специальную службу, к которой я предназначался, чтобы все нити порвать,
проклясть прошлое и прахом его посыпать... И черт знает зачем после того я
потащился к этому Симонову!..
сейчас же и начнет совершаться. Но я верил, что наступает и непременно
наступит сегодня же какой-то радикальный перелом в моей жизни. С
непривычки, что ли, но мне всю жизнь, при всяком внешнем, хотя бы
мельчайшем событии, все казалось, что вот сейчас и наступит какой-нибудь
радикальный перелом в моей жизни. Я, впрочем, отправился в должность
по-обыкновенному, но улизнул домой двумя часами раньше, чтоб приготовиться.
Главное, думал я, надо приехать не первым, а то подумают, что я уж очень
обрадовался. Но таких главных вещей были тысячи, и все они волновали меня
до бессилия. Я собственноручно еще раз вычистил мои сапоги; Аполлон ни за
что на свете не стал бы чистить их два раза в день, находя, что это не
порядок. Чистил же я, украв щетки из передней, чтоб он как-нибудь не
заметил и не стал потом презирать меня. Затем я подробно осмотрел мое
платье и нашел, что все старо, потерто, заношено. Слишком я уж обнеряшился.
Вицмундир, пожалуй, был исправен, но не в вицмундире же было ехать обедать.
А главное, на панталонах, на самой коленке было огромное желтое пятно. Я
предчувствовал, что одно уже это пятно отнимет у меня девять десятых
собственного достоинства. Знал тоже я, что очень низко так думать. "Но
теперь не до думанья; теперь наступает действительность", - думал я и падал
духом. Знал я тоже отлично, тогда же, что все эти факты чудовищно
преувеличиваю; но что же было делать: совладать я с собой уж не мог, и меня
трясла лихорадка. С отчаянием представлял я себе, как свысока и холодно
встретит меня этот "подлец" Зверков; с каким тупым, ничем неотразимым
презрением будет смотреть на меня тупица Трудолюбов; как скверно и дерзко
будет подхихикивать на мой счет козявка Ферфичкин, чтоб подслужиться
Зверкову; как отлично поймет про себя все это Симонов и как будет презирать
меня за низость моего тщеславия и малодушия, и, главное, - как все это
будет мизерно, не литературно, обыденно. Конечно, всего бы лучше совсем не
ехать. Но это-то уж было больше всего невозможно: уж когда меня начинало
тянуть, так уж я так и втягивался весь, с головой. Я бы всю жизнь дразнил
себя потом: "А что, струсил, струсил действительности, струсил!" Напротив,
мне страстно хотелось доказать всей этой "шушере", что я вовсе не такой
трус, как я сам себе представляю. Мало того: в самом сильнейшем пароксизме
трусливой лихорадки мне мечталось одержать верх, победить, увлечь,
заставить их полюбить себя - ну хоть "за возвышенность мыслей и несомненное
остроумие". Они бросят Зверкова, он будет сидеть в стороне, молчать и
стыдиться, а я раздавлю Зверкова. Потом, пожалуй, помирюсь с ним и выпью на
ты, но что всего было злее и обиднее для меня, это, что я тогда же знал,
знал вполне и наверно, что ничего мне этого, в сущности, не надо, что, в
сущности, я вовсе не желаю их раздавливать, покорять, привлекать и что за
весь-то результат, если б только я и достиг его, я сам, первый, гроша бы не
дал. О, как я молил бога, чтоб уж прошел поскорее этот день! В невыразимой
тоске я подходил к окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо
падающего мокрого снега... Наконец на моих дрянных стенных часишках
прошипело пять. Я схватил шапку и, стараясь не взглянуть на Аполлона, -
который еще с утра все ждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей
не хотел заговорить первый, - скользнул мимо него из дверей и на лихаче,
которого нарочно нанял за последний полтинник, подкатил барином к Hotel de
Paris.
первенстве.
столе было еще не совсем накрыто. Что же это значило? После многих
расспросов я добился наконец от слуг, что обед заказан к шести часам, а не
к пяти. Это подтвердили и в буфете. Даже стыдно стало расспрашивать. Было
еще только двадцать пять минут шестого. Если они переменили час, то во
всяком случае должны же были известить; на то городская почта, а не
подвергать меня "позору" и перед собой и... и хоть перед слугами. Я сел;
слуга стал накрывать; при нем стало как-то еще обиднее. К шести часам,
кроме горевших ламп, в комнату внесены были свечи. Слуга не подумал, однако
ж, внести их тотчас же, как я приехал. В соседней комнате обедали, на
разных столах, два какие-то мрачных посетителя, сердитые с виду и
молчавшие. В одной из дальних комнат было очень шумно; даже кричали; слышен
был хохот целой ватаги людей; слышались какие-то скверные французские
взвизги: обед был с дамами. Одним словом, было очень тошно. Редко я
проводил более скверную минуту, так что когда они, ровно в шесть часов,
явились все разом, я, на первый миг, обрадовался им как каким-то
освободителям и чуть не забыл, что обязан смотреть обиженным.
смеялись; но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо,
несколько перегибаясь в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково,
но не очень, с какой-то осторожной, чуть не генеральской вежливостию,
точно, подавая руку, оберегал себя от чего-то. Я воображал, напротив, что
он, тотчас же как войдет, захохочет своим прежним хохотом, тоненьким и со
взвизгами, и с первых же слов пойдут плоские его шутки и остроты. К ним-то
я и готовился еще с вечера, но никак уж не ожидал я такого свысока, такой
превосходительной ласки. Стало быть, он уж вполне считал себя теперь
неизмеримо выше меня во всех отношениях? Если б он только обидеть меня
хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там
отплевался. Но что, если и в самом деле, без всякого желанья обидеть, в его
баранью башку серьезно заползла идейка, что он неизмеримо выше меня и может
на меня смотреть не иначе, как только с покровительством? От одного этого
предположения я уже стал задыхаться.
сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним не бывало.
- Мы с вами как-то вс° не встречались. Вы нас дичитесь. Напрасно. Мы не так
страшны, как вам кажется. Ну-с, во всяком случае рад во-зоб-но-вить...
громко и с раздражением, обещавшим близкий взрыв.
Трудолюбов к Симонову.
извинившись передо мной, пошел распоряжаться закуской.
потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно
смешно. За ним, подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился
подлец Ферфичкин. Очень уж и ему показалось смешно и конфузно мое
положение.
и более, - виноваты другие, а не я. Мне пренебрегли дать знать.
Это-это-это... просто нелепо.
за меня заступаясь. - Вы уж слишком мягки. Просто невежливость. Конечно, не
умышленная. И как это Симонов... гм!
просто спросили бы обедать не дожидаясь.
отрезал я. - Если я ждал, то...
шампанское отвечаю, отлично заморожено... Ведь я вашей квартиры не знал,
где ж вас отыскивать? - оборотился он вдруг ко мне, но опять как-то не
глядя на меня. Очевидно, он имел что-то против. Знать, после вчерашнего
надумался.
Трудолюбов, по правую Симонов. Зверков сел напротив; Ферфичкин подле него,
между ним и Трудолюбовым.
Зверков. Видя, что я сконфужен, он серьезно вообразил, что меня надо
обласкать и, так сказать, ободрить. "Что ж он, хочет, что ли, чтоб я в него
бутылкой пустил", - подумал я в бешенстве. Раздражался я, с непривычки,
как-то неестественно скоро.
Якубенко Николай
Маккарти Кормак
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим
Орловский Гай Юлий
Свержин Владимир