ведь мы сами почти голы, совсем поизносились. Я уже давно ношу
какую-то бабью кофту и больше похож на ..., чем на офицера
победоносной армии".
такие вещи. Но... ты понимаешь? Женщины. Черт возьми, я молод и
жажду любви! Постой, это у тебя была невеста? Это ты показывал
мне карточку какой-то девочки и говорил, что это невеста, и там
было написано что-то печальное, такое печальное, такое
грустное. И плакал ты. Это давно было, я смутно помню, на войне
не до нежностей. И плакал ты. О чем ты плакал? Что было
написано там такое печальное, такое грустное, как цветочек? И
плакал ты, все плакал, плакал... Как не стыдно офицеру
плакать!"
надо ему?.."
разобрать.
очень ясно представлял себе его лицо, в котором все было мягко
и нежно, как у женщины: окраска щек, ясность и утренняя
свежесть глаз, бородка такая пушистая и нежная, что ею могла
бы, кажется, украситься и женщина. Он любил книги, цветы и
музыку, боялся всего грубого и писал стихи,-- брат, как критик,
уверял, что очень хорошие стихи. И со всем, что я знал и
помнил, я не мог связать ни этого кричащего воронья, ни
кровавой резни, ни смерти. ...Воронье кричит...
ясно стало, что все это ложь и никакой войны нет. Нет ни
убитых, ни трупов, ни этого ужаса пошатнувшейся беспомощной
мысли. Я сплю на спине, и мне грезится страшный сон, как в
детстве: и эти молчаливые жуткие комнаты, опустошенные смертью
и страхом, и сам я с каким-то диким письмом в руках. Брат жив,
и все они сидят за чаем, и слышно, как звенит посуда.
...Воронье кричит...
кричит. Это не выдумка праздного писаки, ищущего дешевых
эффектов, безумца, потерявшего разум. Воронье кричит. Где мой
брат? Он был кроткий и благородный и никому не желал зла. Где
он? Я вас спрашиваю, проклятые убийцы! Перед всем миром
спрашиваю я вас, проклятые убийцы, воронье, сидящее на падали,
несчастные слабоумные звери! Вы звери! За что убили вы моего
брата? Если бы у вас было лицо, я дал бы вам пощечину, но у вас
нет лица, у вас морда хищного зверя. Вы притворяетесь людьми,
но под перчатками я вижу когти, под шляпою -- приплюснутый
череп зверя; за вашей умной речью я слышу потаенное безумие,
бряцающее ржавыми цепями. И всею силою моей скорби, моей тоски,
моих опозоренных мыслей я проклинаю вас, несчастные слабоумные
звери!
удерживаясь на столбике, балансируя руками и колебля знамя, на
котором ломалась в складках крупная надпись: "Долой войну!"
себя и будущие поколения от этого ужаса, от этого безумия. Нет
сил выносить, кровь заливает глаза. Небо валится на головы,
земля расступается под ногами. Добрые люди...
терялся в этом живом и грозном шуме.
и брат гниют там, как падаль. Разведите костры, накопайте ям и
уничтожьте, похороните оружие. Разрушьте казармы и снимите с
людей эту блестящую одежду безумия, сорвите ее. Нет сил
выносить... Люди умирают...
поднялось еще раз и упало. Я не успел рассмотреть лица
ударившего, так как тотчас все превратилось в кошмар. Все
задвигалось, завыло; в воздухе понеслись камни, поленья, над
головами поднялись кулаки, кого-то бившие. Толпа, как живая
ревущая волна, подняла меня, отнесла на несколько шагов и с
силою ударила о забор, потом отнесла назад и куда-то в сторону
и, наконец, притиснула к высокому штабелю дров, наклонившемуся
вперед и грозившему завалиться на головы. Что-то сухо и часто
затрещало и защелкало по бревнам; мгновенное затишье -- и снова
рев, огромный, широкозевный, страшный в своей стихийности. И
опять сухая и частая трескотня, и кто-то возле меня упал, и из
красной дыры на месте глаза полилась кровь. И тяжелое полено,
крутясь в воздухе, концом ударило меня по лицу, я упал и полез
куда-то между топочущих ног и выбрался на свободное
пространство. Потом я перелезал какие-то заборы, обломав себе
все ногти, взбирался на штабеля дров; один рассыпался подо
мною, и я упал вместе с водопадом стукающихся поленьев; из
какого-то замкнутого четырехугольника я насилу выбрался,-- а
сзади меня, настигая, все грохотало, ревело, выло и трещало.
Где-то звонил колокол; чтото рухнуло, как будто упал
пятиэтажный дом. Сумерки точно остановились, не пуская ночи, и
в той стороне рев и выстрелы словно окрасились красным светом и
отогнали тьму. Спрыгнув с последнего забора, я очутился в
каком-то узеньком кривом переулке, похожем на коридор между
двух глухих стен, и побежал и бежал долго, но переулок оказался
без выхода: его перегораживал забор, и за ним снова чернели
штабеля дров и леса. И опять я лазил по этим подвижным зыбким
громадам, проваливался в какие-то колодцы, где было тихо и
пахло сырым деревом, и снова выбирался наружу и не смел
оглянуться назад: я и так знал, что делается там, по
красноватому смутному налету, легшему на черные бревна и
сделавшему их похожими на убитых великанов. Кровь с разбитого
лица перестала течь, и оно онемело и стало чужим, как гипсовая
маска; и боль почти совсем утихла. Кажется, в одном из черных
провалов, куда я свалился, со мною сделалось дурно, и я потерял
сознание, но не знаю, было ли это действительно, или мне
показалось, так как вспоминаю я себя только бегущим.
было фонарей, среди черных, точно вымерших домов, и никак не
мог выбраться из их немого лабиринта. Нужно было остановиться и
оглядеться вокруг себя, чтобы определить направление, но этого
нельзя было сделать: за мною по пятам несся еще далекий, но все
настигающий грохот и вой; иногда, на внезапном повороте, он
ударял меня в лицо, красный, закутанный в клубы багрового
крутящегося дыма, и тогда я поворачивал назад и метался до тех
пор, пока он снова не становился за моей спиной. На одном углу
я увидел полосу света, погасшего при моем приближении: это
поспешно закрывали какой-то магазин. В широкую щель я еще
увидел кусочек прилавка и какую-то кадку, и сразу все оделось
молчаливой, притаившейся мглой. Невдалеке от магазина я
встретил человека, бежавшего мне навстречу, и в темноте мы чуть
не столкнулись и остановились в двух шагах друг от друга. Не
знаю, кто был он: я видел только темный насторожившийся силуэт.
-- Ты откуда? -- спросил он. -- Оттуда. -- А куда ты бежишь? --
Домой. -- А! Домой?
повалить меня на землю, и его холодные пальцы жадно нащупывали
мне горло, но путались в одежде. Я укусил его за руку, вырвался
и побежал, и он долго гнался за мною по пустынным улицам,
громко стуча сапогами. Потом отстал,-- должно быть, ему было
больно от укуса.
фонарей, и дома стояли без одного огня, как мертвые, и я
пробежал бы ее, не узнавая, если бы не поднял случайно глаз и
не увидел своего дома. Но я долго колебался: самый дом, в
котором я жил столько лет, казался мне чужим на этой странной,
мертвой улице, будившей печальное и необыкновенное эхо моего
громкого дыхания. Потом меня охватил внезапный бешеный испуг
при мысли, что я потерял ключ, падая, и насилу я нашел его,
хотя он был тут же, в наружном кармане. И когда я щелкнул
замком, эхо повторило звук так громко и необыкновенно, как
будто сразу открылись двери на всей улице во всех мертвых
домах.
скучно, и перед глазами что-то начало мелькать, и я потихоньку
пробрался в комнаты. В темноте ощупью я запер все двери и,
после некоторого размышления, хотел загородить их мебелью, но
звук передвигаемого дерева был страшно громок в пустых комнатах
и напугал меня. "Буду так ждать смерти. Ведь все равно",--
решил я. В умывальнике была еще вода, очень теплая, и я ощупью
умылся и вытер лицо простыней. Там, где лицо было разбито,
очень саднило и щипало, и мне захотелось взглянуть на себя в
зеркало. Я зажег спичку -- и при ее неровном, слабо
разгорающемся свете на меня взглянуло из темноты что-то
Шилова Юлия
Акунин Борис
Прозоров Александр
Роллинс Джеймс
Ильин Андрей
Никитин Юрий