странно пустым лифтом на восьмой этаж, где в конце серого как пластелин
коридора, в узкой комнатке, пахнувшей "разлагавшимся трупом злободневности"
(как острил первый комик редакции), сидел секретарь, лунообразный флегматик,
без возраста и словно без пола, не раз спасавший положение, когда граживали
разгромом недовольные той или другой заметкой, -- какие-нибудь местные
платные якобинцы или свой брат, шуан, здоровенный прохвост из мистиков.
рецензент всг читал в углу приблудную из Вильны газетку. "Разве вам
что-нибудь причитается? Ничего подобного", -- говорил секретарь. Из комнаты
справа, когда раскрывалась дверь, слышался сдобно диктующий голос Геца или
покашливание Ступишина, и среди стука нескольких машинок можно было
различить мелкую дробь Тамары.
его жирных плечах, когда стоя за конторкой и как мощная машина сопя, он
писал своим неопрятным почерком со школьными кляксами, передовую статью:
"Час от Часу не Легче" или "Положение в Китае". Вдруг задумавшись, он со
звуком железного скребка чесал одним пальцем большую бородатую щеку,
приподнятую к сощуренному глазу, над которым нависла характерная, до сих пор
еще в России незабытая, черная, без сединки, разбойничья бровь. Около окна
(за которым был такой же высокий, многоконторный дом, с ремонтом, шедшим так
высоко в небе, что казалось, можно было заодно починить серую, с рваным
отверстием, тучу) стояла ваза с полутора апельсинами и аппетитная крыночка
болгарской простокваши, а в книжном шкалу, в нижнем, закрытом отделении
хранились запретные сигары и большое сине-красное сердце. Старый хлам
советских журналов, книжонки с лающими обложками, письма -- просительные,
напоминательные, поносительные, -- выжатая половинка апельсина, лист газеты
с вырезанным в Европу окном, зажимчики, карандаши, -- всг это занимало
письменный стол, а над этим непоколебимо стоял, слепо отражая свет окна,
фотографический портрет дочки Васильева, жившей в Париже, молодой женщины с
очаровательным плечом и дымчатыми волосами, фильмовой неудачницы, -- о
которой, впрочем, часто упоминалось в кино-хронике "Газеты": "...наша
талантливая соотечественница Сильвина Ли"... -- хотя никто не знал
соотечественницы.
не потому, что они ему нравились (он обыкновенно даже их не прочитывал), а
потому, что ему было решительно всг равно, чем украшается неполитическая
часть "Газеты". Выяснив раз навсегда тот уровень грамотности, ниже которого
данный сотрудник не может спуститься по натуре, Васильев предоставлял ему
полную волю, даже если данный уровень едва возвышался над нулем. Стихи же,
будучи мелочью, вообще проходили почти без контроля, просачиваясь там, где
задержалась бы дрянь бо'льшего веса и объема. Зато какой стоял счастливый,
взволнованный писк во всех наших поэтических павлятниках, от Латвии до
Ривьеры, когда появлялся номер! Мои напечатаны! И мои! Сам Федор
Константинович, считавший, что у него только один соперник -- Кончеев (в
"Газете" кстати не участвовавший), соседями не тяготился, а радовался своим
стихам не меньше других. Бывали случаи, когда он не мог дождаться вечерней
почты, с которой номер приходил, а покупал его за полчаса на улице, и,
бесстыдно, едва отойдя от киоска, ловя красноватый свет около лотков, где
горели горы апельсинов в синеве ранних сумерек, разворачивал газету -- и,
бывало, не находил: что-нибудь вытеснило; если же находил, то, собрав
удобнее листы и тронувшись по панели, перечитывал свое несколько раз, на
разные внутренние лады, то-есть поочередно представляя себе, как его
стихотворение будут читать, может быть сейчас читают, все те, чье мнение
было ему важно, -- и он почти физически чувствовал, как при каждом таком
перевоплощении у него меняется цвет глаз, и цвет заглазный, и вкус во рту,
-- и чем ему самому больше нравился дежурный шедевр, тем полнее и слаще ему
удавалось перечесть его за других.
дюжины две стихотворений, в ясный и прохладный день, в субботу (вечером
будет собрание), он отправился за важной покупкой. Опавшие листья лежали на
панели не плоско, а коробясь, жухло, так что под каждым торчал синий уголок
тени. Из своей пряничной, с леденцовыми оконцами, хибарки вышла старушка с
метлой, в чистом переднике, с маленьким острым лицом и непомерно огромными
ступнями. Да, осень! Он шел весело, всг было отлично: утро принесло письмо
от матери, собиравшейся на Рождество его посетить, и сквозь распадавшуюся
летнюю обувь он необыкновенно живо осязал землю, когда проходил по немощеной
части, вдоль пустынных, отзывающих гарью, огородных участков между домов,
обращенных к ним срезанной чернотой капитальных стен, и там, перед сквозными
беседками, виднелась капуста, осыпанная стеклярусом крупных капель, и
голубоватые стебли отцветших гвоздик, и подсолнухи, склонившие тяжелые
морды. Он давно хотел как-нибудь выразить, что чувство России у него в
ногах, что он мог бы пятками ощупать и узнать ее всю, как слепой ладонями. И
жалко было, когда окончилась полоса жирноватой коричневой земли, и пришлось
опять шагать по звонким тротуарам.
рассеянными глазами, в восьмой раз села у его ног, боком на табуретку,
проворно вынула из шелестнувшей внутренности картонки узкий башмак, с легким
скрипом размяла, сильно расправив локти, его края, быстро разобрала завязки,
взглянув мельком в сторону, и затем, достав из лона рожок, обратилась к
большой, застенчивой, плохо заштопанной ноге Федора Константиновича. Нога
чудом вошла, но войдя совершенно ослепла: шевеление пальцев внутри никак не
отражалось на внешней глади тесной черной кожи. Продавщица с феноменальной
скоростью завязала концы шнурка -- и тронула носок башмака двумя пальцами.
"Как раз!" -- сказала она. "Новые всегда немножко..." -- продолжала она
поспешно, вскинув карие глаза. -- "Конечно, если хотите, можно подложить
косок под пятку. Но они -- как раз, убедитесь сами!" И она повела его к
рентгеноскопу, показала, куда поставить ногу. Взглянув в оконце вниз, он
увидел на светлом фоне свои собственные, темные, аккуратно-раздельно
лежавшие суставчики. Вот этим я ступлю на брег с парома Харона. Обув и левый
башмак, он прогулялся взад и вперед по ковру, косясь на щиколодное зеркало,
где отражался его похорошевший шаг и на десять лет постаревшая штанина. "Да,
-- хорошо", -- сказал он малодушно. В детстве царапали крючком блестящую
черную подошву, чтобы не было скользко. Он унес их на урок подмышкой,
вернулся домой, поужинал, надел их, опасливо ими любуясь, и пошел на
собрание.
родственников Любови Марковны. Рыжая, в зеленом выше колен, барышня помогала
(громким шопотом с ней говорившей) эстонской горничной разносить чай. Среди
знакомой толпы, где новых лиц было немного, Федор Константинович тотчас
завидел Кончеева, впервые пришедшего в кружок. Глядя на сутулую, как будто
даже горбатую фигуру этого неприятно тихого человека, таинственно
разраставшийся талант которого только дар Изоры мог бы пресечь, -- этого всг
понимающего человека, с которым еще никогда ему не довелось потолковать
по-настоящему -- а как хотелось -- и в присутствии которого он, страдая,
волнуясь, и безнадежно скликая собственные на помощь стихи, чувствовал себя
лишь его современником, -- глядя на это молодое, рязанское, едва ли не
простоватое, даже старомодно-простоватое лицо, сверху ограниченное кудрей, а
снизу крахмальными отворотцами, Федор Константинович сначала было приуныл...
Но три дамы с дивана ему улыбались, Чернышевский издали по-турецки кланялся
ему, Гец как знамя поднимал принесенную для него книжку журнала с "Началом
Поэмы" Кончеева и статьей Христофора Мортуса "Голос Мэри в современных
стихах". Кто-то сзади произнес с ответной объясняющей интонацией:
Годунов-Чердынцев. "Ничего, ничего, -- быстро подумал Федор Константинович,
усмехаясь, осматриваясь и стуча папиросой о деревянный с орлом портсигар, --
ничего, мы еще кокнемся, посмотрим, чье разобьется". Тамара указывала ему на
свободный стул и, пробираясь туда, он опять как будто услышал звон своего
имени. Когда молодые люди его лет, любители стихов, провожали его бывало тем
особенным взглядом, который ласточкой скользит по зеркальному сердцу поэта,
он ощущал в себе холодок бодрой живительной гордости: это был
предварительный проблеск его будущей славы, но была и слава другая, земная,
-- верный отблеск прошедшего: не менее, чем вниманием ровесников, он
гордился любопытством старых людей, видящих в нем сына знаменитого
землепроходца, отважного чудака, исследователя фауны Тибета, Памира и других
синих стран.
познакомьтесь".
лучиками у глаз, с носом дулей и жидкой бородкой, с чистенькой, моложавой,
певуче говорливой женой в шелковой шали, -- словом чета того
полупрофессорского типа, который так хорошо был знаком Федору
Константиновичу, по воспоминаниям о людях, мелькавших вокруг отца. Скворцов
любезно и складно заговорил о том, как его поражает полная неосведомленность
за границей в отношении к обстоятельствам гибели Константина Кирилловича:
"Мы думали, -- вставила жена, -- что если у нас не знают, так это в порядке
вещей". "Да, -- продолжал Скворцов, -- со страшной ясностью вспоминаю
сейчас, как мне довелось однажды быть на обеде в честь вашего батюшки, и как
остроумно выразился Козлов, Петр Кузьмич, что Годунов-Чердынцев, дескать,
почитает Центральную Азию своим отъезжим полем. Да... Я думаю, что вас еще
тогда не было на свете".
обремененный сочувствием взгляд Чернышевской, направленный на него -- и сухо
перебив Скворцова, стал его без интереса расспрашивать о России. "Как вам
сказать..." -- отвечал тот.
поверх его головы, хотя уже пожимая ему руку, движущийся, протискивающийся,
похожий на раскормленную черепаху адвокат -- и уже приветствовал кого-то
другого. Но вот поднялся со своего места Васильев и на мгновение опершись о
столешницу легким прикосновением пальцев, свойственным приказчикам и
ораторам, объявил собрание открытым. "Господин Буш, -- добавил он, --
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Русанов Владислав
Якубенко Николай
Никитин Юрий
Смоленский Вадим