Чтение 13–й страницы книги ~Темные аллеи~

-- Неужели это несчастие?

-- Я слышал вас нынче ночью. Ваша комната, оказывается,
рядом с моей.

Она безразлично засмеялась:

-- И я вас слышала. Нехорошо подслушивать и подсматривать.

-- Как вы непозволительно красивы! -- сказал он, в упор
рассматривая серую пестроту ее глаз, матовую белизну лица и
лоск темных волос под белой косынкой.

-- Вы находите? И хотите не позволить мне быть такой?

-- Да. Одни ваши руки могут с ума свести...

И он с веселой дерзостью схватил левой рукой ее правую
руку. Она, стоя спиной к полкам, взглянула через его плечо в
гостиную и не отняла руки, глядя на него со странной усмешкой,
точно ожидая: ну, а дальше что? Он, не выпуская ее руки, крепко
сжал ее, оттягивая книзу, правой рукой охватил ее поясницу. Она
опять взглянула через его плечо и слегка откинула голову, как
бы защищая лицо от поцелуя, но прижалась к нему выгнутым
станом. Он, с трудом переводя дыхание, потянулся к ее
полураскрытым губам и двинул ее к дивану. Она, нахмурясь,
закачала головой, шепча: "Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не
увидим и не услышим..." -- и с потускневшими глазами медленно
раздвинула ноги... Через минуту он упал лицом к ее плечу. Она
еще постояла, стиснув зубы, потом тихо освободилась от него и
стройно пошла по гостиной, громко и безразлично говоря под шум
дождя:

-- О, какой дождь! А наверху все окна открыты...

На другое утро он проснулся в ее постели -- она
повернулась в нагретом за ночь, сбитом постельном белье на
спину, закинув голую руку за голову. Он открыл глаза и радостно
встретил ее неморгающий взгляд, с обморочным головокружением
почувствовал терпкий запах ее подмышки...

В дверь кто-то торопливо постучался.

-- Кто там? -- спокойно спросила она, не отстраняя его. --
Это вы, Марья Ильинишна?

-- Я, Катерина Николаевна.

-- В чем дело?

-- Позвольте войти, боюсь, кто-нибудь меня услышит,
побежит и напугает генеральшу...

Когда он выскочил в свою комнату, она не спеша повернула
ключ в замке.

-- Его превосходительству что-то нехорошо, надо, думаю,
пикюр сделать, -- зашептала, входя, Марья Ильинишна, -- слава
Богу, генеральша еще спит, идите скорее...

Глаза Марьи Ильинишны уже круглились, как у змеи: говоря,
она вдруг увидала возле кровати мужские туфли, -- студент
убежал босиком. И она тоже увидала туфли и глаза Марьи
Ильинишны.

Перед завтраком она пошла к генеральше и сказала, что
должна внезапно уехать: стала спокойно врать, что получила
письмо от отца, -- известие, что ее брат тяжело ранен в
Маньчжурии, что отец, по своему вдовству, совсем один в таком
горе...

-- Ах, как я понимаю вас! -- сказала генеральша, уже все
знавшая от Марьи Ильинишны. -- Ну что ж делать, поезжайте.
Только пошлите со станции депешу доктору Кривцову, чтобы он
немедленно приехал и побыл у нас, пока мы найдем другую
сестру...

Потом она постучалась к студенту и сунула ему записочку:
"Все пропало, я уезжаю. Старуха увидала возле кровати ваши
туфли. Не поминайте лихом".

За завтраком тетя была только немного печальна, но
говорила с ним как ни в чем не бывало.

-- Ты слышал? Сестра уезжает к отцу, он один, брат ее
страшно ранен...

-- Слышал, тетя. Вот несчастье эта война, сколько горя
повсюду. А что все-таки было с дядей?

-- Ах, слава Богу, ничего серьезного. Он ужасно мнителен.
Сердце будто, но все это от желудка...

В три часа Антигону увезли на тройке на станцию. Он, не
поднимая глаз, простился с ней на перроне, будто случайно
выбежав, чтобы велеть оседлать лошадь. Он готов был кричать от
отчаяния. Она помахала ему из коляски перчаткой, сидя уже не в
косынке, а в хорошенькой шляпке.

2 октября 1940

СМАРАГД

Ночная синяя чернота неба в тихо плывущих облаках, везде
белых, а возле высокой луны голубых. Приглядишься -- не облака
плывут -- луна плывет, и близ нее, вместе с ней, льется золотая
слеза звезды: луна плавно уходит в высоту, которой нет дна, и
уносит с собой все выше и выше звезду.

Она боком сидит на подоконнике раскрытого окна и, отклонив
голову, смотрит вверх -- голова у нее немного кружится от
движения неба. Он стоит у ее колен.

-- Какой это цвет? Не могу определить! А вы, Толя, можете?

-- Цвет чего, Киса?

-- Не зовите меня так, я уж тысячу раз говорила вам...

-- Слушаю-с, Ксения Андреевна.

-- Я говорю про это небо среди облаков. Какой дивный цвет!
И страшный и дивный. Вот уже правда небесный, на земле таких
нет. Смарагд какой-то.

-- Раз он в небе, так, конечно, небесный. Только почему
смарагд? И что такое смарагд? Я его в жизни никогда не видал.
Вам просто это слово нравится.

-- Да. Ну, я не знаю, -- может, не смарагд, а яхонт...
Только такой, что, верно, только в раю бывает. И когда вот так
смотришь на все это, как же не верить, что есть рай, ангелы.
Божий престол...

-- И золотые груши на вербе...

-- Какой вы испорченный. Толя. Правду говорит Марья
Сергеевна, что самая дурная девушка все-таки лучше всякого
молодого человека.

-- Сама истина глаголет ее устами. Киса.

Платьице на ней ситцевое, рябенькое, башмаки дешевые; икры
и колени полные, девичьи, круглая головка с небольшой косой
вокруг нее так мило откинута назад... Он кладет руку на ее
колено, другой обнимает ее за плечи и полушутя целует в
приоткрытые губы. Она тихо освобождается, снимает его руку с
колена.

-- Что такое? Мы обиделись?

Она прижимается затылком к косяку окна, и он видит, что
она, прикусив губу, удерживает слезы.

-- Да в чем дело?

-- Ах, оставьте меня...

-- Да что случилось?

Она шепчет:

-- Ничего...

И, соскочив с подоконника, убегает.

Он пожимает плечами:

-- Глупа до святости!

3 октября 1940

ВОЛКИ

Тьма теплой августовской ночи, еле видны тусклые звезды,
кое-где мерцающие в облачном небе. Мягкая, неслышная от
глубокой пыли дорога в поле, по которой катится тележка с двумя
молодыми седоками -- мелкопоместной барышней и юношей
гимназистом. Пасмурные зарницы освещают иногда пару ровно
бегущих рабочих лошадей со спутанными гривами, в простой
упряжи, и картуз и плечи малого в замашной рубахе на козлах, на
мгновение открывают впереди поля, опустевшие после рабочей
поры, и дальний печальный лесок. Вчера вечером на деревне был
шум, крик, трусливый лай и визг собак: с удивительной
дерзостью, когда по избам уже ужинали, волк зарезал в одном
дворе овцу и едва не унес ее -- вовремя выскочили на собачий
гам мужики с дубинами и отбили ее, уже околевшую, с разорванным
боком. Теперь барышня нервно хохочет, зажигает и бросает в

-- Волков боюсь!

Спички освещают удлиненное, грубоватое лицо юноши и ее
возбужденное широкоскулое личико. Она кругло, по-малорусски,
повязана красным платочком, свободный вырез красного ситцевого
платья открывает ее круглую, крепкую шею. Качаясь на бегу
тележки, она жжет и бросает в темноту спички, будто не замечая,
что гимназист обнимает ее и целует то в шею, то в щеку, ищет ее
губы. Она отодвигает его локтем, он намерение громко и просто,
имея в виду малого на козлах, говорит ей:

-- Отдайте спички. Мне закурить нечем будет.