поиск, борьба, и пусть беспорядочно, но люди все-таки движутся в
направлении, которое так властно управляет ими, они похожи на дерево, о
котором пел мой поэт: слепое, оно оплетало стены своей темницы, пока не
вышибло наконец чердачное окно и, прямое и торжествующее, не потянулось к
солнцу.
растить недовольство. Действенно лишь умение обратить в свою веру, а
обратить означает и приютить. Протянуть каждому удобную одежду по росту,
укрыть всех одним плащом. Обилие противоречий говорит лишь об отсутствии
гениальности. И я повторяю мою молитву:
никого не принуждая отказаться от рожденных усердием желаний. Примирить,
подарив новую мечту, которая покажется им старинной, знакомой. Вот и на
корабле разве не так, Господи?! Те, кто натягивает паруса у левого борта,
спорят с теми, кто натягивает их у правого. Они ненавидят друг друга, потому
что не умеют понять. Но если научить их видеть целое, они станут помогать
друг другу и служить ветру.
переработать множество песчинок, чтобы создать из них единство...
Строить дворец, где хватило бы места всем и не надо было бы оставлять свою
кладь у двери. Не надо ничего отрезать и калечить ради того, чтобы войти и
разместиться. Печься о мире -- значит просить у Господа плащ пастуха, чтобы
укрыть каждого, как бы далеко ни простирались его желания. Хватает же у
матери любви на всех ее сыновей, и на застенчивого и робкого, и на жадного к
жизни, и на тщедушного никчемного горбуна. Что ей до непохожести? Каждый
трогает ее сердце. И каждый, по-своему ее любя, служит ее славе.
есть у меня. Мне еще ничего не ясно. Я выбираю и потом отказываюсь. Легко
было бы жить мирно, если бы все люди были одинаковы.
недалекие, пришли ко мне и принялись рассуждать. Мне опять вспомнился мой
отец. "Искусство рассуждать -- это искусство обманывать самого себя", --
говаривал он.
они одрябли. Мы будем посылать их в засады, они закалятся, и царство будет
спасено".
Но жизнь -- она просто есть. Как есть дерево. И росток вовсе не средство,
которое отыскало семечко, чтобы превратиться в ветку. Семя, росток и ветка
-- это совместность возрастания.
снабжать их жизненной силой, и они его разлюбили. Когда кедр истощает
жизненную силу, он перестает превращать песок в древесину и сам потихоньку
превращается в песок. Нашим воинам нужна вера, тогда они воодушевятся". Но
генералы не поняли меня, они сочли мои слова преступным попустительством. Я
не стал им возражать. И они довели свою игру до конца, послав людей умирать
за сухой колодец, где по случайности расположился враг.
вожделенного цветка, и отвоеванная земля становилась наградой победителю
вместе с давно забытым желанием побеждать. Испугавшись нас, враг взметнулся
беспорядочной стаей воронья, ища себе места то здесь, то там, где он был бы
в безопасности. Песок дюн, которые прятали его где-то там, впереди, пропах
порохом. Каждый, играя жизнью и смертью, чувствовал себя мужчиной. Каждый,
то приближаясь, то удаляясь от колодца, участвовал в танце.
колодец был игральной костью, на которую не поставили состояния. Но генералы
видели, как, играя в кости, один игрок смошенничал, а другой застрелился, и
поверили во всемогущество игральных костей. Они поставили на кон сухой
колодец. Но кто станет стреляться, даже если партнер смошенничал, когда на
кону пусто?
любовь. Они видели, как радуется заре влюбленный, потому что вместе с
солнцем в нем проснулось счастье. Видели, как радуются заре воины, потому
что солнце приближает их победу. Победу, которая поутру расправляется в них
и заставляет смеяться. И генералы поверили во всемогущество зари.
не верить, что осуществится твоя мечта, скучно играть в кости. Скучной будет
заря, вернувшая тебя к собственной опустошенности. И со скукой в душе ты
отправишься воевать ради бестолкового колодца.
труд, и чем он изнурительней, тем больше твое воодушевление. Ты тратишь
себя, ты растешь. Но нужен тот, кто примет отданное. Дарить себя и тратиться
попусту -- разные вещи.
догадались, что есть тот, кому они себя отдают. Им не пришло в голову, что
для воодушевления мало обобрать и ограбить человека.
я умираю... Я отдал свою жизнь. А мне ничего не дали. Я уложил врага пулей в
живот, и пока мне за него не отомстили, я смотрел на убитого. Мне
показалось, что он был счастлив, потому что отныне нераздельно принадлежал
тому, во что верил и чему служил. Смерть стала его богатством. А я, я
умираю, служа капралу, моя смерть ничего ему не прибавит, а умирая зазря,
трудно чувствовать себя счастливым. Я умираю достойно, но меня тошнит..."
XVIII
треугольнике моего лагеря. Да, он был по-прежнему треугольным, в нем
по-прежнему стояли дозорные и было много пуль, пороха и ружей, но, несмотря
на это, он был готов рассыпаться и исчезнуть, как сухое мертвое дерево. Я
простил моих воинов.
цветок. Кто бы ни перерождался, он мучается тоской и отчаянием. Ведь
нежданно он сделался ненужным. Кто бы ни перерождался, он -- тоска о былом и
могила. Мой лагерь приготовился к перерождению. Он износил былое царство,
которое никто не сумел бы омолодить. Нельзя вылечить гусеницу, цветок,
ребенка. Ребенок переродился, но, желая быть по-прежнему счастливым,
требует, чтобы его вернули в детство, вернули занимательность наскучившим
играм, сладость -- материнским поцелуям, вкус -- молоку. Но игры скучны,
материнские поцелуи досаждают, молоко отвратительно, и подросток тоскует и
мучается. Износив былое царство, люди, сами того не подозревая, требуют
нового. Ребенок, став мужчиной, вырос из материнских объятий и будет
страдать от неприкаянности до тех пор, пока не найдет себе жену. Только жена
вновь примирит его с самим собой и даст покой. Но кто в силах показать людям
новое царство? Кто из дробности мира может мощью своего гения создать новую
картину и заставить людей всмотреться в нее? Всмотреться и полюбить? Нет, не
логик, а художник, ваятель. Ваятелю не нужны словесные ухищрения, он
наделяет камень силой будить любовь.
XIX
Постарайтесь расселить людей как можно лучше. Город должен быть удобным,
чтобы силы в нем не тратились понапрасну. Но имейте в виду и никогда не
забывайте разницы между существенным и насущным. Хлеб -- насущен, человек
должен быть накормлен: голодный -- недочеловек, он теряет способность
думать. Но любовь, смысл жизни и близость к Богу важнее хлеба. Мне не
интересно достоинство пищи. Меня не заботит, будет ли человек счастлив,
благополучен и удобно устроен.
Лавочнику распухшему от безмятежной жизни, я предпочитаю номада, он всегда
бежит по следам ветра, и служение такому просторному Богу совершенствует его
день ото дня. Бог отказал в величии лавочнику и дал его номаду, поэтому я
отправляю мой народ в пустыню. В человеке я люблю свет. Толщина свечи меня
не волнует. Пламя скажет мне, хороша ли свеча.
-- подчиненного только потому, что они богаты. Живущие за каменной стеной не
кажутся мне хуже тех, кто построил для себя земляной вал. Я не разрушаю
иерархическую лестницу, которая позволяет человеку подниматься все выше и
выше. Но никогда не спутаю цель и средство, храм и ступени к нему. Лестница
необходима для храма, иначе он будет пуст. Но значим только храм.
Необходимо; чтобы каждый жил и у каждого была возможность подниматься все
выше. Однако жизнь -- только ступени, ведущие к человеку. Храмом будет душа,
которую я создам в человеке, душа и есть самое главное.
нужна кухня, но значим только дворец, а кухня его обслуживает. Вот я созвал
вас и спросил:
стены нужны человеку, он должен быть укрыт, чтобы стать семенем. Но ему
нужен и Млечный Путь, и морской простор, хотя ни звезды, ни море никак ему
не служат. Но что это значит -- служить? Я видел, как долго и тяжело
взбирались люди на гору, обдирали колени и ладони, изнуряли себя тяготой
подъема, торопясь встретить рассвет на вершине и утолить свою жажду голубой
глубиной долины, как утоляют ее водой долгожданного озера. Они садились, они