Чтение 13–й страницы книги ~Шутуны~

бредовые гипотезы о послесмертном существовании, одну бредовее другой. Порой
казалось, что он спасался от реального страха перед смертью или неизвестным
тем, что еще более разжигал этот страх в себе, разжигал до исполинских
размеров, подтапливая его бредком и точно готовый сгореть в этом бреду.

Нечего и говорить о том, что ко всем религиозно-философским идеям и
системам, даже казалось и самым близким ему, он, относился с утробным
негативизмом.

Все, что было "не-я" вызывало у него какое-то подспудное, ярое
отталкивание; его тревожный, искореженный ум сторонился даже самых родных
ему миров и в них находя что-то от "не-я"; но поскольку эти миры и идеи
как-то входили в его "я", его безумство нередко носило характер
саморазрушения; даже к своему собственному, чистому "я" он мог относиться с
беспокойством, точно и оно было с подвохом или подмененное. Теперь можно
представить, какое у него было отношение к миру, если даже к своему
единственному, любимому "я" он мог порой относиться с истерическим
негативизмом.

Таким был Анатолий Падов.

Однако ж, кроме всего этого, им иногда овладевал какой-нибудь совершенно
специфический кошмарик, точно поганенький чертик вылезал из общей
дьявольской стены. Так было и сейчас. Правда, его уже давно преследовала
идея "вещи в себе" или той стороны мира, которая в принципе недоступна
познанию; в его душе, еще в детстве, когда он впервые услышал об этом,
что-то дрогнуло и надломилось.

Метафизическое, овладев его воображением, всегда становилось грозным и
непосредственным по силе воздействия, не менее непосредственным чем болезнь
или атомный взрыв. Но пока речь шла о том, что именно внешний мир лишь
явление, видимость, за которым, может быть, кроется нечто абсолютно
непознаваемое, было еще терпимо, хотя Падову не раз снилась по ночам тень
этого "абсолютно-непознаваемого". Но однажды, углубляясь в эту стихию, он
наткнулся на поразившую его мысль, которую раньше как-то обходил: дело в
том, что возможно и наше "я" - которое мы так любим - тоже одно явление,
видимость, за которой скрывается абсолютно-непознаваемое, вещь в себе. И "я"
всего лишь внешнее проявление этой вещи в себе. Вернее, просто "фук" и
ничего больше, как говорил Собакевич.

Тут-то и началось!

Такое унижение он, как яростно влюбленный в свое "я", не в силах был
перенести.

Хотя в конце концов эта теория была лишь гипотезой, к тому же
подверженной критике, он взвинтил себя до истерики, постепенно нагнетая эту
идею на себя, и распуская ее до превращения в образ, в чудовище...

А дня за два до приезда в Лебединое, он забрел на край Москвы в грязную,
с углами, пивнушку.

"То, что все иллюзорно, это хорошо, - думал он, судорожно попивая пивко и
со злобой поглядывая на толстые задницы официанток и солнышко, виднеющееся в
окне.

- Но то что я сам иллюзия, это уже слишком... Не хочу, не хочу!.. Что же
значит я поглаживаю себя и это не соответствует глубинной истине?! ...Или:
за моим "я"

- кроется непознаваемое "существо", которое как бы мной дирижирует?!..."
Падов подошел к стойке и попросил пива. И вдруг как только пивко полилось по
горлу, он подумал о том, что это вовсе не он, а то непознаваемое "существо",
невидимо и даже чинно присутствуя у него за спиной, пьет через него пиво. А
он всего-навсего марионетка даже в этом вульгарном, житейском положении.

От одной только этой мысли он подпрыгнул и его вырвало на стойку. Жирная,
ошалевшая от мух официантка равнодушно подобрала нелепую блевотину.

Прихватив чайку, Толя присел у окна, неподалеку от завернутого в
непомерно большой ватник инвалида.

Такое смешение житейского и метафизического даже насмешило его. Но идеи
по-прежнему давили. "Подумаем, - осклабился он в темноту. - Правильнее было
бы считать, что мое "я" лишь внешнее проявление этого непознаваемого "икс"
или вещи в себе... Отсюда следует, что "я" - фактически это не "я", ибо мое
"я" составляет внешнюю, так сказать, поверхность меня самого, мне
неизвестного...

Или иллюзию... Итак, "я" - это не "я" , - Толя даже пристукнул ладошкой
по столику и мелко захохотал. - Но кто же я? В том-то, и дело, что я не могу
познать кто я, ибо силами моего "я" я не могу проникнуть в это
непознаваемое, которое как раз и есть мое "я" само по себе, в истине.
Значит, я отчужден от самого себя больше чем от неба. Может даже то
непознаваемое - враг моего "я" ...

Может, я враг самому себе..." Дальше Падов уже не мог думать: он упивался
эмоциями. На него напала стихия какого-то дикого веселья. Он ощущал свое "я"
не как самостоятельное начало, а как некий шарик, подпрыгивающий на доске,
которая сама по себе несется по неизвестному пространству в другой еще более
неизвестный мир. Он чувствовал приближение патологического хохота...

Подошел к завернутому в ватник инвалиду, валяющемуся на полу, и вылил на
него чай. Инвалид вынул свое сморщенное, в лохмотьях лицо. Тогда Падов
потрепал его по морде, и, встав на четвереньки, вынул из кармана пол-литра
водки. Он оказался под столом, а завернутый, как гусеница, инвалид лежал
рядом. "Самое главное, это

- одичание", - проговорил Падов в засохшее ухо инвалида. Тот радостно
улыбнулся провалившимся, черным ртом. Падов влил туда полбутылки водки.
Остальное выпил сам. Инвалид, надувшись водки, опять залез в ватник, и Падов
посыпал его крошками...

Все присутствующие в этой пивной были заняты своим делом: кто пил, уткнув
нос в водку; кто спал; кто просто стоял в углу. Никто не обратил внимания на
Падова.

Одуревший от самого себя, вечерним троллейбусом он приехал к себе домой в
одинокую каморку, где в углу у окна висел портрет Достоевского.

Вечерний свет заливал эту узкую комнату, словно она была воскресшим
гробом.

Внутри, под одеялом, Падов вдруг охладился, как труп, и хрустально
влюбленно посмотрел на себя в огромное, нависшее над комнатой, зеркало.
Успокоенно пробормотал: "Ну не очень уж мое "я" - иллюзия... То-то - и он
погрозил пальчиком в отражение. - А все-таки ужасно, если когда-нибудь мое
"я" обесценится..." И он уснул, уйдя в небытие. Эта ночь прошла спокойно.
Зато следующая ночь была кошмарна. Падову опять чудилось "непознаваемое".
Непознаваемое, вернее сказать гонец от непознаваемого, обычно приходил в
разных оболочках, но на сей раз просто раздался сильный стук в дверь.

- Кто это?! - завопил во сне Падов.

В ответ, как бы без предупреждения, прозвучал громкий голос:

- Вы совсем не то, что о себе думаете.

- Я - человек... вернее дух, - подумал Падов.

- Но... но, - ответил голос.

- Я - личность, - опять подумал Падов.

- Дурак, - ответил голос.

На этом все кончилось.

После таких неожиданных, нелепо врывающихся посещений, Падов пробуждался
от своего подсознания в холодном поту. Призрак непонятности и обесцененности
мучил его. И на сей раз он не мог долго заснуть. Рано утром в дверь постучал
почтальон. Он принес как раз то знаменитое письмо от Анны, где она призывала
Падова во тьму, в "простонародное мракобесие". Падов - как профессорский
сынок - не очень-то верил в силы народные, но повидать Анну был непрочь.
"Она - родная",

- знал он. Вот почему Падов оказался в Лебедином. Он пробежал по нему как
некий метафизический вепрь и наконец присел, изможденный, на скамейку у
разрушенной пивной. Черное пятно, которое он видел в небе, вдруг исчезло,
точно спрятавшись в его душу. Падов встал и вскоре очутился перед домом
Сонновых. Вверху, на дереве, раздался слюнный свист: то свистел Петенька.

Аннушка встретила Падова с объятиями. Но он носился от нее, как дитя, по
всей комнате. И все время хохотал. Снизу, точно в ответ раздался
животно-таинственный хохот Клавы. Была уже тьма, которая смешалась с этим
домом.

Аннушка зажгла свечку. Осветился верхний угол комнаты, где опять был
Достоевский. Прибрала на стол: бутыль водки, ломоть черного хлеба и соль. Им
не надо было начинать сначала: разговор, уходящий внутрь, точно прервался
когда-то, месяц назад.

Падов, хихикая бледным лицом, начал рассказывать о своем теперешнем
состоянии, все время показывая себе за спину.

- Где-то сейчас Федор, - почему-то вздохнула Аннушка.

Она была в платочке, по-народному, и это придавало ее утонченному лицу
какой-то развратно-истерический вид, со стонами из-под пола.

Но по мере того как Падов рассказывал, превращая свой мир в веселие, Анна
все более зажигалась его образами. Вскоре она уже смотрела на Падова как на
шутку, за которой скрывается "вещь в себе". Она высказалась и Падов взвыл от
восторга:

"я сам хочу отнестись к самому себе как к шутке", - взвизгнул он, наливая
в стакан водку.

Но по мере того как разговор углублялся, в темном пространстве как будто
сдвигающихся углов, Анне все более мерещилось непознаваемое. Сначала "оно"
лишь слегка исходило от Падова и он постепенно становился как черный святой,
в ореоле неведомого.

И Анной уже овладевала страсть.

Она подошла к Падову и погладила его коленки: "Святой, Толенька, стал...

святой", - пробормотала она с невидимо-кровавой пеной у губ.

Падов содрогался в забытьи. Его мысли, точно обесцениваясь, падали с
него, как снег с волшебника.