только Елизавета
Петровна круглолицая плясунья, простоватая, рыжеволосая, смешливая, - только
она, девка воистину русская, может дать облегченье всем людям. Но Елизавета
пока сидела смирнехонько...

Волынский с калмыком своим, верным Кубанцем, поехал к себе на дачу по Пе-
тергофской дороге. День выпал жаркий, дымно оплывало над взморьем солнце.
Словно челноки в машине ткацкой, ерзали по дороге императорской - туда и сюда
- драгунские разъезды, дабы путников проезжих от разбоя случайного оберечь.

Не было таких мыслей, которые бы Артемий Петрович мог скрыть от своего
дворецкого, и сейчас затужил доверительно:

- Дожили, чтоб оно все треснуло... По своей же земле русский дворянин не
знает как живу-здорову проехать. Из народа-труженика мы народ в разбойника
превратили. Да и сыскать как? По себе ведаю: когда мне худо, я бы первым кис-
тень взял и пошел бы...

Вдруг со звоном вылетели стекла из окон. Карету вздыбило. С ее боков,
хрустя, посыпался лак. Возок Волынского столкнулся со встречной каретой, сце-
пясь с нею осями колес; лошади с испугу занесли на обочины, вся упряжь сразу
перепуталась. Артемий Петрович был на поступки скор - сразу палку схватил и
стал бить кучера на чужих козлах. Бил всласть - он любил подраться.

И вдруг над ним раздался голос - властный, строжайший:

- Брось палку, Петрович... Твой кучер виноват более моего!

У Волынского даже руки повисли - трость выронил.

Из окошка взирал на него генерал-прокурор империи Ягужинский.

Долго молчали заклятые враги, один в карете сидя, другой посреди дороги
стоя. Мотали лошади головами, грызли удила, а два дышла торчали над ними
крестом, словно распятие. Затем граф Ягужинский не спеша из кареты выбрался,
и Волынский сразу заметил, что берлинское пиво не впрок пошло ему. постарел
Пашка, сугорбился, в пальцах трясучка, ногу волочил, след на песке оставляя.

- Вот уж не ожидал, - сказал генерал-прокурор, - что первого тебя встречу,
Петрович... Что скажешь утешного?

Отошли они подалее от людей челядных. А вот слов не было.

- Кто же замест тебя в Берлине послом русским остался?

- Посадили курляндца фон Браккеля, будто русского не нашли... Говорят, -
прищурился Ягужинский, - ты после смерти Головкина уцепился на его место в
кабинет-министры попасть. А назначили-то меня... Верь, что чести этой не ис-
кал. Конъюнктур здешних, петербургских, из Берлина было не разгадать. Может,
подскажешь?

- Охотно! - прорвало Волынского на искренность. - В берлоге кабинетной
один медведь - Остерман, и то графу Бирену неугодно. Вот и везут второго -
тебя! Бирен надежду возымел, что ты зубы Остерману все выломаешь. Остерман
же, напротив, уверен, что ты на Бирена ринешься с кулаками, как прежде быва-
ло... Уж ты прости, что правда с языка сорвалась! Но, по примеру римскому,
скоро мы все, яко Нероны, станем побоище гладиаторов наблюдать издали... Кто
кого свалит и жив останется?

Высоко над ними, в дыму, свиристел крохотный жаворонок.

Ягужинский травинку сорвал, куснул ее губами бескровными.

- Худ боец из меня ныне... состарился. Коли на мне конъюнктуры строят, то
битвы потешной не бывать. Умру я скоро, Петрович...

И так он это сказал, что Волынского даже передернуло.

- Не умирай ты, господи! - отвечал с надрывом (даже ласково). - Коли ты в
Кабинете, так хоть двое русских противу одного немца. Умрешь ты, граф, и...
не меня! Не меня изберут! Нет, станет два немца противу одного русского, да и
тот русский - князь Черепаха - Черкасский, слова доброго не стоит.

Ягужинский на это смолчал. Похромал к своей карете.

- Петрович! - окликнул издали. - А это ведь ладно получилось, что я тебя
раньше не повесил... Теперь тебе шумы устраивать! Тебе Остермана и Бирена
сваливать!

Два дышла разъехались, распятие поломав, конюшие распугали упряжь, насте-
гивая лошадей. Поехали. Один - в столицу, другой - на дачу... Кубанец искоса
на господина своего посматривал:

- Чего сказал-то враг этот? Грозил? Али как?

- И не поймешь. Какой он теперь враг! Вроде бы и Пашка, а вроде бы и нет
Пашки. Случилось ему в старости расслабиться духом... Самобытство свое поте-
рял Ягужинский, и, чую, драки уже не будет. Базиль, мыслю я так, что Пашка
долго не протянет. И место его в Кабинете ея величества опять будет упалое.
Нешто же и в этот раз не меня туда посадят?

Кучер нахлестнул лошадей. Волынский откинулся на валики пышных диванов,
простеганных фиолетовым лионским бархатом.

- Я-то еще самобытен! - выкрикнул. - Мне теперича шумы устраивать! Я любо-
му, кто на пути встанет, глотку зубами вырву...

Обер-прокурор Маслов теперь неслыханного требовал: персонам знатным указы-
вать стал, каково им мужика беречь надобно. Пуще всего Маслов нападал на кня-
зя Черкасского, как на самого богатого помещика, и за это кабинет-министр ды-
шал на Маслова злобой яростной, неистребимой...

- Да не грози мне, князь, - отвечал ему Маслов. - Я своей суровости к алч-
ности вельможной не отменю. Мужик русский за рубеж утекает. Еще десяток таких
лет, и Россия вовек потом не оправится. Мало вам, што ли, своих нищих? А вы,
министры высокие, еще из Польши наших беглых крестьян воротить желаете...

Стоном выла земля русская, земля богатейшая, земля плодоносная. Два го-
да подряд, будто в наказание какое, побивало Русь по веснам заморозом нечаян-
ным, потом жаром опалило нужду мужичью. Сгорало все на корню! И нужда подпер-
ла уже под кадык самый: на пасху святую, когда бы жизни радоваться, маковой
росинки в рот не попало. Вновь, словно саранча серая, нахлынули нищие на
Москву и Петербург, от христорадцев не стало в городах спасения...

- В чем дело? - удивлялся Остерман в Кабинете. - Когда немец встречает
добропорядочного нищего, он дает ему работу. Когда русский встречает лен-
тяя-нищего, он дает ему милостыню... Отсюда и явилось изобилие попрошаек - от
безделья!