Алеша с любопытством рассматривал своего брата, об убеждениях и высоком
образовании которого он знал; и, в свою очередь, подмечал на себе иногда
его долгие взгляды. Они молчали друг с другом, и, однако, только друг с
другом им было о чем высказаться, тогда как с прочими они говорили или
безучастно, или подчиняясь (Алеша с Зосимою), или господствуя (Иван с
Миусовым). Их соединяла некоторая исходная точка; и хотя именно начиная от
нее они разошлись в противоположные стороны и потом уже не соприкасались ни
в чем, однако сближение в ней одной было значительнее, жизненнее, чем
сближение боковыми ветвями или вершинами своего духовного развития, которое
одно было у них со всеми окружающими. Это хорошо выражено в следующем
вводном эпизоде их беседы: " -- Ты что беспокоишься, что я уезжаю, --
говорит Иван Алеше. -- У нас с тобой еще Бог знает сколько времени до
отъезда. Целая вечность времени, бессмертие! -- Если ты завтра уезжаешь, то
какая же вечность? -- Да нас с тобой чем это касается? -- засмеялся Иван.
-- Ведь, свое-то мы успеем все-таки переговорить, свое-то, для чего мы
пришли сюда? Чего ты глядишь с удивлением? Отвечай: мы для чего здесь
сошлись? Чтобы говорить о старике и о Димитрии? о загранице? о роковом
положении России? об императоре Наполеоне? Так ли, для этого ли? -- Нет, не
для этого. -- Сам понимаешь, значит, для чего. Другим одно, а нам,
желторотым, -- другое; нам прежде всего надо предвечные вопросы решить. Вся
молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно
теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься.
Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить
меня: "Како веруеши или вовсе не веруеши"?.. -- Пожалуй что и так, --
улыбнулся Алеша. -- Ты, ведь, не смеешься теперь надо мною, брат? -- Я-то
смеюсь? Не захочу я огорчить моего братишку, который три месяца глядел на
меня в ожидании. Алеша, взгляни прямо: я, ведь, и сам точь-в-точь такой же
маленький мальчик, как и ты, разве только вот не послушник. Ведь русские
мальчики как до сих пор орудуют, -- иные то есть? Вот, например, здешний
вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не
знали друг друга, а выйдут из трактира -- сорок лет опять не будут знать
друг друга: ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в
трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие?
А которые в Бога не веруют, ну, те о социализме и об анархизме заговорят, о
переделке всего человечества по новому штату, -- так, ведь, это один же
черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца, И множество,
множество самых оригинальных мальчиков только и делают, что о вековечных
вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так? -- Да, настоящим русским
вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты говоришь,
вопросы с другого конца -- конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и
надо, -- проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой
вглядываясь в брата". На этом-то "так и надо" и сошлись братья. Приведенное
место навсегда останется историческим, и, кажется, действительно было
время, когда люди сходились и расходились на "вековечных вопросах", роднясь
на интересе к ним ближе, нежели даже на узах родства, вне говоря уже об
общности положения или состояния. Счастливое время и счастливые люди: от
них далеко было нравственное растление. Но, кажется, все это минуло, и,
быть может, довольно прочно. Как это сделалось, что самое интересное очень
скоро стало у нас самым неинтересным, -- об этом произнесет свой суд
будущая история. Несомненно только, что умственный индифферентизм,
равнодушие ко всяким вопросам никогда еще не было так беззастенчиво, как в
подрастающих на смену нам поколениях. Чувствуя общность в главном, братья
уже не стесняются друг друга в остальном, и Иван высказывает перед
послушником Алешей свою натуру: жажда жизни есть главное, что он находит в
себе. "Не веруй я в жизнь, -- говорит он, -- разуверься в дорогой женщине,
разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все, напротив, беспорядочный,
проклятый и, быть может, бесовский xaoc [В "Бесах" Кирилов перед
самоубийством говорит: "Вся планета наша есть ложь и стоит на лжи и глупой
насмешке; самые законы планеты -- ложь и диаволов водевиль. Для чего же
жить, отвечай, если ты человек!" (изд. 1882 г., стр. 553). Очевидно из
повторений и страстности тона, что Достоевский вложил здесь свое
собственное сомнение, с которым он долго и трудно боролся.], порази меня
хоть все ужасы человеческого разочарования, -- а я все-таки захочу жить [В
"Биографии и письмах" можно найти очень много указаний на необыкновенную
живучесть самого Достоевского, которая одна дала ему силу вынести все, что
ему выпало на долю в жизни. "Кошачья живучесть (во мне), не правда ли", --
заключает он одно из своих писем.], и уж как припал к этому кубку -- то не
оторвусь от него, пока весь не осилю. Впрочем, к тридцати годам, наверно,
брошу кубок, хоть и не допью всего, и отойду... не знаю куда". Эта жажда
жизни непосредственна и безотчетна: "Центростремительной еще силы много в
нашей земле", -- замечает он, затрудняясь в ее объяснении. "Я живу, потому
что хочется жить, хотя бы и вопреки логике". Есть что-то родственное в
человеке с жизнью природы и с тою другою жизнью, которая развертывается на
ее лоне и которую мы зовем историею; и человек липнет ко всему этому: нити,
гораздо более прочные и жизненные, нежели холодные связи умозаключения,
привязывают его к земле, и он любит ее необъяснимою, высокою любовью:
"Дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо,
дорог иной человек, которого иногда не знаешь, за что и любишь, дорог иной
подвиг человеческий, в который давно уже, может быть, перестал и верить, а
все-таки, по старой памяти, чтишь его сердцем..." "Я думаю, что все должны
прежде всего на свете жизнь полюбить", -- говорит задумчиво Алеша. -- Жизнь
полюбить больше, чем смысл ее?" Алеша, говорит, что "да" и что за
непосредственною любовью к жизни всегда последует и понимание ее смысла, --
ранее или позже. С любовью к жизни дремлющей природы, к "клейким весенним
листочкам", у Ивана нераздельна любовь и к той другой природе, которая
живет полным сознанием: мы говорим о человеке и чудном мире, им созданном.
"Я хочу в Европу съездить", -- говорит он. У него были две тысячи руб.,
оставленные по завещанию воспитательницею его и Алеши, которая их подобрала
из жалости, ради памяти к их матери, когда их бросил отец. Теперь, окончив
университет, он собирался съездить за границу, думая употребить на поездку
эти деньги. "Отсюда и поеду, Алеша, -- продолжает он. -- И ведь я знаю, что
поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что!
Дорогие там лежат покойники; каждый камень над ними гласит о такой горячей
минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою
борьбу и в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать
эти камни и плакать над ними [Здесь также вложено чувство самого
Достоевского к Европе; сравни в "Подростке" слова Версилова, стр. 453 --
454, и заметку в "Биографии и письмах", стр. 295.], -- в то же время
убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище и никак не
более. И не от отчаяния буду плакать, а лишь просто потому, что буду
счастлив пролитыми слезами моими" ["Братья Карамазовы", т. I, стр. 259.].
Эти проникновенные слова вскрывают перед нами великое сердце, и великий ум,
и всю ту грусть, которую не может не носить в себе такая душа. Грусть
вытекает здесь из силы любви и вместе из высокого сознания, которое от нее
неотделимо и ей противоречит. Отрицать диалектически, не испытывая
привязанности, или быть привязанным безотчетно, не понимая, -- это два
отношения к Европе, одинаково легкие и потому исключительно почти
господствующие у нас. Редкие поднимаются до соединения того и другого, и,
конечно, подобное соединение не может не вызывать самого глубокого
страдания. Но в нем одном -- истина, и, как это ни трудно, каждый, кто
хочет быть правым, должен усиливаться развить в себе способность и к этому
чувству любви, и к этому сознанию, что любимое -- уже умирает. Всякий, кто
носит в себе великий интерес к чему-нибудь постороннему, что с ним лично не
связано, не может не быть искренен и правдив. Его мысль слишком
сосредоточена на этом интересе, чтобы заниматься всем тем мелочным, чем
обычно старается обставить себя человек, чтобы скрыть свою
незначительность. От этого истинное величие всегда бывает так просто; и от
этого же, конечно, оно никогда не получает при жизни признания, которое
всегда достается ложному и потому драпирующемуся величию. Душевное
одиночество, неразделенность своих мыслей -- есть только необходимое
последствие этого положения вещей, и оно, в конце концов, обращается и в
замкнутость, в нежелание делиться. И, между тем, потребность высказаться
все-таки существует, -- и здесь-то и лежит объяснение тех моментов встреч и
глубоких признаний, которых еще за минуту нельзя было предвидеть и которые
оставляют в собеседниках впечатление на всю жизнь. "У меня нет друзей,
Алеша, -- говорит Иван, -- и я бы хотел с тобой сойтись". Все то, что
проводило такую непереступаемую грань между им и другими, вдруг падает
теперь; Алеша шутит с ним, с которым никто не шутил, и он сам говорит ему,
смеясь "как маленький кроткий мальчик": "Братишко, не тебя я хочу
развратить и сдвинуть с твоего устоя; я, может быть, себя хотел бы исцелить
тобою". Алеша смотрит на него с удивлением; никогда он не видал его таким.
несовместимости Бога сострадающего с человечеством страдающим и Бога
справедливого с преступлением неотмщенным. "Один старый грешник [Первому
эта мысль приписана Вольтеру.], -- так начинает Иван, -- сказал в прошлом
веке, что если бы не было Бога, то следовало бы его выдумать. И не то
странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует; но то дивно,
что такая мысль -- мысль о необходимости Бога -- могла залезть в голову
такому дикому и злому животному, как человек: до того она свята, до того
она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку".
Испорченность человека и святость религии есть, таким образом, то, что
прежде всего стремится он утвердить. Религия есть нечто высокое: и сделать
ее возможною для человека, стать способным войти в ее миросозерцание -- это
есть высшая цель, высшее удовлетворение, которого может достигнуть он. Но
достигнуть этого правдиво, искренно он может не вопреки своим способностям
Мережковский Дмитрий
Маркелов Олег
Мацумото Сэйте
Шилова Юлия
Журавлев Владимир
Лукин Евгений