Чтение 13–й страницы книги ~Кенгуру~

расколовшегося Рыбкина, который категорически отказался отвечать на вопросы,
пока ему не дали опохмелиться. Молодец! Я один аплодировал этому факту.
Председательница-мышка предупредила, что выведет меня из зала, если буду
мешать простым людям доброй воли смотреть картину и не посмотрит на то, что
я автор сценария...

Кольцо вокруг меня все сжималось и сжималось. Восемь миллионов
москвичей уже искали Фан Фаныча по словесному портрету, нарисованному
Рыбкиным под диктовку, разумеется, Кидаллы. Восемь миллионов москвичей,
Коля, одних только москвичей, с утра до вечера страстно вглядывались в лица
друг другу, искали в них мои черты, мои особые приметы. Горькие складки у
губ. Добрые серо-синие глаза, мужественная морщинка на переносице. Красивые,
темнорусые брови. Лысоват. Череп благороден. На левой скуле - пулевой след и
голубые пороховые отметинкн. Нормальный и временами обаятельный мужчина
неопределенного возраста...

Студенты прочесывают леса от Москвы до Владивостока. На станциях и в
аэропортах проверяют ксивы военные патрули...

Сторожа Рыбкина публично лишили трех нашивок за тяжелые ранения, а
медаль "За оборону Сталинграда" оставили по распоряжению самого Гуталина.

Тревожно, через каждые четыре часа гудят заводы и фабрики,
перевыполнившие полугодовые задания.

Кольцо все сжимается и сжимается, но захомутать меня, однако, никак на
могут.

Поисками руководит Кидалла. Он носится в машинах, вертолетах и "мигах",
собирает сотрудников, думает, в кабинете ест, спит, вернее, дремлет с
открытыми глазами и по часу, не отрываясь от микроскопа, анализирует
пуговицу от моей ширинки. Потом докладывает что-то Берии, а тот отдирает
листки от календаря и думает.

А когда, Коля, показали, как на лафете в аэропорт везли убитую Джемму и
вслед ей махали австралийскими и советскими флажками трудящиеся Москвы, как
внесли Джемму на носилках по трапу в лайенер, как летел самолет в Австралию
и простые люди доброй воли смотрели ему вслед гневно и грустно, когда
показали похороны Джеммы в Мельбурне и речь нашего посла нвд ее могилой, а
потом открытие мемориального комплекса работы Вучетича, тогда весь зал
судебного заседания зарыдал, наконец, Коля, и я расстроился тоже. Я,
действительно,переживал эту трагедию по-настоящему. Не может быть, был
единственным человеком в зале так ее переживавшим, но вот что заметил, милый
мой Коля. Я заметил, что начинаю во время картины болеть за чекистов.
Безумный, уродливый и сильнейший эффект важнейшего из искусств - так
извращенно пудрить мозги человека! Да! Да! Да! Я начал именно болеть, именно
желать и метать икру, чтобы Фан Фаныча скорей, падлу такую, схватили и чтобы
не ушел он, паразитина, от возмездия!

Я взволнованно привстаю, когда берут в ресторане "Арагви" прямо из
танго, из объятий партнерши человека, но это опять, к сожалению, оказываюсь
не я. А перед тем, другим, извиняется молоденький лейтенант и просит оркестр
сыграть танго сначала.

Потом пошли кадры, как на Лубянке выстроилась очередь мужчин, у которых
на ширинках не хватало пуговиц. Довольно много оказалось в Москве одиноких
идиотов и мужей невнимательных женщин, что, Коля, на мой взгляд одно и то
же.

Вот показалась на экране одна ласточка! Плачет от страха, отдает
Кидалле мой галстук, на красном фоне золотые короны, и чешет в микрофон,
какой я был зверь и сексуальный маньяк, любивший играть по ночам в длинном
коридоре ласточкиной коммуналки в чехарду. Это, Коля, любимая игра кенгуру и
французских политиков до прихода к власти де Голля.

А вот еще одна ласточка! Как я ее любил! Как я был нежен и щедр! Она
продала меня серьезно и деловито, гневно возвратила органам бриллиантовое
кольцо, норковое манто и книжку стихов Симонова "Друзья и враги". Все
ласточки меня продали. Продали меня также со всеми потрохами и родословной
до пятого колена две моих тетки, кое-кто из барыг, валютчиков, антикваров и
консультантов. И я всецело по ходу просмотра был на их стороне. Про себя
самого я совсем забыл и окончательно перепутал, что сочинил я, а что
лауреаты Сталинской премии. Сижу, смотрю, топочу ногами, аплодирую, ногти
кусаю, где же ты, Фан Фаныч, скрываешься в конце-то концов! Вот уже Кидалла
допросил прямо на улице Нюрку-суку, которая у нас за углом пивом торгует. И
ты веришь, эта гадина показала, что я каждый раз издевался над ней, требуя
долива пива после отстоя пены! Я ни разу этого не требовал, Коля! Наоборот,
я всегда вежливо говорил: "Пожалуйста, если можно, одной пены". Это и бесило
мандавошку. Но тогда я на Нюрку не злился. Тогда я кивал головой, мол, верно
ты толкуешь, советский ты, Нюрка, человек, родная ты моя. И знаешь, Коля,
кто меня вывел на время из этого состояния? Ты, мой милый! Ты! Если я, даст
Бог, буду помирать нормальной смертью и хватит у меня сил оглянуться, я
вспомню, как ты, посмотрев на фото, подсунутое Кидаллой, пожал плечами и
твердо, с некоторым даже презрением к мусорам, свысока, как и подобает
уважающим себя и своих друзей благородным людям, ответил: "Эту сволочь
первый раз вижу!"

Я вспомню, помирая, твой смех, Коля, когда, припертый к стенке
фотокарточкой /мы с тобой в "Савойе" улыбаемся официанту, несущему на блюде
бутылку "Столицы" и запеченных карпов/, когда, припертый к стене, ты сказал
Кидалле и его псам, взбешенным и не имеющим права отбить тебе на съемках
закрытого фильма печень и почки: - Мало ли, граждане начальнички, с кем я
сидел в кабаках? Всех не упомнишь !

Вывел ты меня, значит, на время из состояния, когда я сам болел против
себя, но ведь кино потому и важнейшее из искусств для большевиков, что оно
все может поставить раком.

И опять я жду, когда сожмется вокруг меня кольцо. Окружили мой дом,
пожарная команда приехала, сетку натянули под окнами, чтобы я не выбросился
с шестого этажа, и Кидалла сказал в мегафон:

- Выходите, Харитон Устинович Йорк! Вы проиграли. Сопротивление
бесполезно!

А на площадке около двери мусоров шесть с автоматами, готовыми прошить
меня в случае сопротивления. Выходит на звонок соседка Зойка, которой я,
уходя на Лубянку, клопа подсунул в комнату, и сходу, конечно, продает, как я
два дня назад куда-то собирался, вынул из бачка в сортире пачку денег,
связку колец, пригрозил Зойке изнасиловать ее и убить, если проболтается, и
скрылся. И финку вынесла Зойка окровавленную,которую нашла в своей калоше.
Волосенки серобурые к лезвию прилипли. Хорошо, что комнату мою не
раскурочили. Просто зубы у меня зачасались от любопытства, куда же это я
запропастился, куда слинял, где я, нехороший человек, заныкался, наконец?
Показали, как Сталин и Молотов приняли посла Австралии и для утешения
подарили ему изумруды покойной императрицы Александры Федоровны. Не обошлось
также и без митинга. Убийцу - к ответу! Австралия, мы с тобой! Руки прочь от
фауны дружественного континента! Вдруг, ни с того, ни с сего, показывают
лужок, ромашки на нем, колокольчики, кашка розовая, бабочки летают, пчелы
жужжат, жаворонок над лужком звенит, такая прелесть и покой под ясным небом.
И по лужку, неподалеку от речушки, корова пегая ходит, травку щиплет. Трава
высокая-высокая. Щиплет себе и щиплет, тихо к речке идет корова. Не идет, а
плывет, незаметно, как ногами переступает. "Марта! Марта! - зовет эту корову
и что-то кричит по немецки здоровая баба, танком только подминать такую.
Ведро в руках у бабы. "Марта! Марта!" - корова быстрей к речке пошла. Баба
ее догнала. За рог схватила. По шее дала. Корова встала, а баба присела.
Ведро подставила. Доить собралась. Берет по соску в руки, рот глупо
раскрывает и что-то соображает. Потом как заорет: "Ганс! Ганс! Зольдатн!
Шнель! Шнель!"

Смотрю: корова падает и из пуза ее, представь себе, Коля, показывается
моя родная харя! Тютелька в тютельку моя! Тут я подумал, что Кидалла вполне
мог внушить мне под уколами проделать всю эту хреновину, и стал болеть сам
за себя, хотя совершенно не мог вспомнить, как я попал в корову Марту. Ее
ведь тоже надо было "замочить", мастерски содрать шкуру, оставив голову и
хвост, и партнера к тому же найти для задних ног. Помогаю я ему выбраться из
Марты, а это оказывается не мужик, а киноактриса Зоя Федорова, посаженная
Берией, и мы оба, подминая высокую траву, бежим к реке, к границе, как я
понял, ГДР с ФРГ. Быстрей, Фан Фаныч, быстрей! Не отставай, Зоя Федорова! По
нам уже шмаляют, пули свистят над головой, косят очереди автоматные траву
вокруг. Овчарки лают все ближе и ближе. Вот она речка перед глазами, нырнуть
в нее и вынырнуть в Мюнхене, в пивной, за столиком, уставленным кружками
пива, долитого после отстоя пены без всякого унизительного для меня и тебя,
Коля, требования. Пригнись, друг-Зоя, пригнись, дура, а она возьми и
споткнись об нарытую кротом кучу земли. Упала, встала, трава кончилась,
метров десять голой зоны до речки. Тут очередью автоматной полоснули по
пяткам, и я сдался, неохота было помирать. А Зоя Федорова по горлышко успела
в речку войти и подняла тоже руки вверх! К ней две овчарки подплыли. Бедная
Зоя завизжала от ужаса: все. таки это не "музыкальная история" и главная
роль в кинофильме "На границе". Обшмонали меня и Зою восточногерманские
пограничники и вдруг, представляешь, подбегает ко мне эта бабиша и тоже по
кумполу моему ведром - бамс, все у меня поплыло перед шнифтами, и голова
загудела, как царь-колокол. Я упал, а зал прямо взорвался от хохота. Гы-ы-ы!
Мне стало жалко, что кино кончилось, но это был на самом деле еще не конец,
хотя здесь мой сценарий обрывался.

Пошли допросы. Два дня мы их смотрели с перерывами на обед и в сортир.
И на каждом допросе я отпирался, изворачивался, лгут, отрекался от пуговицы
на ширинке, говорил, что езжу в транспорте без билетов для экономической
диверсии, умолял выдать меня эквадорской и швейцарской полициям, но все ж
таки обессилел от терпеливой логики Кидаллы, от финки, найденной в Зойкиной
калоше и раскололся. А старая задница - заседательница снова завопила с
места на весь зал: "Это полный распад!"

Но я опять-таки, Коля, хоть убей, не могу вспомнить ни допро сов, ни
лиц многочисленных свидетелей и ласточек, проливавших свет на то, как я, все
усложняя и усложняя свои сексуальные претензии, докатился постепенно до
кровавого преступления. Между прочим, мне очень мешали и щекотали сосок
сиськи провода датчика, прикрепленного к груди. Специалист, который его