сдержанные рыдания, накопившиеся в моей груди, вдруг
опрокинули преграду, удерживавшую их, и разразились отчаянным
потоком.
ainsi que vous reconnaissez ses bontes*), - сказал St.-Jerome
трагическим голосом, - a genoux!
отплачиваете за ее доброту (фр.).
отворачиваясь от меня и отирая показавшиеся слезы. - Ежели бы
она видела... все к лучшему. Да, она не перенесла бы этого
горя, не перенесла бы.
и не думал просить прощения.
- говорил St.-Jerome.
рыдания ее скоро перешли в икоту и истерику. В комнату с
испуганными лицами вбежали Мими и Гаша, запахло какими-то
спиртами, и по всему дому вдруг поднялись беготня и шептанье.
на верх. "Боже мой, что я наделал! какой я ужасный
преступник!"
комнату, спустился вниз, - я, не отдавая себе отчета в том,
что я делаю, побежал по большой лестнице, ведущей на улицу.
знаю только, что, закрыв лицо руками, чтобы не видать никого,
я бежал все дальше и дальше по лестнице.
мне и нужно, голубчик.
строго сказал:
в моем кабинете, - сказал он, вводя меня за собой в маленькую
диванную. - А? что ж ты молчишь? а? - прибавил он, взяв меня
за ухо.
знаешь, не знаешь, - повторял он, с каждым словом потрясая мое
ухо, - будешь вперед совать нос, куда не следует, будешь?
будешь?
плакал, а испытывал приятное моральное чувство. Только что
папа выпустил мое ухо, я схватил его руку и со слезами
принялся покрывать ее поцелуями.
больнее, я негодный, я гадкий, я несчастный человек!
сюртук. - Все ненавидят меня, я это знаю, но ради бога, ты
выслушай меня, защити меня или выгони из дома. Я не могу с ним
жить, он всячески старается унизить меня, велит становиться на
колени перед собой, хочет высечь меня. Я не могу этого, я не
маленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказал
бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня,
я... с... ним... ради бога, высеки... за... что... му... чат.
более, упал головой ему на колена, рыдая так, что мне
казалось, я должен был умереть в ту же минуту.
ко мне.
- едва мог проговорить я, и со мной сделались конвульсии.
горела около моей кровати, и в комнате сидели наш домашний
доктор, Мими и Любочка. По лицам их заметно было, что боялись
за мое здоровье. Я же чувствовал себя так хорошо и легко после
двенадцатичасового сна, что сейчас бы вскочил с постели, ежели
бы мне не неприятно было расстроить их уверенность г том, что
я очень болен.
про которую только пишут в романах и в которую я не верю,
ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла
человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое
отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение,
делает для вас противным его волоса, шею, походку, звук
голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем
какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с
беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его
поступками. Я испытывал это чувство к St.-Jerome.
хладнокровно этого человека, я нахожу, что он был хороший
француз, но француз в высшей степени. Он был не глуп, довольно
хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас свою
обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь
противоположные русскому характеру отличительные черты
легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной
самоуверенности. Все это мне очень не нравилось. Само собою
разумеется, что бабушка объяснила ему свое мнение насчет
телесного наказания, и он не смел бить нас; но, несмотря на
это, он часто угрожал, в особенности мне, розгами и
выговаривал слово fouetter*) (как-то fouatter) так
отвратительно и с такой интонацией, как будто высечь меня
доставило бы ему величайшее удовольствие.
ее, но одна мысль, что St.-Jerome может ударить меня,
приводила меня в тяжелое состояние подавленного отчаяния и
злобы.
расправлялся с нами линейкой или помочами; но я без малейшей
досады вспоминаю об этом. Даже в то время, о котором я говорю
(когда мне было четырнадцать лет), ежели бы Карлу Иванычу
случилось приколотить меня, я хладнокровно перенес бы его
побои. Карла Иваныча я любил, помнил его с тех пор, как самого
себя, и привык считать членом своего семейства; но St.-Jerome
был человек гордый, самодовольный, к которому я ничего не
чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали
мне все большие. Карл Иваныч был смешной старик-дядька,
которого я любил от души, но ставил все-таки ниже себя в моем
детском понимании общественного положения.
щеголь, старающийся стать наравне со всеми. Карл Иваныч бранил
и наказывал нас всегда хладнокровно, видно было, что он считал
это хотя необходимою, но неприятною обязанностью. St.-Jerome,
напротив, любил драпироваться в роль наставника; видно было,
когда он наказывал нас, что он делал это более для
собственного удовольствия, чем для нашей пользы. Он увлекался
своим величием. Его пышные французские фразы, которые он
говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent
circonflex'aie, были для меня невыразимо противны. Карл
Иваныч, рассердившись, говорил "кукольная комедия, шалунья
мальшик, шампанская мушка". St.-Jerome называл нас mauvais
sujet, vilain garnement *) и т. п. названиями, которые
оскорбляли мое самолюбие.
состояло в физической боли, происходившей от такого положения;
St.-Jerome, выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою,
трагическим голосом кричал: "A genoux, mauvais sujet!",
приказывал становиться на колени лицом к себе и просить
прощения. Наказание состояло в унижении.
что со мной случилось; но я не мог забыть всего, что испытал:
отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два дня. Несмотря на
то, что с того времени St.-Jerome, как казалось, махнул на
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс
Пехов Алексей
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Каменистый Артем