плохо удавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость. Когда же опять,
вздрагивая, поднимал голову и оглядывался кругом, то тотчас же забывал, о
чем сейчас думал и даже где проходил. Таким образом прошел он весь
Васильевский остров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на
Острова. Зелень и свежесть понравились сначала его усталым глазам,
привыкшим к городской пыли, к известке и к громадным, теснящим и давящим
домам. Тут не было ни духоты, ни вони, ни распивочных. Но скоро и эти
новые, приятные ощущения перешли в болезненные и раздражающие. Иногда он
останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей, смотрел в
ограду, видел вдали на балконах и террасах, разряженных женщин и бегающих в
саду детей. Особенно занимали его цветы; он на них всего дольше смотрел.
Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы; он провожал их
с любопытством глазами и забывал о них прежде, чем они скрывались из глаз.
Раз он остановился и пересчитал свои деньги: оказалось около тридцати
копеек. "Двадцать городовому, три Настасье за письмо, - значит,
Мармеладовым дал вчера копеек сорок семь али пятьдесят", - подумал он, для
чего-то рассчитывая, но скоро забыл даже, для чего и деньги вытащил из
кармана. Он вспомнил об этом, проходя мимо одного съестного заведения,
вроде харчевни, и почувствовал, что ему хочется есть. Входя в харчевню, он
выпил рюмку водки и съел с какою-то начинкой пирог. Доел он его опять на
дороге. Он очень давно не пил водки, и она мигом подействовала, хотя выпита
была всего одна рюмка. Ноги его вдруг отяжелели, и он начал чувствовать
сильный позыв ко сну. Он пошел домой; но дойдя уже до Петровского острова,
остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на
траву и в ту же минуту заснул.
выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью.
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего
представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими,
неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины
подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он
такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны,
всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и
уже возбужденный организм человека.
в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим
отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно
такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более
изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как
на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба,
чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит
кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее
впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там
всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и
сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и
страшные рожи... Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь
дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда
такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо
городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в
которою он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда
служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда
не видал. При этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в
салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом.
Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов,
и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на
которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего
шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить; но ему
сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал
кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и
целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и
проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на
кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на это раз тут как
будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все
пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная
телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых
лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть
на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих
спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору,
нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая,
тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые - он часто это
видел - надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена,
особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно,
так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по
глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет,
а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится
очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками
пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с
армяками внакидку. "Садись, все садись! - кричит один, еще молодой, с
толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, - всех
довезу, садись!" Но тотчас же раздается смех и восклицанья:
берет вожжи и становится на передке во весь рост. - Гнедой даве с Матвеем
ушел, - кричит он с телеги, - а кобыленка этта, братцы, только сердце мое
надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь
пущу! Вскачь пойдет! - И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь
савраску.
шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную.
Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и
посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться:
этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в
телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: "ну!",
клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то
чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от
ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе
удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами
кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
Папочка, бедную лошадку бьют!
смотри! - и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя,
бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается,
останавливается, опять дергает, чуть не падает.
толпы.
другой.
Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и
усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!