процесса, разрешая который судья шаг за шагом медленно движется к
собственной гибели; чисто эллинское наслаждение диалектикой этого
разрешения столь велико, что от него лежит на всём произведении какой-то
налёт высокомерной весёлости, отбивающий везде острия у ужасающих
предпосылок этого процесса. В Эдипе в Колоне мы находим ту же весёлость, но
внесённую в бесконечное просветление; удручённому чрезмерностью бедствий
старцу, который во всём, что с ним случается, представляет исключительно
страдательное лицо, противопоставлена неземная радостность, нисходящая из
божественной сферы и указующая нам, что герой в своём чисто пассивном
отношении достиг высшей активности, простирающейся далеко за пределы его
жизни, между тем как вся его сознательная деятельность и стремления в
прошлой жизни привели его лишь к пассивности. Так для взора смертного
медленно распутывается неразрешимо запутанный узел процесса легенды об
Эдипе и глубочайшая человеческая радость охватывает нас при этом
божественном подобии диалектики. Если в этом объяснении мы точно передали
намерение поэта, то всё же может ещё возникнуть вопрос, исчерпали ли мы тем
содержание мифа, и тогда окажется, что всё воззрение поэта не что иное, как
тот упомянутый выше световой образ, который целительница-природа воздвигает
перед нами после того, как мы бросили взгляд в бездну. Эдип убийца своего
отца, муж своей матери, Эдип отгадчик загадок сфинкса! Что говорит нам
таинственная троичность этих роковых дел? Существует древнее, по
преимуществу персидское, народное верование, что мудрый маг может родиться
только от кровосмешения; по отношению к разрешающему загадки и вступающему
в брак со своей матерью Эдипу можем мы тотчас же истолковать себе это в том
смысле, что там, где пророческими и магическими силами разбиты власть
настоящего и будущего, неизменный закон индивидуации и вообще чары природы,
причиной этому могла быть лишь необычайная противоестественность, так же
как в том персидском поверье кровосмешение; ибо чем можно было бы понудить
природу выдать свои тайны, как не тем, что победоносно противостоит ей, т.
взгляд, в упомянутой выше ужасающей тройственности судеб Эдипа: тот, кто
разрешил загадку природы этого двуобразного сфинкса, должен был нарушить и
её священнейшие законоположения, как убийца своего отца и супруг своей
матери. Мало того, миф как бы таинственно шепчет нам, что мудрость, и
именно дионисическая мудрость, есть противоестественная скверна, что тот,
кто своим знанием низвергает природу в бездну уничтожения, на себе
испытывает это разложение природы. Острие мудрости обращается против
мудреца; мудрость преступное действие по отношению к природе вот те
страшные положения, с которыми обращается к нам миф; но эллинский поэт, как
луч солнца, прикасается к величественной и страшной Мемноновой статуе мифа,
и она внезапно начинает звучать софокловскими мелодиями!
сияющий вокруг главы эсхиловского Прометея. То, что мыслитель Эсхил имел
нам сказать здесь, но что как поэт он даёт нам лишь почувствовать в своём
символическом образе, молодой Гёте сумел открыть нам в смелых словах своего
Прометея:
принуждает богов вступить с ним в союз, ибо в своей самоприобретённой
мудрости он держит в руке их существование и пределы. Но самое удивительное
в этой драме о Прометее, по основной мысли своей подлинно представляющей
гимн неблагочестия, это глубокая эсхиловская жажда справедливости:
даже предчувствие их сумерек с другой, понуждающая к примирению, к
метафизическому объединению мощь этих миров страдания, всё это сильнейшим
образом напоминает средоточие и основное положение эсхиловского
мировоззрения, усматривающего вечную правду, царящую над богами и людьми,
Мойру. При суждении об изумительной смелости, с которой Эсхил кладёт
олимпийский мир на весы своей справедливости, мы всегда должны помнить, что
глубокомысленный грек имел в своих Мистериях устойчивую и крепкую подпочву
метафизического мышления и что в случае припадков скептицизма он мог
облегчать свою душу на олимпийцах. Греческий художник в особенности
испытывал по отношению к этим божествам тёмное чувство взаимной
зависимости, и именно в Прометее Эсхила символизировано это чувство.
а олимпийских богов по меньшей мере уничтожить, и это путём своей высшей
мудрости, за каковую, правда, он принуждён был расплачиваться вечным
страданием. Дивная творческая сила великого гения, за которую недорого было
заплатить даже и вечным страданием, суровая гордость художника, вот в чём
душа и содержание эсхиловской поэзии, между тем как Софокл в своём Эдипе,
прелюдируя, запевает победную песнь святого. Но и в том толковании, которое
Эсхил даёт мифу, не исчерпана его изумительная и ужасающая глубина:
весёлость художественного творчества скорее светлый, облачный и небесный
образ, играющий на поверхности чёрного озера печали. Сказание о Прометее
исконная собственность всей семьи арийских народов и документ,
свидетельствующий об их одарённости сознанием глубокомысленно-трагического,
и даже не лишено вероятности, что этот миф имеет для определения сущности
всего арийского мира такое же характерное значение, как миф о грехопадении
для всего семитического, и что оба мифа находятся между собою в той же
степени родства, как и брат с сестрой. Предпосылкой мифа о Прометее
является та чрезмерная ценность, которую наивное человечество придаёт огню
как истинному палладиуму всякой растущей культуры; но то, что человек
свободно распоряжается огнём и получает его не только как дар небес, в
зажигающей молнии и согревающем пламени солнца, это представлялось
созерцательности первобытного человека злодеянием, ограблением божественной
природы. И таким образом, с самого начала первая же философская проблема
ставит мучительно неразрешимое противоречие между человеком и богом и
подкатывает его, как камень, к воротам всякой культуры. Лучшее и высшее,
чего может достигнуть человечество, оно вымогает путём преступления и затем
принуждено принять на себя и его последствия, а именно всю волну страдания
и горестей, которую оскорблённые небожители посылают, должны послать, на
благородное, стремящееся ввысь человечество, суровая мысль, странно
отличающаяся по тому достоинству, которое она придаёт преступлению, от
семитического мифа о грехопадении, где любопытство, лживость притворства,
склонность к соблазну, похотливость короче, ряд женских аффектов по
преимуществу рассматриваются как источник зла. То, что отличает арийское
представление, это возвышенный взгляд на активность греха как на
прометеевскую добродетель по существу, причём тем самым найдена этическая
подпочва пессимистической трагедии как оправдание зла в человечестве, и
притом как человеческой вины, так и неизбежно следующего за ней страдания.
склонен отрицать путём кривотолков, противоречие, лежащее в самом сердце
мира, открывается ему как взаимное проникновение двух различных миров,
например божественного и человеческого, из коих каждый как индивид прав,
но, будучи отдельным и рядом с каким-либо другим, неизбежно должен нести
страдание за свою индивидуацию. При героическом порыве отдельного ко
всеобщности, при попытке шагнуть за грани индивидуации и самому стать
единым существом мира этот отдельный на себе испытывает скрытое в вещах
изначальное противоречие, т. е. он вступает на путь преступлений и
страданий. Так, арийцы представляют себе грех как мужа, семиты вину как
женщину; изначальный грех был совершён мужем, а изначальную вину допустила
женщина. А впрочем недаром поёт хор колдунов:
Никитин Юрий
Ильин Андрей
Махров Алексей
Конан-Дойль Артур
Мороз Александра
Сертаков Виталий