уйду. Письмо, сложенное. в квадратик, положил а на стеклянную
пласти.нку, по соседству с портретом того, кого считал я
товарищем по несчастью.
В дверь постучали. Он?
Я открыл.
В дверях, держа котомку в руке, весело улыбающийся
(японской улыбкой), точно увидевший сквозь дверь дорогого,
взлелеянного в мечтах друга, застенчивый, чем-то похожий на
Валю, стоял Том Вирлирли.
Это был чернявый юноша, Володя Макаров. Он посмотрел на меня
с удивлением, затем обвел глазами комнату. Несколько раз
взгляд его возвращался к дивану, вниз, под диван, где виднелись
мои полуботинки.
- Здорово! - приветствовал я его.
Он пошел к дивану, сел, посидел, затем направился в спальню,
побывал там, вернулся и, остановившись у вазы-фламинго, спросил
меня:
- Где Андрей Петрович? В правлении?
- Не ручаюсь. Андрей Петрович вернется вечером.
Возможно, что он привезет с собой нового дурака. Вы первый, я
второй, он будет третий. Или до вас уже были дураки? А
возможно, что он привезет с собой девочку.
- Кого? - спросил Том Вирлирли.- Как? - спросил он, морщась
от непонимания. Приподнялись его виски.
Он сел снова на диван. Полуботинки под диваном беспокоили
его. Видно было: он не прочь потрогать их задником своего
сапога.
- Зачем вы вернулись? - спросил я.- Какого черта вы
вернулись? Наша роль с вами окончена. Сейчас он занят другим.
Он развращает девочку. Племянницу свою, Валю. Поняли?
Уходите отсюда. Слушайте!
(Я бросился к нему. Он недвижно сидел.)
- Слушайте! Сделайте так, как сделал я! Скажите ему всю
правду... Вот (я схватил со стола письмо), вот письмо, которое
я ему написал...
Он отстранил меня. Котомка привычно легла в уголок около
дивана. Он пошел к телефону и вызвал правление.
Так и остались мои пожитки несобранными.
Я обратился в бегство.
Письмо осталось при мне. Я решил его уничтожить. Футболист
живет при нем, как сын. По тому, как котомка устроилась в
углу, по тому, как оглядывал он комнату, как снимал телефонную
трубку, как назвал номер, видно было: он давний, он свой
человек в доме,- это дом его. Дурно проведенная ночь повлияла
на меня. Я писал не то,
что хотел написать. Бабичев не понял бы негодования моего.
Он объяснил бы его завистью. Он подумал бы: я завидую Володе.
Хорошо, что письмо осталось при мне.
Иначе получился бы холостой выстрел.
Я ошибся, думая, что Володя - дурак при нем и развлекатель.
Следовательно, в письме своем я не должен был брать его под
защиту. Напротив. Теперь, встретившись с ним, я увидел
высокомерие его. Бабичев растит и холит себе подобного.
Вырастет такой же надутый, слепой человек.
Его взгляд говорил: ("Извините, вы ошиблись. Приживальщик -
это вы. А я - полноправный. Я - барчук".
Я сидел на скамье. И тут обнаружилось ужасное.
Квадратик оказался не тем,- мой был побольше; это не мое
письмо. Мое осталось там. Впопыхах я схватил другое письмо.
Вот оно:
"Дорогой, милый Андрей Петрович! Здравствуй, здравствуй! В
добром ли ты здравии? Не задушил ли тебя твой новый жилец? Не
натравил ли на тебя Иван Петрович "Офелию"? Смотри: споются
они оба - Кавалеров твой да Иван Петрович - и изведут тебя.
Смотри берегись. А то ты слабенький, обидеть тебя легко,
смотри ты...
С чего ты такой доверчивый стал? Всякую шпану в дом пускаешь.
Гони его к черту! На другой же день сказал бы: "Ну,
отоспались, молодой человек, и до свиданья!" Подумаешь:
нежности! Я как прочел письмо твое, что, мол, вспомнил ты обо
мне и пожалел пьяницу под стеночкой, поднял да повез ради меня,
потому-де, что и со мной где нибудь несчастье может случиться и
буду я так же лежать,- как прочел я это - стало мне смешно и
непонятно. Словно не ты это, а Иван Петрович.
Как я предполагал, так и вышло: привез ты этого хитрованца к
себе, а потом и растерялся, конечно,- сам не знаешь, что делать
с ним. И попросить убраться неловко, и что делать - черт его
знает! Верно? Видишь: я тебе мораль читаю. Это у тебя
работа такая, настраивает на чувствительность: фрукты, травки,
пчелки, телята и всякое такое. А я человек индустриальный.
Смейся, смейся, Андрей Петрович! Ты всегда надо мной смеешься.
Я, понимаешь ли, уже новое поколение.
Как же теперь будет? Ну, вернусь я,- как с чудаком твоим
будет? А вдруг расплачется твой чудак, не захочет с дивана
уходить? А ты и пожалеешь его. Да, я ревную.
Выгоню его, морду набью. Это ты добрый такой, только кричишь,
кулаком стучишь, хорохоришься, а дойдет до дела, ты сейчас -
жалеть. Если бы не я, то Валька до сих - пор бы мучилась у
Ивана Петровича. Как ты там удерживаешь ее? Не вернулась она
обратно? Ты же сам знаешь: Иван Петрович хитрый человек,
прикидывается, сам же о себе говорит, что дешевка он и
шарлатан. Верно? Так и не жалей его.
Вот попробуй устрой его в диспансер. Сбежит. Или Кавалерову
твоему в диспансер предложи? Обидится.
Ну, ладно. Ты не сердись. Да ведь твои слова были: "Учи
меня, Володя, и я учить тебя буду". Вот и учимся.
Скоро приеду. На днях. Папаша кланяется тебе. Прощай,
Муром-городок! Ночью, когда иду, тогда понимаю, что,
собственно говоря, и. города никакого не существует. Одни
мастерские есть, а городок - это что! Так просто, отложение
мастерских. Все для них, ради них. Над всем мастерские.
Ночью в городе тьма египетская, мрак, понимаешь ли, домовые. А
в сторонке, в поле, огнями горят мастерские, сияют,- праздник!
А в городе (видел я) теленок бежал за участковым надзирателем,
за портфелем (тот под мышкой держал). Бежит, шлепает губами,
пожевать, что ли, хотел.. Такая картина: изгородь лужица,
надзиратель шагает в красной шапке, честь честью, а теленок
прицеливается к портфелю. Противоречия, понимаешь ли.
Не люблю я этих самых телят. Я - человек-машина. Не узнаешь
ты меня. Я превратился в машину. Если еще не превратился, то
хочу превратиться. Машины здесь зверье! Породистые!
Замечательно равнодушные, гордые машины. Не то что в твоих
Ильин Андрей
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия