допили, Егор называл меня старым, говорил, что научит писать красками...
Нет, не знаю я, что такое счастье, как говорит ваша бутылка шампанско-
го... Знаю только, что талант - это крест, проклятие. Я не могу смотреть
на мир впрямую, широко открытыми глазами, настолько мне все кажется нес-
терпимо ярким. Когда пишу картину, волнуюсь до дрожи в пальцах - такой
удивительной она мне видится, а когда заканчиваю, то знаю, что она
только бледное подобие желаемого.
проклятием. Верно, он заставит забыть о еде, разбудит ночью и потребует
такой концентрации всех духовных и физических сил, что никакого здоровья
не хватит. Зато... - Во-во, - перебил меня Егор, - потому мы с тобой и
хлебаем из одной больничной миски. За все надо платить. За все, старый.
- Расплата?.. Расплата за талант?.. Не думаю. Вот если тебе дано, а ты
ничего не сделал, не создал, тогда другое дело. - А что, может ты и
прав, - рассмеялся Егор. - И потом, что такое болезнь для художника?
Разве мы не болеем также своими картинами? Кстати, о болезнях - не пора
ли нам?.. И знаешь что, старый?
че волосатой, как и борода, груди и обвел взглядом мастерскую:
подарок. Дар... И потом куда я с ней в диспансер явлюсь? Ты лучше, зна-
ешь что, приходи ко мне в гости, будет же когда-нибудь и на моей улице
праздник, вот ты и удвоишь его, принесешь подарок. Договорились?
жалко, идти надо, самое время загулять, а старый?
лебедей на пруду или русалок, тогда другое дело, - подмигнул я ему.
А жалко, настроение есть... Ну, что? Двинули тогда?
словно должны были вот-вот расстаться навсегда - столько оказалось надо
было сказать друг другу. Я поведал Егору о себе и сам для себя переоце-
нивал прожитое:
в них труда вложено и стыдно мне стало, что так мало я сделал за свою
жизнь. Двадцать лет, как блаженный, прожил у родителей за пазухой, по
настоянию отца и по его протекции поступил в Технологический институт.
Учился кое-как, без охоты, сдал в полтора раза больше экзаменов, чем
обычный студент - все время пересдавал неуды - и только после третьего
курса, когда у нас организовалась студия, открыл для себя кино.
таешь? Ты не обижайся, но кино - это синтез, вершина всех искусств. Каж-
дый кадр - картина, живопись, а игра актеров - театр, пантомима, балет,
а звук - это музыка, опера, песня. Вот почему я люблю кино. И есть в нем
еще свое, только у кино такое есть, великое чудо - монтаж. Эйзенштейн
говорил, что если соединить, склеить два куска пленки и показать их зри-
телю, то в его воображении получится не просто два куска, один плюс
один, а два с плюсом. Например, если смонтировать женское лицо и цветок,
получится образ: женщина-цветок. С тех пор, как я открыл для себя кино,
появилась цель в жизни, интерес, я стал и учится лучше, защитил диплом
на "хорошо". При распределении повезло - пришла заявка от отраслевого
издательства, работаю редактором, занялся журналистикой, все ближе, все
реальнее была цель - поступить во ВГИК, но... женился, разъехался с ро-
дителями и заболел...
ников.
головой Егор, - хотя я со своей тоже... Моя в живописи толк понимает, но
предпочитает стихи. И знает их уйму. А я не запоминаю, хотя слушать
очень люблю. А ты со стихами как? - Могу написать, вернее, они у меня
сами собой пишутся или являются, как результат размышлений над тем, за-
чем жив? Вот, послушай...
Шестерня нечестности
молотит совесть.
Учет погрешностей -
всей жизни повесть.
Новость!
Страха не надо.
Смерть - не событие.
Верь в рай без ада
и врат открытие.
Хочешь истину знать - знай!
Каждым днем своим проверяй!
Клади страсть на весы.
Часы - воронка, сосущая нервы.
Сломай, коль смелый,
часы без стрелок!
Встало время, встало,
ни секунды,
ось!
Ложь косым искаженьем
в ежедневности буден -
так вступай же в сраженье
за того, кем ты будешь!
Лихорадка с утра -
воем ядра.
Запотел
свистом стрел,
дрожью пера -
пора...
- ... так вступай же в сраженье за того, кем будешь, - повторил Егор, - пора,
и правда, старый, пора...
тоцвет - если ничего не создал, что можно потрогать руками, увидеть гла-
зами. Посади дерево и построй дом, напиши книгу и спой песню, отдай лю-
дям плоды трудов своих и появится смысл в существовании капельки все-
ленского разума, которая себя называет "Я".
Глава тринадцатая
Глава тринадцатая
Я отъелся. И странно было ходить, задевая углы. Тело стало больше, а в голове
оно прежнее. И притяжение земное возросло - далеко не прыгнешь.
теплых носках залезал в кровать. Приятно на сон грядущий вспомнить сту-
дию, подвал, ребят... все где-то там... далеко...
- не поладил с нашим лечащим врачом, да и из сопалатников никому ни до
кого - своих забот хватает. Выписался, залечившись, Коля Хусаинов, кро-
вельщик. Опять полезет на верхотуру стучать деревянным молотком рядом с
пропастью. На его место положили старика Семеныча, крепкого, большеносо-
го, с белыми ободками вокруг блекло-голубых глаз. Кутается в халат, каш-
ляет, сплевывает в платок и долго рассматривает мокроту - есть ли в ней
прожилки крови или нет. Каждый раз удивляется, что есть.
фильм. До чего же просто смотреть готовое! Сколько вложено в каждый кадр
средств и нервов, а промелькнет на экране мгновение и забудешь на следу-
ющий день. Я вроде бы не обычный зритель, мне знакома "кухня" киносъем-
ки, и то я заметил за собой, что лениво, с чувством превосходства, отме-
чаю промахи сценаристов, режиссеров, операторов и актеров... Я бы сделал
на вашем месте иначе... Да-да, я... Вот у вас кто-то смотрит прямо в ка-
меру, а разве это допустимо?.. А кто я такой?.. С чего я взял, что мо-
гу?.. Я попробую... Вот, послушайте... Посмотрите, словно вы кинозале...
мы в тишине сеанса читаем книгу Города. Вот тяжелая река и мосты через
нее, вот здания, молча стоящие над толпой. Велик город и много в нем
окон. За ними живут люди, здесь они любят и ненавидят, здесь они встре-
чаются и расстаются, здесь они спят сном временным и сном вечным.
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Сапковский Анджей
Грабб Джеф
Прозоров Александр