Чтение 13–й страницы книги ~Бесы~

- Кармазинов, нувеллист?

- Ну да, писатель, чего вы удивляетесь? Конечно, он сам себя почитает
великим. Надутая тварь! Она с ним вместе приедет, а теперь там с ним
носится. Она намерена что-то завести здесь, литературные собрания какие-то.
Он на месяц приедет, последнее имение продавать здесь хочет. Я чуть было не
встретилась с ним в Швейцарии и очень того не желала. Впрочем надеюсь, что
меня-то он удостоит узнать. В старину ко мне письма писал, в доме бывал. Я
бы желала, чтобы вы получше одевались, Степан Трофимович; вы с каждым днем
становитесь так неряшливы... О, как вы меня мучаете! Что вы теперь читаете?

- Я... я...

- Понимаю. Попрежнему приятели, попрежнему попойки, клуб и карты, и
репутация атеиста. Мне эта репутация не нравится, Степан Трофимович. Я бы
не желала, чтобы вас называли атеистом, особенно теперь не желала бы. Я и
прежде не желала, потому что ведь вс¬ это одна только пустая болтовня. Надо
же наконец сказать.

- Mais, ma ch[EGRAVE]re...

- Слушайте, Степан Трофимович, во всем ученом я конечно пред вами невежда,
но я ехала сюда и много о вас думала. Я пришла к одному убеждению.

- К какому же?

- К такому, что не мы одни с вами умнее всех на свете, а есть и умнее нас.

- И остроумно, и метко. Есть умнее, значит, есть и правее нас, стало быть и
мы можем ошибаться, не так ли? Mais, ma bonne amie, положим, я ошибусь, но
ведь имею же я мое всечеловеческое, всегдашнее, верховное право свободной
совести? Имею же я право не быть ханжей и изувером, если того хочу, а за
это естественно буду разными господами ненавидим до скончания века. Et
puis, comme on trouve toujours plus de moines que de raison, и так как я
совершенно с этим согласен...

- Как, как вы сказали?

- Я сказал: on trouve toujours plus de moines que de raison , и так как я с
этим...

- Это верно не ваше; вы верно откудова-нибудь взяли?

- Это Паскаль сказал.

- Так я и думала... что не вы! Почему вы сами никогда так не скажете, так
коротко и метко, а всегда так длинно тянете? Это гораздо лучше, чем давеча
про административный восторг...

- Ma foi, ch[EGRAVE]re... почему? Во-первых, потому, вероятно, что я
вс¬-таки не Паскаль et puis... во-вторых, мы, русские, ничего не умеем на
своем языке сказать... По крайней мере до сих пор ничего еще не сказали...

- Гм! Это может быть и неправда. По крайней мере вы бы записывали и
запоминали такие слова, знаете, в случае разговора... Ах, Степан
Трофимович, я с вами серьезно, серьезно ехала говорить!

- Ch[EGRAVE]re, ch[EGRAVE]re amie!

- Теперь, когда все эти Лембки, все эти Кармазиновы... О боже, как вы
опустились! О, как вы меня мучаете!.. Я бы желала, чтоб эти люди
чувствовали к вам уважение, потому что они пальца вашего, вашего мизинца не
стоят, а вы как себя держите! Что они увидят? Что я им покажу? Вместо того,
чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы
окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные
привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы
читаете одного только Поль-де-Кока и ничего не пишете, тогда как все они
там пишут; вс¬ ваше время уходит на болтовню. Можно ли, позволительно ли
дружиться с такою сволочью, как ваш неразлучный Липутин?

- Почему же он мой и неразлучный? - робко протестовал Степан Трофимович.

- Где он теперь? - строго и резко продолжала Варвара Петровна.

- Он... он вас беспредельно уважает и уехал в С-к, после матери получить
наследство.

- Он, кажется, только и делает что деньги получает. Что Шатов? Вс¬ то же?

- Irascible, mais bon.

- Терпеть не могу вашего Шатова; и зол, и о себе много думает!

- Как здоровье Дарьи Павловны?

- Вы это про Дашу? Что это вам вздумалось? - любопытно поглядела на него
Варвара Петровна. - Здорова, у Дроздовых оставила... Я в Швейцарии что-то
про вашего сына слышала, дурное, а не хорошее.

- Oh, c'est une histoire bien b[ECIRC]te! Je vous attendais, ma bonne amie,
pour vous raconter...

- Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем
наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда
засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь стали
смеяться... Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к
вам не поедет! А тут и без того всему рады... Вы всего себя теперь
обнаружили. Ну довольно, довольно, устала. Можно же наконец пощадить
человека!

Степан Трофимович "пощадил человека", но удалился в смущении.

V.

Дурных привычек действительно завелось у нашего друга не мало, особенно в
самое последнее время. Он видимо и быстро опустился, и это правда, что он
стал неряшлив. Пил больше, стал слезливее и слабее нервами; стал уж слишком
чуток к изящному. Лицо его получило странную способность изменяться
необыкновенно быстро, с самого, например, торжественного выражения на самое
смешное и даже глупое. Не выносил одиночества и беспрерывно жаждал, чтоб
его поскорее развлекли. Надо было непременно рассказать ему какую-нибудь
сплетню, городской анекдот и при том ежедневно новое. Если же долго никто
не приходил, то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в
задумчивости жевал губами, вздыхал глубоко, а под конец чуть не хныкал. Он
вс¬ что-то предчувствовал, боялся чего-то, неожиданного, неминуемого; стал
пуглив; стал большое внимание обращать на сны.

Весь день этот и вечер провел он чрезвычайно грустно, послал за мной, очень
волновался, долго говорил, долго рассказывал, но вс¬ довольно бессвязно.
Варвара Петровна давно уже знала, что он от меня ничего не скрывает. Мне
показалось наконец, что его заботит что-то особенное и такое, чего пожалуй
он и сам не может представить себе. Обыкновенно прежде, когда мы сходились
наедине и он начинал мне жаловаться, то всегда почти, после некоторого
времени, приносилась бутылочка и становилось гораздо утешнее. В этот раз
вина не было, и он видимо подавлял в себе неоднократное желание послать за
ним.

- И чего она вс¬ сердится! - жаловался он поминутно, как ребенок. - Tous
les hommes de g[EACUTE]nie et de progr[EGRAVE]s en Russie [EACUTE]taient,
sont et seront toujours des картежники et des пьяницы, qui boivent en
zapoy... а я еще вовсе не такой картежник и не такой пьяница... Укоряет,
зачем я ничего не пишу? Странная мысль!.. Зачем я лежу? Вы, говорит, должны
стоять "примером и укоризной". Mais, entre nous soit dit, что же и делать
человеку, которому предназначено стоять "укоризной", как не лежать, - знает
ли она это?

И наконец разъяснилась мне та главная, особенная тоска, которая так
неотвязчиво в этот раз его мучила. Много раз в этот вечер подходил он к
зеркалу и подолгу пред ним останавливался. Наконец повернулся от зеркала ко
мне и с каким-то странным отчаянием проговорил:

- Mon cher, je suis un опустившийся человек!

Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только
оставался постоянно уверенным, несмотря на все "новые взгляды" и на все
"перемены идей" Варвары Петровны, именно в том, что он вс¬ еще
обворожителен для ее женского сердца, то-есть не только как изгнанник или
как славный ученый, но и как красивый мужчина. Двадцать лет коренилось в
нем это льстивое и успокоительное убеждение и может быть из всех его