жизненное, конкретное, ощутимое, реальное, берет всю осуществленность и
напряженность бытия, всю стихийную фактичность и телесность, всю его
неметафизичность. Фантастика, небывалость и необычайность событий даны здесь
как нечто простое, наглядное, непосредственное и даже прямо наивное. Оно
сбывается так, как будто бы оно было чем-то обыкновенным и повседневным.
Этим синтезом неожиданности, необыкновенности с наивно-реальной
непосредственностью и отличается мифическая отрешенность от поэзии, где есть
все что угодно, но только не реальные вещи как вещи.
тому и другому отрешенности. Но для полного уяснения этого взаимоотношения
поставим такой вопрос: возможен ли поэтический образ без мифического и
возможен ли мифический образ без поэтического?
возможна без мифологии, в особенности если мифологию понимать в узком и
совершенно специфическом смысле. Действительно, вовсе не обязательно, чтобы
поэт был Гофманом или Э.По. Поэзия есть выражение; она есть выражение
интеллигентное; она есть интеллигентное выражение, данное в той или другой
форме взаимоотношения выражаемого и выражающего; и т.д. Все это есть и в
мифе. Можно на этом основании, употребляя понятие мифа в широчайшем смысле
слова, сказать, что поэзия невозможна без мифологии, что поэзия собственно и
есть мифология. Но под мифологией можно понимать (и большею частью так и
понимается) более узкий и более определенный предмет; а именно, это есть
поражающая своей необычностью выразительная действительность. Мы уже не
говорим, что поэзия "незаинтересованна", а мифология - "заинтересованна" и
вещественна, телесна. Если понимать мифологию так, то поэзия вовсе не есть
мифология. Она не обязана давать такие образы, которые будут чем-то особенно
необычным. Борис Годунов и Евгений Онегин у Пушкина суть несомненно
поэтические образы; тем не менее в них нет ничего странного, необычного,
отрешенного в мифическом смысле. Это - поэтически-отрешенное бытие, но не
мифически-отрешенное. С другой стороны, поэзия не обязана создавать такие
образы, которые были бы живой и вещественной реальностью. Даже изображение в
поэзии исторических лиц и событий вовсе не есть изображение реальности как
таковой. Поэтический образ, раз он действительно есть поэтический образ,
даже в изображении исторических фактов остается отрешенным; и с точки зрения
чисто поэтической совершенно не существует вопрос, соответствует ли
пушкинский Годунов историческому Годунову или нет. Поэтическая
действительность довлеет сама себе; и она - в своей отрешенности -
совершенно самостоятельна и ни на что не сводима. - Итак, поэзия, имея много
общего с мифологией, расходится с нею в самом главном; и можно сказать, что
она нисколько не нуждается в мифологии и может существовать без нее. Не
обязательно было Гоголю все время создавать образы, подобные тем, что даны в
"Заколдованном месте" или в "Вие". Он мог создать и образы "Ревизора" и
"Мертвых душ".
возможна ли мифология без поэзии? Не должен ли образ быть сначала
поэтическим, а потом уже, после прибавления некоторых новых моментов,
мифическим? Или сходство между поэзией и мифологией таково, что сходные
элементы в мифе скомбинированы совершенно по иному принципу, так что вовсе
нет надобности мифологию получать из поэзии, через добавление новых
элементов, а надо мифический образ конструировать самостоятельно, без
всякого обращения внимания на поэзию? На первый взгляд, проще всего
мифический образ получить из поэтического путем добавления соответствующих
моментов и, стало быть, трактовать поэтический образ как нечто необходимо
входящее в состав мифического образа. Ближайшее рассмотрение, однако, этому,
по-видимому, противоречит. Именно, обратим внимание на тот несомненный факт,
что мифическим характером обладает не только поэзия. Мы, например, видели
уже в предыдущем изложении, что мифические черты может содержать и всегда
содержит позитивная наука. Это не значит, что она сначала должна быть
поэзией или содержать поэтические элементы, а потом это приведет ее к
мифологии. Нет; наука, видели мы, мифологична сама по себе, только благодаря
своему существованию в гуще исторического процесса, а не потому, что она -
поэтична. Стало быть, мифология как будто нисколько не нуждается в поэзии.
Другой пример менее очевиден, но он также имеет решающий характер. Это -
мифологический состав религии. Что религия всегда содержит в себе мифологию
- это не вызывает никаких сомнений. Больше того. Можно даже поставить
вопрос: возможна ли религия без мифологии? Этого вопроса нечего решать в
данном месте. Но что религия совершенно не нуждается в поэзии и искусстве,
чтобы быть религией, это, мне кажется, тоже довольно бесспорный факт. Не
важно, что реальные религии всегда даны в художественной форме и нуждаются
для своего развития и выражения в искусстве. Но что религия сама по себе не
есть искусство и во многих отношениях даже находится с ним в антагонизме
(если одно добровольно не подчинится здесь другому) - это, по-видимому, факт
окончательно установленныйxxxvii. Итак, религия теснейшим образом связана с
мифологией и может совершенно свободно обойтись без поэзии. Явно, что
религиозная мифология, как и та, которой питается - большею частью
бессознательно - положительная наука, обходится без поэзии, хотя ничто,
конечно, не мешает им вступить с нею в очень тесный союз. Наконец, мифом
пропитана вся повседневная человеческая, жизнь (об этом нам еще придется
говорить), но совершенно невозможно сказать, что эта жизненная мифология
дана в меру поэтичности нашей жизни. Такое суждение было бы нелепым.
Следовательно, мифология возможна без поэзии, и мифический образ можно
конструировать без помощи поэтических средств.
поэзией и, следовательно, не содержит в себе ни ее смысла, ни ее структуры?
Мы уже знаем, что основное отличие мифического образа от поэтического
заключается в типе его отрешенности. Выключивши из мифического образа все
поэтическое его содержание и оформление, - что мы получаем? Мы получаем
именно этот особый тип мифической отрешенности, взятый самостоятельно, самую
эту мифическую отрешенность как принцип. Взятая в своей отвлеченности, она,
действительно, может быть применяема и к религии, и к науке, и к искусству,
и, в частности, к поэзии. Здесь удобно сказать несколько слов об этой
мифической отрешенности как принципе особой формы или специфического слоя в
тех или других формах. Никакое другое сопоставление и отграничение из тех,
которые были рассмотрены выше, не давало нам возможности сосредоточиться на
этом моменте специально. И только сопоставление с поэзией, точнее же -
выключение всего поэтического из мифа, обнажает теперь перед нами во всей
непосредственности этот мифически-отрешенный образ. Не забудем, что,
выключивши поэзию, мы выключили все богатство ее форм и содержания,
выключили всю стихию выразительности, словесности, картинности,
эмоциональности и т.д.
быть, если в нем и содержатся какие-нибудь черты поэтической отрешенности, -
выключим и их и оставим голую и беспримесную мифическую отрешенность. Что
она такое вообще - мы также говорили уже. Что она такое в окончательной
своей роли, об этом мы будем говорить, когда переберем все составные
элементы мифа и когда поймем истинное положение ее среди всех этих
элементов. Сейчас же необходимо поставить только такой вопрос: какова
структура этой чистой и беспримесной мифической отрешенности? Это и не
вопрос об ее общем смысле, на который мы уже ответили, и не вопрос об ее
диалектическом месте в системе цельного мифического образа, о чем мы еще
будем говорить. Это вопрос средний между тем и другим. Какова структура
чистой и голой мифической отрешенности?
фактов, но не от их фактичности. Миф фактичен ровно так, как и все реальные
вещи; и если есть какая-нибудь разница между мифической реальностью и
фактической, вещественной реальностью, то вовсе не в том, что первая -
слабее, менее интенсивна и массивна, более фантастична и бесплотна, но
скорее именно в том, что она - сильнее, часто несравненно более интенсивна и
массивна, более реалистична и телесна. Стало быть, единственная форма
мифической отрешенности - это отрешенность от смысла вещей. Вещи в
мифеxxxviii, оставаясь теми же, приобретают совершенно особый смысл,
подчиняются совершенно особой идее, которая делает их отрешенной. Ковер -
обыкновенная вещь повседневной жизни. Ковер-самолет - мифический образ.
Какая разница между ними? Вовсе не в факте, ибо по факту своему ковер как
был ковром, так им и остался. Разница в том, что он получил совершенно
другое значение, другую идею; на него стали смотреть совершенно иными
глазами. Волосы, когда их выметают вместе с прочим сором в парикмахерской, и
волосы как амулет - ровно ничем не отличаются по своей фактической
реальности. И в том и в другом случае это - самая обыкновенная и простая
вещь. Но волосы как амулет, как носители души или душевных сил или как знаки
иных реальностей получают новый смысл, и с ними поэтому иначе и обращаются.
Нельзя, например, быть настолько нечутким, чтобы не видеть разницы между
стеарином и воском, между керосином и деревянным маслом, между одеколоном и
ладаном. В стеарине есть что-то прикладное, служебное, к тому же что-то
грязное и сальное, что-то нахальное и самомнительное. Воск есть нечто
умильное и теплое; в нем кротость и любовь, мягкосердие и чистота; в нем
начало умной молитвы, неизменно стремящейся к тишине и теплоте сердечной.
Также нахален и неблагодатен керосин; он меряет любовь на пуды и теплоту на
калории; он духовно нечист и воняет смрадом; он - машина и смазочное
средство. Как табак - ладан сатане, так керосин - соус для беса. Одеколон же
вообще существует только для парикмахеров и приказчиков, и, может быть,
только еще для модных протодиаконов. Так, молиться с стеариновой свечой в
руках, наливши в лампаду керосин и надушившись одеколоном, можно только
отступивши от правой веры. Это - ересь в подлинном смысле, и подобных
самочинников надо анафемствовать. Таково же и значение бороды. Стоглавый
Соборxxxix постановил: "Аще кто браду бреет и умрет тако, не достоит над ним
Ларссон Стиг
Шилова Юлия
Сапковский Анджей
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Посняков Андрей