надо поджигать снизу, он ловко установил поленья, и пламя разгорелось.
возле меня и капал в ложку сомнительное изобретение доктора Мармадука,
прошло много времени, но было мало хороших минут. Давай делать хорошую
минуту. Сядем и закурим, как прежде, индейскую трубку мира.
ростом, длинноволос; волоса веером лежали на пыльном воротнике старенького
мундира; разорванные штаны, из-под которых едва виднелись рыжие носки
башмаков, мели своей бахромой пол. Худое лицо, все черты которого стремились
вперед, имело острые пунцовые скулы; тщедушный, но широкоплечий, казалось,
отразился он, став таким, в кривом зеркале, - из тех, что, подведи к ним
верзилу, дают существо сплюснутое. Но у него были прекрасные собачьи глаза.
все углы помещения. - Нашел. Так давно не курил я ее, что из мундштука
пахнет кислятиной. А какой табак?
книга? В углу?
туда. Друд взял книгу.
выдрал из сочинения пук страниц, приговаривая: - Книги этого рода хороши для
всего, кроме своей прямой цели, - затем закурил текстом. Покурив, важно
вручил он трубку молчавшему Стеббсу. Еще надутый, но уже с счастливой искрой
в глазах, Стеббс стал расспрашивать о тюрьме.
задал ряд нелепых вопросов. Я не отвечал; я выгнал его. Еще была... - Друд
выпустил сложный клуб дыма. - В общем маяк все-таки хорош, Стеббс, но я
завтра уйду.
знаешь уже, какое веселье произошло в цирке. Такое же затеял я в разных
местах земли, а ты о том будешь читать в газетах.
привык; но, как вспомню, кто вы, подо мной словно загорится стул.
волны? А ты сам, когда с удивлением, как бы отразясь в глубине собственного
же сердца, говоришь: "Я, я, я", - прислушиваешься к непостижимому мгновению
этому и собираешь в дырочку твоего зрачка стомильный охват неба и моря, -
тогда ты глупо и самодовольно спокоен?
простил его проницательность.
разителен. Все дело в контрасте. Понял ты что-нибудь?
раз видел он себя в образе чугунного памятника, простирающим вещую руку над
солнечной площадью. Но в малой его душе поэзия лежала ничком, ибо негде ей
было повернуться. Так, град, рожденный электрическим вихрем, звонко стучит
по тамбурину, но тупо по бочке. - Нет. В этом пункте мы разойдемся. Стихи
мне стали даваться легче; есть прямо, - не скажу: гениальные, но
замечательные строки.
с уверенностью, что Друд дразнит его, - так были очевидны Стеббсу их
мифические достоинства, - как его скулы замалиновели, голос зазвенел, а
руки, вонзясь в волосы, откинули их вверх страшным кустом.
их, он бормотал: - "Ну... это не отделано...", "в первоначальной редакции",
"здесь - недурно", - и тому подобные фразы, имеющие значение приступа.
Наконец, он остановился на рукописи, пестрой от клякс.
все пишут так. Какое же ваше впечатление?
влюбленный глухонемой. Твои стихи, подобно тупой пиле, дергают душу, не
разделяя ее. Творить - это, ведь, - разделять, вводя свое в массу чужой
души. Смотри: читая Мериме, я уже не выну Кармен из ее сверкающего гнезда;
оно образовалось неизгладимо; художник рассек душу, вставив алмаз. Чем он
успел в том? Тем, что собрал все моей души, подобное этому стремительному
гордому образу, хотя бы это все заключалось в мелькании взглядов, рассеянных
среди толп, музыкальных воспоминаниях, резьбе орнамента, пейзаже, настроении
или сне, - лишь бы подобно было цыганке Кармен качеством впечатления. Из
крошек пекут хлеб. Из песчинок наливается виноград.
- сжаты творцом в нивах нашей души. Как стягивается туманность, образуя
планету, так растет образ; он крепнет, потягивается, хрустя пальцами, и
просыпается к жизни в рассеченной душе нашей, успокоив воображение,
бессвязно и дробно томившееся по нем.
Стеббс, если бумага - не живой, нежный и чистый друг, - тоже для тебя,
Стеббс, если нет мысли, что все задуманное и исполненное могло бы быть еще
стократ совершеннее, чем теперь, - ты можешь заснуть, и сном твоим будет
простая жизнь, творчество божественных сил. А ты скажешь Ему: "Под складкой
платья твоего пройду и умру; спасибо за все".
штабные писаря прачкам. "Живуча" - говорят о кошках. Кроме того, все, что я
сказал, ты чувствуешь сам, но не повторишь по неумению и упрямству.
закопченный стол сухарей и отковырнул из бочки пласт соленой свинины.
Разрубив ее тяжелым ножом, он, обдумав что-то, добродушно расхохотался.
благотворно на пылкое сердце поэта.
глаз, - я просто вижу, что в поэзии мало вы понимаете.
когда здесь, в этом скворечнике появится улыбающееся женское лицо, оно, с
полным пренебрежением к гениальности, отберет у тебя штаны, приштопав к ним
все пуговицы, и ты будешь тратить меньше бумаги. Ты будешь закутывать ее на
ночь в теплое одеяло и мазать ей на хлеб масло. Вот что хотел бы я, Стеббс,
для тебя. Дай мне еще сахара.
заберут в руки и слопают. - Отогнав рой белокурых видений, слетевшихся, как
мухи на сахар, едва заговорили о них, Стеббс взбодрил пятерней волосы; затем
простер руку. - Прислушайтесь! Разве плохо? Гремя подземным раскатом, демон
разрывает ущелье; гранитом он и булатом справляет свое новоселье. О, если
бы...
не погасил лампу; фыркнули листы огромной тетради Стеббса и что-то, подобно
звуку стихающего камертона, пропело в углу.
Эол? Стеббс сказал: - Сначала я объясню, потом покажу. В долгие ночные часы
придумал и осуществил я машину для услаждения слуха. После Рождества, Нового
года, для рождения и многих иных дней, не столь важных, но имеющих
необъяснимое отношение к веселью души, остается много пустых бутылок. Вот
посмотрите, зрите: се - рояль Стеббса.
деревянную раму; под ее верхней рейкой висел на проволочках ряд маленьких и
больших бутылок; днища их были отпилены. Качаясь в руках Стеббса, это
музыкальное сооружение нестройно звенело; взяв палочку, сторож черкнул ею по
всему ряду бутылок вправо и влево; раздалась трель, напоминающая тот средний
меж смехом и завыванием звук, какой издает нервический человек, если его
крепко пощекотать.
Шилова Юлия
Маркелов Олег
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Майер Стефани