Чтение 13–й страницы книги ~Зона~

шился. На боевом посту отморозил... Из рядов его выгнали, но пенсию да-
ли...

- Зря, - сказал Ероха.

Замараев не расслышал. По лицу его бродила счастливая улыбка. Он про-
должал:

- А кум мой пошутить любил. Бывало, говорит с порога: "Иди за ма-
ленькой!" Я только галоши надену, а кум смеется: "Отставить, у меня
есть". И достает бутылку красного. У нас вино продавалось за рубль четы-
ре. А на вкус как за рубль семьдесят две. Разольем, бывало... Благодать,
порядок в доме,,. Я жил по совести...

- По совести... А сел за что?

Замараев молча стукнул веточкой по голенищу.

- За что, говорю, сел? - не унимался Ероха.

- Да за олифу.

- Крал, что ли?

- Олифу-то?

- Ну.

- Олифу-то да.

- По совести... А потом ее куда? На базар?

- Нет, пил заместо лимонада.

- Так, - усмехнулся Ероха, - сколько ж ты олифы двинул?

- Эх, было время, - сказал Замараев, - было время... Олифы-то? Тонны
две.

- Сколько ж это денег? Полкуска?

- По иску - сорок тыщ. На старые, конечно...

- Ого! А если взять на кир перевести?

- Пустой ты человек, - рассердился Замараев, - одно у тебя в голове.
Ты шел бы в цирк заместо кенгуру. Слыхал про кенгуру? Такая, с гаманцом
на брюхе...

- Да не прихватывай ты, - сказал Ероха, - не прихватывай. А то как
дам по чавке!

- Ладно, - остановил его Замараев, - проехали... А сел я то, что за-
видно людям с чужих миллионов. С деньгами я кругом начальник. Деньги -
сила...

- Вот наступит коммунизм, - злобно произнес Ероха, - и останешься ты
без денег, хуже грязи. При коммунизме деньги-то отменят...

- Навряд ли, - сказал Замараев, - без денег все растащат. Так что не
отменят. А будут деньги - мне и коммунизм не страшен.

- На что тебе, серому, деньги? Керогаз разжигать? Ты полботинки хоть
когда-либо носил? Импортные полботинки? Хотя бы китайские, - шумел Еро-
ха, изумленно глядя на свои разбитые лагерные прохаря.

- Сапоги у меня были яловые, - откликнулся Замараев, - деверем поши-
ты.

- Как это - деревом? - не понял Ероха.

- Дикий ты парень. Русского языка не понимаешь...

Но Ероху уже понесло дальше:

- Вот мне бы эти сорок тыщь! Так я бы раскрутился. По-твоему, жизнь -
что? Она - калейдоскоп! Уж я давал гастроль на воле. Придешь, бывало, в
коктейль-холл. Швыряешь три червонца. Тебе - коньяк, бефстроганов, фи-
ле... Опять же музыка играет, всюду девы. Разрешите, как говорится, на
тур вальса? В смысле, танго... Она танцует, разодета, блестит, как щу-
ка... После везешь ее на хату... В дороге - чего-нибудь из газет. Сергей
Есенин, летающие тарелки... Ну, я давал гастроль!.. А если вдруг отказ,
то я знал метод, как любую уговорить по-хорошему. Метод простой: "Ло-
жись, - говорю, - сука, а то убью!.." Да, я умел рогами шевелить. Аж де-
вы подо мной кричали!..

- Что без толку кричать? - сказал Замараев.

- Эх ты, деревня! А секс?

- Чего? - не понял Замараев.

- Секс, говорю...

- Ты по-людски скажи.

- Да любовь же, любовь. По-твоему, любовь - это что? Любовь - это...
Любовь - это... калейдоскоп. Типа - сегодня одна, завтра другая...

- Любовь, - сказал Замараев, - это чтобы порядок в доме. Чтобы уваже-
ние... А с твоими и по деревне не ходи. От людей срамотища.

- Да ты всю жизнь на одной кобыле ездил. А у меня в каждом СМУ - за-
конная жена... Конечно, я не говорю... Бывает... Поймаешь что-либо на
кончик...

- А? - не понял Замараев.

- На кончик, говорю... Ну, это... гонорея...

- Чего?

- Во мужик, гонореи не знает! Да трипак же, трипак!

- А-а, - Замараев чуть отодвинулся, - ты вообще как сюда попал? Не за
это ли случайно?

- На танцах взяли. Намекнул одному шабером под ребра.

- С концами, что ли?

- Где с концами?! Выжил, гад. Он, падла, на суде кричит:

"Ерохина прощаю!"

А прокурор - в отказ:

"Вы-то - да, а общество простить не может..."

Сначала я в глухую несознанку шел. Кричу:

"Напился, все забыл!.."

Ну, а в конце менты подраскололи. Сознался. Кричу:

"Стреляй! Чего не стреляешь, козел?! Видел бы Ленин твою штрафную
чавку!.."

Это я - прокурору. Вот он и дал мне три года ни за что. Про меня в
газете статья была. Не веришь? Ей-богу! Называлась - "Плесень".

- Оно и видно, - сказал Замараев.

- А хочешь, я тайну скажу? - неожиданно выговорил Ерохин. - Хочешь,
скажу тайну, от которой позеленеешь. Только - чтобы никому...

- Знаю я ваши тайны. Кабур роете под хлеборезку.

- Кабур - это что... Ну, хочешь, скажу? Тебе одному, как другу. Вот
слушай: я по матери - Эп-штейн...

- Эпштейн, - недоверчиво прищурился Замараев, - видали мы таких
Эггштейнов... Да ты - фоняк, как и не мы... А если ты Эпштейн, зачем си-
дишь по хулиганке? Зачем не по торговой части шел?

- В отца, - коротко пояснил Ероха.

- Эпштейн, - повторял Замараев.

- Деревня, - слышалось в ответ...

Гул сигнального рельса медленно канул в просторном октябрьском небе.
Донесся стук пилорамы. За деревьями, громыхая, прошел лесовоз.

- Пойду молотить, - сказал Ероха. Он поднялся, стряхнул табачные
крошки. Затем, не оглядываясь, двинулся через лес к инструменталке.

- Вот так мужик, гонореи не знает, - усмехнулся Ероха.

- Пустой человек, несерьезный, - бормотал ему вслед Замараев.

"Кого только не прихватывают", - думал Ероха. "Откуда такие берутся?"
- вторил ему прораб... Лес наполнился туманом. Залаяла собака на блок-
посту. Появился опер Борташевич в узких хромовых сапогах.

Заключенные нехотя встали, потушили костер и разошлись.

На вышках сменились часовые. Кто-то от скуки включил прожектор.

17 апреля 1982 года. Нью-Йорк

Я все думаю о нашем разговоре. Может быть, дело в том, что зло произ-
вольно. Что его определяют - место и время. А если. говорить шире - об-
щие тенденции исторического момента.

Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме
того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже -
плохим эстетическим вкусом.

Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И
все же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов? {Эта цифра
фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абаку-
мов с Ягодой?

Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли
это, что русские - нация доносчиков и стукачей? На в коем случае. Просто
сказались тенденции исторического момента.

Разумеется, существует врожденное предрасположение к добру и злу. Бо-
лее того, есть на свете ангелы и монстры. Святые и злодеи. Но это - ред-
кость. Шекспировский Яго, как воплощение зла, и Мышкин, олицетворяющий
добро, - уникальны. Иначе Шекспир не создал бы "Отелло".

В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло - произвольны.

Так что, упаси нас Бог от пространственно-временной ситуации, распо-
лагающей ко злу...

Одни и те же люди выказывают равную способность к злодеянию и добро-
детели. Какого-нибудь рецидивиста я легко мог представить себе героем
войны, диссидентом, защитником угнетенных. И наоборот, герои войны с
удивительной легкостью растворялись в лагерной массе.

Разумеется, зло не может осуществляться в качестве идейного принципа.
Природа добра более тяготеет к широковещательной огласке. Тем не менее в
обоих случаях действуют произвольные факторы.

Поэтому меня смешит любая категорическая нравственная установка. Че-
ловек добр!.. Человек подл!.. Человек человеку - друг, товарищ и брат...
Человек человеку - волк... И так далее.

Человек человеку... как бы это получше выразиться - юабула раса. Ина-
че говоря - все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств.

Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.

Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств
времени и места, располагающих к добру...

За двенадцать лет службы у Егорова накопилось шесть пар именных часов