Чтение 13–й страницы книги ~Театральный роман~

котором три телефонных аппарата. Крохотный белый огонек с маленького
столика с плоской заграничной машинкой, с четвертым телефонным
аппаратом и стопкой золотообрезной бумаги с гербами "НТ". Огонь
отраженный, с потолка.

Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским, а
бильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок толщины, ковер.
Колоссальный диван с подушками и турецкий кальян возле него. На дворе
был день в центре Москвы, но ни один луч, ни один звук не проникал в
кабинет снаружи через окно, наглухо завешенное в три слоя портьерами.
Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло кожей, сигарой, духами.
Нагретый воздух ласкал лицо и руки.

На стене, затянутой тисненным золотом сафьяном, висел большой
фотографический портрет человека с артистической шевелюрой,
прищуренными глазами, подкрученными усами и с лорнетом в руках. Я
догадался, что это Иван Васильевич или Аристарх Платонович, но кто
именно из двух, не знал.

Резко повернувшись на винте табурета, ко мне обратился
небольшого роста человек с французской черной бородкой, с
усами-стрелами, торчащими к глазам.

- Максудов, - сказал я.

- Извините, - отозвался новый знакомый высоким тенорком и
показал, что сейчас, мол, только дочитаю бумагу
и...

...он дочитал бумагу, сбросил пенсне на черном шнурке, протер
утомленные глаза и, окончательно повернувшись спиной к бюро,
уставился на меня, ничего не говоря. Он прямо и откровенно смотрел
мне в глаза, внимательно изучая меня, как изучают новый, только что
приобретенный механизм. Он не скрывал, что изучает меня, он даже
прищурился. Я отвел глаза - не помогло, я стал ерзать на диване...
Наконец я подумал: "Эге-ге..." - и сам, правда сделав над собою очень
большое усилие, уставился в ответ в глаза человеку. При этом смутное
неудовольствие почувствовал почему-то по адресу
Княжевича.
Что за
странность, - думал я, - или он слепой, этот Княжевич... мухи...
мухи... не знаю... не знаю... Стальные, глубоко посаженные маленькие
глаза... в них железная воля, дьявольская смелость, непреклонная
решимость... французская бородка... почему он мухи не обидит?.. Он
жутко похож на предводителя мушкетеров у Дюма... Как его звали...
Забыл, черт возьми!"

Дальнейшее молчание стало нестерпимым, и прервал его Гавриил
Степанович. Он игриво почему-то улыбнулся и вдруг пожал мне
коленку.

- Ну, что ж, договорчик, стало быть, надо
подписать? - заговорил он.

Вольт на табурете, обратный вольт, и в руках у Гавриила
Степановича оказался договор.

- Только уж не знаю, как его подписывать, не согласовав с
Иваном Васильевичем? - И тут Гавриил Степанович бросил невольный
краткий взгляд на портрет.

"Ага! Ну, слава богу... теперь знаю, - подумал я, - это Иван
Васильевич".

- Не было б беды? - продолжал Гавриил Степанович. - Ну, уж для
вас разве! - Он улыбнулся дружелюбно.

Тут без стука открылась дверь, откинулась портьера, и вошла
дама с властным лицом южного типа, глянула на меня. Я поклонился ей,
сказал: "Максудов"...

Дама пожала мне крепко, по-мужски, руку,
ответила:

- Августа Менажраки, - села на табурет, вынула из кармашка
зеленого джемпера золотой мундштук, закурила и тихо застучала на
машинке.

Я прочитал договор, откровенно говорю, что ничего не понял и
понять не старался.

Мне хотелось сказать: "Играйте мою пьесу, мне же ничего не
нужно, кроме того, чтобы мне было предоставлено право приходить сюда
ежедневно, в течение двух часов лежать на этом диване, вдыхать
медовый запах табака, слушать звон часов и
мечтать!"

По счастью, я этого не произнес.

Запомнилось, что часто в договоре попадались слова "буде" и
"поелику" и что каждый пункт начинался словами: "Автор не имеет
права".

Автор не имел права передавать свою пьесу в другой театр
Москвы.

Автор не имел права передавать свою пьесу в какой-либо театр
города Ленинграда.

Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город
РСФСР.
Автор не имел права передавать свою пьесу ни в какой город УССР.

Автор не имел права печатать свою
пьесу.

Автор не имел права чего-то требовать от театра, а чего - я
забыл (пункт 21-й).

Автор не имел права протестовать против чего-то, и
чего - тоже не помню.

Один, впрочем, пункт нарушал единообразие этого
документа - это был пункт 57-й. Он начинался словами: "Автор
обязуется". Согласно этому пункту, автор обязывался "безоговорочно и
незамедлительно производить в своей пьесе поправки, изменения,
добавления или сокращения, буде дирекция, или какие-либо комиссии,
или учреждения, или организации, или корпорации, или отдельные лица,
облеченные надлежащими на то полномочиями, потребуют таковых, - не
требуя за сие никакого вознаграждения, кроме того, каковое указано в
пункте 15-м".

Обратив свое внимание на этот пункт, я увидел, что в нем
после слов "вознаграждение" следовало пустое
место.

Это место я вопросительно подчеркнул
ногтем.

- А какое вознаграждение вы считали бы для себя
приемлемым? - спросил Гавриил Степанович, не сводя с меня
глаз.

- Антон Антонович Княжевич, - сказал я, - сказал, что мне дадут
две тысячи рублей...

Мой собеседник уважительно наклонил
голову.

- Так, - молвил он, помолчал и добавил: - Эх, деньги, деньги!
Сколько зла из-за них в мире! Все мы только и думаем о деньгах, а вот
о душе подумал ли кто?

Я до того во время моей трудной жизни отвык от таких
сентенций, что, признаться, растерялся... подумал: "А кто знает,
может, Княжевич и прав... Просто я зачерствел и стал подозрителен..."
Чтобы соблюсти приличие, я испустил вздох, а собеседник ответил мне,
в свою очередь, вздохом, потом вдруг игриво подмигнул мне, что
совершенно не вязалось со вздохом, и шепнул
интимно:

- Четыреста рубликов? А? Только для вас? А?

Должен признаться, что я огорчился. Дело в том, что у меня
как раз не было ни копейки денег и я очень рассчитывал на эти две
тысячи.

- А может быть, можно тысячу восемьсот? - спросил я, - Княжевич
говорил...

- Популярности ищет, - горько отозвался Гавриил Степанович.
Тут в дверь стукнули, и человек в зеленых петлицах
внес поднос, покрытый белой салфеткой. На подносе помещался
серебряный кофейник, молочник, две фарфоровые чашки, апельсинного
цвета снаружи и золоченые внутри, два бутерброда с зернистой икрой,
два с оранжевым прозрачным балыком, два с сыром, два с холодным
ростбифом.

- Вы отнесли пакет Ивану Васильевичу? - спросила вошедшего
Августа Менажраки.

Тот изменился в лице и покосил поднос.

- Я, Августа Авдеевна, в буфет бегал, а Игнутов с пакетом
побежал, - заговорил он.

- Я не Игнутову приказывала, а вам, - сказала Менажраки, - это
не игнутовское дело пакеты Ивану Васильевичу относить. Игнутов глуп,
что-нибудь перепутает, не так скажет... Вы, что же, хотите, чтобы у
Ивана Васильевича температура поднялась?

- Убить хочет, - холодно сказал Гавриил Степанович.

Человек с подносом тихо простонал и уронил ложечку.

- Где Пакин был в то время, как вы пропадали в
буфете? - спросила Августа Авдеевна.

- Пакин за машиной побежал, - объяснил спрашиваемый, - я в
буфет побежал, говорю Игнутову - "беги к Ивану Васильевичу".

- А Бобков?

- Бобков за билетами бегал.

- Поставьте здесь! - сказала Августа Авдеевна, нажала кнопку,
и из стены выскочила столовая доска.

Человек в петлицах обрадовался, покинул поднос, задом откинул