Чтение 13–й страницы книги ~Королева Марго~

будете спать здесь?

- Понятия не имею.

- Я тоже.

- Я знаю только одно - где я проведу ночь.

- Где же?

- Там же, где и вы, - это неизбежно.

Оба расхохотались и воздали честь яичнице Ла Юрьера.

Глава 6

ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

А теперь, если читателю интересно, почему король Наваррский не принял
господина де Ла Моля, почему господин де Коконнас не мог увидеться с
герцогом де Гизом и почему, наконец, оба дворянина, вместо того чтобы
поужинать в Лувре фазанами, куропатками и дикой козой, поужинали яичницей с
салом в гостинице "Путеводная звезда", пусть читатель соблаговолит вернуться
вместе с нами в старинное королевское жилище и последовать за Маргаритой
Наваррской, которую Ла Моль потерял из виду у входа в большую галерею.

Когда Маргарита спускалась с лестницы, в кабинете короля был герцог
Генрих де Гиз, которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница, с
которой спускалась Маргарита, как и дверь кабинета короля, выходила в
коридор, а коридор вел к покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.

Екатерина Медичи в одиночестве сидела у стола, опершись локтем на
раскрытый Часослов и поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой
благодаря косметике флорентийца Рене, занимавшего при королеве-матери две
должности - парфюмера и отравителя.

Вдова Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со дня смерти
мужа. Теперь это была женщина лет пятидесяти двух - пятидесяти трех, но
благодаря еще свежей полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее покои,
как и ее наряд, имели вдовий вид. Все здесь было темного цвета: стены,
ткани, мебель. Только по верху балдахина над королевским креслом, где сейчас
спала любимая левретка королевы-матери, подаренная ей зятем, королем
Наваррским, и получившая мифологическое имя - Фебея <Фебея - Диана, сестра
Феба (Аполлона).>, яркими красками была написана радуга, а вокруг нее
греческий девиз "Phos pherei te kal althren", который дал ей король Франциск
I и который можно перевести следующим стихом:

Несет с собой он сеет, покой и тишину.

И вот когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу,
вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее устах, подкрашенных кармином,
какой-то мужчина внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и, высунув
бледное лицо, сказал:

- Дело плохо.

Екатерина подняла голову и увидела герцога де Гиза.

- Как, дело плохо?! - переспросила она. - Что это значит, Генрих?

- Это значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты и что
если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам
придется ждать еще долго, а может быть, и всю жизнь.

- Что же случилось? - спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное
выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать ему совсем другие
выражения.

- Сейчас я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том, долго
ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе господа гугеноты после
ранения их адмирала.

- И что же вам ответил мой сын? - спросила Екатерина.

- Он ответил: "Герцог, народ, конечно, подозревает, что это вы
подстрекатель убийства господина адмирала, моего второго отца; защищайтесь,
как знаете. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня..." С этими
словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить собак.

- И вы не попытались задержать его?

- Конечно, попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть
только он, и ответил хорошо известным вам тоном: "Герцог, мои собаки
проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать..." Тогда я
пошел предупредить вас.

- И хорошо сделали, - сказала королева-мать.

- Но как же быть?

- Сделать последнюю попытку.

- А кто ее сделает?

- Я. Король один?

- Нет. У него господин де Таванн.

- Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.

С этими словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких
Коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках,
вделанных в стену, сидели отборные соколы и небольшая пустельга, которой
Карл IX любил травить мелких птичек в садах Лувра и начавшего строиться
Тюильри.

По дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном
лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.

Она бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога,
нарезанного ровными ломтями.

- Сын мой! - заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо
наигранной, что король вздрогнул.

- Что с вами? - быстро обернувшись, спросил король.

- Сын мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь
бы он был подальше от Парижа.

- А почему? - спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими
стеклянными глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.

- А потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы
новой церкви, потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не
где-нибудь, а здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого
рода сцен.

- Но послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, - ответил
Карл IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. - Какой-то мерзавец уже
отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью,
матушка, в королевстве должно же быть правосудие!

- О, не беспокойтесь, сын мой, - отвечала Екатерина, - они не останутся
без правосудия: если откажете в нем вы, то они сами совершат его по-своему:
сегодня убьют Гиза, завтра меня, а потом и вас.

- Ах, вот как! - произнес Карл IX, и в его голосе впервые прозвучала
нотка подозрения. - Вы так думаете?

- Ах, сын мой, - продолжала Екатерина, всецело отдаваясь бурному течению
своих мыслей, - неужели вы не понимаете, что дело не в смерти Франсуа де
Гиза или адмирала, не в протестантской или католической религии, а в том,
чтобы сына Генриха Второго заменить сыном Антуана Бурбона?

- Ну, ну, матушка, вы, как всегда, преувеличиваете, - ответил Карл.

- Что же нам делать, сын мой?

- Ждать, матушка, ждать! В этом - вся человеческая мудрость. Самый
великий, самый сильный, самый ловкий тот, кто умеет ждать.

- Ждите, а я ждать не стану.

С этими словами Екатерина сделала реверанс и направилась к двери,
намереваясь идти в свои покои. Карл остановил ее.

- В конце концов, что же мне делать, матушка?! - спросил он. - Прежде
всего я справедлив и хочу, чтобы все были мной довольны.

Екатерина вернулась.

- Граф, - сказала она Таванну, ласкавшему королевскую пустельгу, -
подойдите к нам и скажите королю, что, по-вашему, надо делать.

- Ваше величество, вы позволите? - спросил граф.

- Говори, Таванн, говори!

- Ваше величество, как поступаете вы на охоте, когда на вас бросается
кабан?

- Черт возьми! Я подпускаю его к себе и всаживаю ему в горло рогатину.

- Только для того, чтобы он вас не ранил, - заметила Екатерина.

- И ради удовольствия, - ответил король со вздохом, который
свидетельствовал об удальстве, переходившем в кровожадность. - Но убивать
своих подданных мне не доставило бы удовольствия, а гугеноты такие же мои
подданные, как и католики.

- В таком случае, государь, ваши подданные-гугеноты поступят, как кабан,
которому не всадили рогатины в горло: они вспорют ваш трон, - сказала
Екатерина.

- Это вы так думаете, матушка, - молвил король, всем своим видом
показывая, что не очень верит предсказаниям матери.

- Разве вы не видели сегодня де Муи и его присных?

- Конечно, видел, раз я пришел сюда от них. Но разве просьба его не
справедлива? Он просил меня казнить убийцу его отца, который покусился и на
жизнь адмирала. Разве мы не наказали Монтгомери за смерть моего отца, а
вашего супруга, хотя его смерть - просто несчастный случай?

- Хорошо, государь, оставим этот разговор, - ответила задетая за живое
королева-мать. - Сам Господь Бог хранит ваше величество и дарует вам силу,
мудрость и уверенность, а я, бедная женщина, оставленная Богом, конечно, за
мои грехи, трепещу и покоряюсь.

Снова сделав реверанс, она сделала знак герцогу де Гизу, вошедшему к
королю во время этого разговора, занять ее место и сделать последнюю
попытку.

Карл IX проводил мать глазами, но на сей раз не стал ее удерживать; он
принялся ласкать собак, насвистывая охотничью песенку.

Вдруг он прервал свое занятие.

- У моей матери истинно королевский ум, - заговорил он, - у нее нет ни
колебаний, ни сомнений. А ну-ка возьмите да убейте несколько десятков