контрапунктическому художеству Шейда, поэт наш, кажется, называет здесь
человека, с которым ему привелось на одно роковое мгновение свидеться три
недели спустя, но о существовании которого он в это время (2 июля) знать не
мог. Сам Иакоб Градус называл себя розно -- Джеком Дегре или Жаком де Грие,
а то еще Джеймсом де Грей, -- он появляется также в полицейских досье как
Равус, Равенстоун и д'Аргус. Питая нездоровую страсть к ражей и рыжей России
советской поры, он уверял, что истинные корни его фамилии должно искать в
русском слове "виноград", из коего добавленьем латинского суффикса
ферментировался "Виноградус". Отец его, Мартын Градус, был протестанским
пастырем в Риге, но, не считая его, да еще дяди по матери (Романа
Целовальникова -- полицейского пристава и по совместительству члена партии
социал-революционеров), весь клан, похоже, занимался виноторговлей. Мартын
Градус помер в 1920-ом году, а его вдова переехала в Страсбург, где также
вскоре померла. Еще один Градус, купец из Эльзаса, который, как это ни
странно, вовсе не приходился кровником нашему убивцу, но многие годы состоял
в близком партнерстве с его родней, усыновил мальчишку и вырастил его со
своими детьми. Одно время юный Градус словно бы изучал фармакологию в
Цюрихе, другое -- странствовал по мглистым виноградникам разъездным
дегустатором вин. Затем мы находим его погруженным в различные подрывные
делишки, -- он печатает сварливые брошюрки, служит связным в невнятных
синдикалистских группках, организует стачки на стекольных заводах и прочее в
этом же роде. Где-то в сороковых он приезжает в Земблу торговать коньяком.
Женится здесь на дочке хозяина забегаловки. Связи его с партией экстремистов
восходят еще ко времени первых ее корявых корчей, и когда рявкнула
революция, скромный организаторский дар Градуса снискал ему кое-какое
признание в учреждениях разного рода. Его отъезд в Западную Европу с
пакостной целью в душе и с заряженным пистолетом в кармане произошел в тот
самый день, когда безобидный поэт в безобидной стране начал Песнь вторую
"Бледного пламени". Мысленно мы будем неотлучно сопровождать Градуса в его
пути из далекой туманной Земблы в зеленое Аппалачие на всем протяженьи
поэмы, -- идущим тропой ее тропов, проскакивающим на рифме верхом, удирающим
за угол в переносе, дышащим в цезуре, машисто, будто с ветки на ветку
спадающим со строки на строку, затаившимся между словами (смотри примечание
к строке 596) и снова выскакивающим на горизонте новой Песни, --
упорно близясь ямбической поступью, пересекая улицы, взъезжая с чемоданом в
руке по эскалатору пятистопника, соступая с него, заворачивая в новый ход
мысли, входя в вестибюль отеля, гася лампу, покамест Шейд вычеркивает слово,
и засыпая, едва поэт отложит на ночь перо.
герой многочисленных рассказов Конэна Дойла. Я сейчас не имею возможности
выяснить, на который из них ссылается Шейд, но подозреваю, что поэт попросту
выдумал "Дело о попятных следах".
им благоуханной летней ночью! Понять механику ассоциации несложно (стекло
ведет к кристаллу, кристалл -- ко льду), но скрытый за нею суфлер остается
неразличимым. Скромность не позволяет мне предположить, что зимний день, в
который впервые встретились поэт и его будущий комментатор, как бы
предъявляет здесь права на действительное время года. В прелестной строке,
открывающей настоящее примечание, читателю следует приглядеться к первому
слову. Мой словарь определяет его так: "Капель (капельница, капелла) --
череда капель, спадающих со стрехи, -- стрехопадение". Помнится, впервые я
встретил его в стихотворении Томаса Гарди. Прозрачный мороз
увековечил прозрачное пенье капеллы. Стоит отметить также промельк темы
"плаща и кинжала" в "стылых стилетах" и тень Леты в рифме.
где мизантроп беседует с троицей грабителей. Не имея библиотеки в этой
заброшенной бревенчатой хижине, где я живу, словно Тимон в пещере, я
принужден цитирования ради перевести это место прозой по земблянской
поэтической версии, которая, надеюсь, довольно близка к исходному тексту или
хотя бы верно передает его дух:
смотри в примечании к строке 962.
которую способен был придать им его гений, к середине июня я ощутил,
наконец, уверенность, что он воссоздаст в поэме ослепительную Земблу,
сжигающую мой мозг. Я околдовал ею поэта, я опоил его моими видениями, с
буйной щедростью пропойцы я обрушил на него все, что сам не в силах был
перевести на язык и слог поэзии. Право, нелегко будет сыскать в истории
литературы схожий случай, -- когда двое людей, розных происхождением,
воспитанием, ассоциативным складом, интонацией духа и тональностью ума, из
коих один -- космополит-ученый, а другой -- поэт-домосед, вступают в тайный
союз подобного рода. Наконец я уверился, что он переполнен моей Земблой, что
рифмы распирают его и готовы прыснуть по первому мановенью ресницы. При
всякой возможности я понукал его отбросить привычку лености и взяться за
перо. Мой карманный дневничок пестрит такими, к примеру, заметками:
"Присоветовал героический размер", "вновь рассказывал о побеге", "предложил
воспользоваться покойной комнатой в моем доме", "говорили о том, чтобы
записать для него мой голос" и вот, датированное 3 июля: "поэма начата!".
прозрачном и призрачном фазисе нельзя рассматривать как прямое эхо моих
рассказов (из которых, между прочим, в комментарии -- и преимущественно к
Песни первой -- приводится лишь несколько отрывков), вряд ли можно
усомниться и в том, что закатная роскошь этих бесед, словно каталитический
агент повлияла на самый процесс сдержанной творческой фрагментации,
позволившей Шейду в три недели создать поэму в 1000 строк. Сверх того, и в
красках поэмы присутствует симптоматическое семейственное сходство с моими
повестями. Перечитывая, не без приятности, мои комментарии и его строки, я
не раз поймал себя на том, что перенимаю у этого пламенного светила -- у
моего поэта -- как бы опалесцирующее свечение, подражая слогу его
критических опытов. Впрочем, пускай и вдова его, и коллеги забудут о заботах
и насладятся плодами всех тех советов, что давали они моему благодушному
другу. О да, окончательный текст поэмы целиком принадлежит ему.
мимолетных ссылки на царствующих особ (605, 821 и 894)
вместе с "Земблой" Попа, встречаемой в строке 937, мы будем вправе
заключить, что из окончательного текста "Бледного пламени" безжалостно и
преднамеренно вынуты любые следы привнесенного мной материала, но мы заметим
и то, что несмотря на надзор над поэтом, учиненный домашней цензурой и Бог
его знает кем еще, он дал королю-изгнаннику прибежище под сводами
сохраненных им вариантов, ибо наметки не менее, чем тринадцати стихов,
превосходнейших певучих стихов (приведенных мной в примечаниях к строкам
70, 80 и 130, -- все в Песни первой, над которой он,
по-видимому, работал, пользуясь большей, чем в дальнейшем, свободой
творчества), несут особенный отпечаток моей темы, -- малый, но неложный
ореол, звездный блик моих рассказов о Зембле и несчастном ее
государе.
Гольдсвортом
обозначает дом на Далвич-роуд, снятый мною у Хью Уоренна Гольдсворта,
авторитета в области римского права и знаменитого судьи. Я не имел
удовольствия встретиться с моим домохозяином, но почерк его мне пришлось
освоить не хуже, чем почерк Шейда. Внушая нам мысль о срединном расположении
между двумя этими местами, поэт наш заботится не о пространственной
точности, но об остроумном обмене слогов, заставляющем вспомнить двух
мастеров героического куплета, между которыми он поселил свою музу. В
действительности "лужайка и потертый домишко" отстояли на пять миль к западу
от Вордсмитского университета и лишь на полсотни ярдов или около того -- от
моих восточных окон.
удобствах моего жилища. Очаровательная и очаровательно неточная дама (смотри
примечание к строке 692), которая раздобыла его для меня, заглазно,
имела вне всяких сомнений лучшие из побуждений, не забудем к тому же, что
вся округа почитала этот дом за его "старосветские изящество и
просторность". На деле то был старый, убогий, черно-белый,
деревянно-кирпичный домина, у нас такие зовутся wodnaggen, -- с
резными фронтонами, стрельчатыми продувными окошками и так называемым
"полупочтенным" балконом, венчающим уродливую веранду. Судья Гольдсворт
обладал женой и четырьмя дочерьми. Семейные фотографии встретили меня в
Шилова Юлия
Русанов Владислав
Никитин Юрий
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Витковский Евгений