откуда-нибудь с севера Порт-Этьену угрожает наступление
воинственных племен. Всякий раз, придя к нам на чашку чая,
капитан-- комендант форта-- показывает на карте, как
приближается таинственный неприятель, и это словно сказка о
прекрасной принцессе. Но неприятель исчезает, так и не
достигнув форта, пески всасывают его, точно реку, и мы зовем
эти отряды привидениями. Гранаты и патроны, которые по вечерам
раздает нам правительство, мирно спят в ящиках подле наших
коек. Наша заброшенность -- самая надежная защита, и воевать
приходится лишь с одним врагом -- с безмолвием пустыни. Люка,
начальник аэропорта, день и ночь заводит граммофон, и здесь,
вдали от жизни, музыка говорит с нами на полузабытом языке,
пробуждая смутную, неутолимую печаль, которая чем-то сродни
жажде.
показал нам свой сад. Из Франции, за четыре тысячи километров,
ему прислали три ящика самой настоящей земли. На ней уже
развернулись три зеленых листика, и мы легонько поглаживаем их
пальцем, точно драгоценность, Капитан называет их "мой парк". И
едва задует ветер пустыни, иссушающий все своим дыханием, парк
уносят в подвал.
себе при свете луны. Под луной песок совсем розовый. Мы лишены
очень многого, а все-таки песок розовый. Но раздается оклик
часового, и мир снова становится тревожным и взволнованным. Это
сама Сахара пугается наших теней и проверяет, кто идет, потому
что откуда-то надвигается неприятель.
перестала быть нежилым домом: караван -- как магнит в ночи.
нам ни грозит: болезнь, катастрофа, неприятель! Человек на
нашей планете -- мишень для подстерегающих в засаде стрелков. И
сенегалец-часовой, словно пророк, напоминает нам об этом.
ангела. Мы дышим легко и вольно. Когда грозит опасность, вновь
чувствуешь себя человеком... Да, конечно, она еще далека, еще
приглушена и скрыта этими бескрайними песками, и, однако, весь
мир уже не тот. Пустыня вновь предстает во всем своем
великолепии. Вражеский отряд, что движется где-то и никогда
сюда не дойдет, окружает ее ореолом величия.
говорит, что в полночь прибывает самолет из Дакара. На борту
все в порядке. В ноль часов десять минут почту уже перегрузят в
мою машину, и я полечу на север. Старательно бреюсь перед
щербатым зеркальцем. Время от времени с мохнатым полотенцем
вокруг шеи подхожу к двери и оглядываю уходящие вдаль пески;
ночь ясная, но ветер стихает. Возвращаюсь к зеркалу.
Раздумываю. Когда стихает ветер, что дул месяц за месяцем, в
небесах нередко начинается кутерьма. Однако пора снаряжаться:
аварийные фонарики Привязаны к поясу, планшет и карандаш при
мне. Иду к Нери, сегодня ночью он у меня радистом. Он тоже
бреется. "Ну, как?" -- спрашиваю. Пока все в порядке. Это
вступление -- самая несложная часть полета. Но тут я слышу --
что-то потрескивает: о мой фонарик бьется стрекоза. И почему-то
екнуло сердце.
вырезана в небе четко, как днем. В пустыне глубокая, нерушимая
тишина, словно в добропорядочном доме. Но вот о мой фонарик
ударяются зеленая бабочка и две стрекозы. И опять во мне
всколыхнулось неясное чувство, то ли радость, то ли опасение --
еще смутное, едва уловимое, возникающее где-то глубоко внутри.
Кто-то подает мне весть из неведомого далека. Быть может, это
чутье? Опять выхожу -- ветер совсем стих. По-прежнему
прохладно. Но меня уже предостерегли. Догадываюсь -- да,
кажется, догадываюсь, чего я жду. Верна ли догадка? Ни небо, ни
пески еще не подали знака, но со мной говорили две стрекозы и
зеленая бабочка.
Если я прав, оно не заставит себя ждать. Зачем бы залетели сюда
эти стрекозы, чего ищут они за сотни километров от внутренних
оазисов? Мелкие обломки, прибитые к берегу,-- верный знак, что
в открытом море ярится ураган. Так и эти насекомые подсказывают
мне, что надвигается песчаная буря с востока, она вымела всех
зеленых бабочек из далеких пальмовых рощ. На меня уже брызнула
поднятая ею пена. И торжественно, ибо он тому порукой,
торжественно, ибо в нем угроза, торжественно, ибо он несет
бурю, поднимается восточный ветер. До меня едва долетает почти
неуловимый вздох. Я -- последняя граница, которой достигла
ослабевшая волна. Если бы за мною в двадцати шагах висела
какая-нибудь ткань, она бы не колыхнулась. Один только раз
ветер обжег меня словно бы предсмертной лаской. Но я знаю, еще
несколько секунд -- и Сахара переведет дух и снова вздохнет. Не
пройдет и трех минут -- заполощется указатель ветра на нашем
ангаре. Не пройдет и десяти минут -- все небо заволокут тучи
песка. Сейчас мы ринемся в это пекло, в огневую пляску
беснующейся пустыни.
меня: я почуял опасность, как дикарь чутьем, по едва уловимым
приметам угадывает, что сулит завтрашний день; с полуслова я
понял тайный язык пустыни, прочел ее нарастающую ярость в
трепетных крылышках стрекозы.
появлялись из таких глубин пустыни, куда нам не было доступа,
мы только пролетали над ними;
неизвестность. Во время этих наездов мы пытались хоть кого-то
из них приручить.
какого-нибудь влиятельного вождя и показывали ему мир с борта
самолета. Не мешало сбить с них спесь -- ведь они убивали
пленных даже не столько из ненависти к европейцам, сколько из
презрения. Повстречавшись с нами где-нибудь в окрестностях
форта, они даже не давали себе труда браниться. Просто
отворачивались и сплевывали. А столь горды они были оттого, что
мнили себя всемогущими. Не один такой владыка, выступая в поход
с армией в триста воинов, повторял мне: "Скажи спасибо, что до
твоей Франции больше ста дней пути..."
побывать в этой неведомой им Франции. Они были соплеменники
тех, которые прилетели со мной однажды в Сенегал и заплакали,
увидав там деревья.
рассказы о мюзик-холлах, где танцуют среди Цветов обнаженные
женщины. Ведь эти люди никогда не видали ни дерева, ни фонтана,
ни розы, только из корана они знали о садах, где струятся
ручьи, ибо по корану это и есть рай. Этот рай и его прекрасные
пленницы покупаются дорогой ценой: тридцать лет скорби и нищеты
-- потом горькая смерть в песках от пули неверного. Но бог
обманывает мавров -- оказывается, французам он дарует сокровища
рая, не требуя никакого выкупа: ни жажды, ни смерти. Вот почему
старые вожди предаются теперь мечтам. Вот почему, обводя
взглядом нагие пески Сахарьг, которые простираются вокруг шатра
и до самой смерти сулят им одни лишь убогие радости, они
позволяют себе высказать то, что наболело на душе:
французам, чем бог мавров к маврам.
привел их к водопаду; точно витая колонна, стоял водопад,
оглушая тяжким грохотом.
настоящая пресная вода. Вода! Здесь, в пустыне, не один день
добираешься до ближайшего колодца и, если посчастливится его
найти, еще не один час роешься в засыпавшем его песке, пока
утолишь жажду мутной жижей, которая отдает верблюжьей мочой.
Вода! В Кап-Джуби, в Сиснеросе, в Порт-Этьене темнокожие
ребятишки выпрашивают не монетку -- с консервной банкой в руках
они выпрашивают воду:
зеленую искру-былинку. Если где-нибудь в Сахаре прольется
дождь, вся она приходит в движение. Племена переселяются за