Чтение 13–й страницы книги ~Заповедник~

-- Александр и Григорий.

-- Старший был...

-- Александр, -- говорю.

-- А по отчеству?

-- Александрович, естественно.

-- А младший?

-- Что -- младший?

-- Как отчество младшего?

Я беспомощно взглянул на Таню. Моя жена не улыбалась, печальная и
сосредоточенная.

-- Ах, да, -- спохватился турист. Надо было спешить.

-- Пойдемте, товарищи, -- бодро выкрикнул я, -- шагом марш до следующей
цитаты!..

В Тригорском экскурсия шла легко и даже с подъемом. Чему, повторяю, в
значительной мере способствовали характер и логика эскпозиции.

Правда, меня смутило требование одной дамы. Ей захотелось услышать
романс "Я помню чудное мгновенье". Я ответил, что совершенно не умею петь.
Дама настаивала. Выручил меня толстяк с блокнотом. Давайте, говорит, я
спою...

-- Только не здесь, -- попросил я, -- в автобусе. (На обратом пути
толстяк действительно запел. У

этого болвана оказался замечательный тенор,..)

Я заметил, что Таня устала. Решил игнорировать

Тригорский парк. Мне и раньше случалось это делать.

Я обращался к туристам:

"Кто из присутствующих уже бывал в заповеднике?" Как правило, таковых
не оказывалось. Значит, я

могу нарушить программу без риска...

Мои туристы бегом спустились под гору. Каждый

торопился сесть в автобус первым, хотя мест было

достаточно и они были заранее распределены. Пока

мы осматривали Тригорское, наши шоферы успели

выкупаться. Волосы у них были мокрые.

-- Поехали в монастырь, -- говорю, -- от стоянки налево...

Молодой водитель кивнул и спрашивает:

-- Долго там пробудете?

-- Полчаса, не больше.

В монастыре я познакомил Таню с хранителем Логиновым. Поговаривали, что
Николай Владимирович религиозен и даже соблюдает обряды. Мне хотелось
побеседовать с ним о вере, и я ждал удобного случая. Он казался веселым и
спокойным, а мне этого так не хватало...

Я закончил экскурсию в южном приделе у рисунка Бруни. У могилы финал
выглядел бы эффектнее, но я предпочел отпустить группу. Моя жена постояла у
ограды и скоро вернулась.

-- Все это нелепо и грустно, -- сказала она. Я не спросил, что имеется
в виду. Я устал. Вернее,

чувствовал себя очень напряженно. Я знал, что она не

случайно приехала.

-- Давай, -- говорю,-- поужинаем в "Лукоморье"?

-- Я бы даже выпила немного, -- сказала Таня...

В зале было пустынно и душно. Два огромных вентилятора бездействовали.
Стены были украшены деревянными рельефами. Немногочисленные посетители
составляли две группы. Заезжая аристократия в джинсах и местная публика куда
более серого вида. Приезжие обедали. Местные пили.

Мы сели у окна.

-- Я забыл спросить, как ты добралась? Вернее, не успел.

-- Очень просто, ночным автобусом.

-- Могла приехать с кем-нибудь из экскурсоводов, бесплатно.

-- Я их не знаю.

-- Я тоже. В следующий раз договоримся заранее.

-- В следующий раз приедешь ты. Все-таки это довольно утомительно.

-- Жалеешь, что приехала?

-- Ну, что ты! Здесь чудесно... Подошла официантка с крошечным
блокнотиком. Я знал эту девицу. Экскурсоводы прозвали ее Бисмарком.

-- Ну чего? -- произнесла она.

И замолчала, совершенно обессилев.

-- Нельзя ли, -- говорю, -- чуть повежливее? В порядке исключения. Ко
мне жена приехала.

-- А что я такого сказала?

-- Перестань, умоляю тебя, перестань...

Потом Татьяна заказывала блинчики, вино, конфеты...

-- Давай все обсудим. Давай поговорим спокойно.

-- Я не поеду. Пусть они уезжают.

-- Кто -- они? -- спросила Таня.

-- Те, кто мне жизнь отравляет. Вот пусть они и едут...

-- Тебя посадят.

-- Пусть сажают. Если литература -- занятие предосудительное, наше
место в тюрьме... И вообще, за литературу уже не сажают.

-- Хейфец даже не опубликовал свою работу, а его взяли и посадили.

-- Потому и взяли, что не опубликовал. Надо было печататься в "Гранях".
Или в "Континенте". Теперь вступиться некому. А так на Западе могли бы шум
поднять...

-- Ты уверен?

-- В чем?

-- В том, что Миша Хейфец интересует западную общественность?

-- Почему бы и нет? О Буковском писали. О Кузнецове писали...

-- Это все политическая игра. А надо думать о реальной жизни.

-- Еще раз говорю, не поеду.

-- Объясни, почему?

-- Тут нечего объяснять... Мой язык, мой народ, моя безумная страна...
Представь себе, я люблю даже милиционеров.

-- Любовь -- это свобода. Пока открыты двери -- все нормально. Но если
двери заперты снаружи -- это тюрьма...

-- Но ведь сейчас отпускают.

-- И я хочу этим воспользоваться. Мне надоело. Надоело стоять в
очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело
радоваться говяжьим сарделькам... Что тебя удерживает? Эрмитаж, Нева,
березы?

-- Березы меня совершенно не волнуют.

-- Так что же?

-- Язык. На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности.
Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас
приводит.

-- А мне вот нс до шуток. Подумай о Маше. Представь себе, что ее
ожидает.

-- Ты все ужасно преувеличиваешь. Миллионы людей живут, работают и
абсолютно счастливы.

-- Миллионы пускай остаются. Я говорю о тебе. Все равно тебя не
печатают.

-- Но здесь мои читатели. А там... Кому нужны мои рассказы в городе
Чикаго?

-- А здесь кому они нужны? Официантке из "Лукоморья", которая даже меню
не читает?

-- Всем. Просто сейчас люди об этом не догадываются.

-- Так будет всегда.

-- Ошибаешься.

-- Пойми, через десять лет я буду старухой. Мне все заранее известно.
Каждый прожитый день -- ступенька в будущее. И все ступеньки одинаковые.
Серые, вытоптанные и крутые... Я хочу прожить еще одну жизнь, мечтаю о
какой-то неожиданности. Пусть это будет драма, трагедия... Это будет
неожиданная драма...

В который раз мы говорили на эту тему. Я спорил, приводил какие-то
доводы. Выдвигал какие-то нравственные, духовные, психологические аргументы.
Пытался что-то доказать.

Но при этом я знал, что все мои соображения -- лживы. Дело было не в
этом. Просто я не мог решиться. Меня пугал такой серьезный и необратимый
шаг. Ведь это как родиться заново. Да еще по собственной воле. Большинство
людей и жениться-то как следует не могут...

Всю жизнь я ненавидел активные действия любого рода. Слово "активист"
для меня звучит как оскорбление. Я жил как бы в страдательном залоге.
Пассивно следовал за обстоятельствами. Это помогало мне для всего находить
оправдания.

Любой решительный шаг налагает ответственность. Так пускай отвечают
другие. Бездеятельность -- единственное нравственное состояние... В идеале я
хотел бы стать рыболовом. Просидеть всю жизнь на берегу реки, И желательно
без всяких трофеев...

Я не верил, что Таня способна уехать без меня. Америка, как я полагал,
была для нее синонимом развода. Развода, который формально уже состоялся. И
который потерял силу наподобие выдохшегося денатурата.

Раньше женщины говорили: "Вот найду себе красивого богача, тогда
узнаешь". Теперь говорят: "Уеду в Америку"...

Америка была для меня фикцией. Чем-то вроде миража. Полузабытым
кинофильмом с участием тигра Акбара и Чаплина...

-- Таня, -- говорю, -- я человек легкомысленный. Любая авантюра меня
устраивает. Если бы там (я отогнул занавеску) стояла "Каравелла" или
"Боинг"... Сел бы и поехал. Чтобы только взглянуть на этот самый Бродвей. Но
ходить по инстанциям. Объясняться, доказывать. Историческая родина... Зов
предков... Тетя Фаня Цыперович... Нам принесли еду и выпивку.

-- Тогда пожелай нам удачи... Смотри, в меню "котлеты" через "а"...

-- Не понял?