Чтение 13–й страницы книги ~На западном фронте без перемен~

Мюллер, поправляя воображаемое пенсне.

- Как нужно расставить знаки препинания во фразе:

"Мы, немцы, не боимся никого, кроме бога?" - вопрошаю я.

- Сколько жителей насчитывает Мельбурн? - щебечет в ответ Мюллер.

- Как же вы будете жить, если даже этого не знаете? - спрашиваю я
Альберта возмущенным тоном.

Но тот пускает в ход другой козырь:

- В чем заключается явление сцепления? Мы уже успели основательно по-
забыть все эти премудрости. Они оказались совершенно бесполезными. Но
никто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или как
разжигать костер из сырых дров, никто не объяснял, что удар штыком лучше
всего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык не заст-
ревает.

Мюллер задумчиво говорит:

- А что толку? Ведь нам все равно придется снова сесть на школьную
скамью.

Я считаю, что это исключено:

- Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены?

- Для этого нужна подготовка. И даже если ты их сдашь, что потом?
Быть студентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе все равно
придется зубрить.

- Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будут вдалб-
ливать всякую чушь.

Кропп настроен совершенно так же, как мы:

- Как можно принимать все это всерьез, если ты побывал здесь, на
фронте?

- Но надо же тебе иметь профессию, - возражает Мюллер, точь-в-точь
так, как говаривал Канторек.

Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены таким ще-
гольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает
нож и заявляет:

- В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своей
профессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос - тоже. А
вот у нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь делу после
всего этого? - Он кивает головой в сторону фронта.

- Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу,
в полном одиночестве, - говорю я, но мне тотчас же становится стыдно за
эти чрезмерные претензии.

- Что же с нами будет, когда мы вернемся? - спрашивает Мюллер, и даже
ему становится не по себе.

Кропп пожимает плечами:

- Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.

В сущности, никто из нас ничего не может сказать.

- Так что же мы стали бы делать? - спрашиваю я.

- У меня ни к чему нет охоты, - устало отвечает Кропп. - Ведь рано
или поздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не
верю, что мы вернемся.

- Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, - говорю я через неко-
торое время, переворачиваясь на спину, - когда я думаю о том, что однаж-
ды я услышу слово "мир" и это будет правда, мне хочется сделать чтони-
будь немыслимое, - так опьяняет меня это слово. Чтонибудь такое, чтобы
знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в
этот переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно
можно сделать, вся эта процедура приобретения профессии, - сначала уче-
ба, потом жалованье и так далее, - от этого меня с души воротит, потому
что так было всегда, и все это отвратительно. Но ничего другого я не на-
хожу, ничего другого я не вижу, Альберт.

В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчая-
ние.

Кропп думает о том же.

- И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не
задумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать
гранаты - это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье...

Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый, - не
только мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении, где бы
он ни был; только одни чувствуют это больше, другие - меньше. Это общая
судьба нашего поколения.

Альберт высказывает эту мысль вслух:

- Война сделала нас никчемными людьми.

Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с
бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восем-
надцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось
стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы
отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прог-
ресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.

Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех на
ноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопыт-
но, что почти все ротные фельдфебеля - толстяки.

За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверка-
ют на солнце.

Мы встаем.

- Где Тьяден? - пыхтит фельдфебель.

Разумеется, никто этого не знает. Глаза Химмельштоса сверкают злобой.

- Вам, конечно, знаете. Только не хотите сказать. Признавайтесь, где
он?

- Фельдфебель - рыскает глазами - Тьядена нигде не видно. Тогда он
пытается взяться за дело с другого конца:

- Через десять минут ты должен явиться в канцелярию.

После этого он удаляется. Химмельштос следует в его кильватере.

- У меня предчувствие, что в следующий раз, когда будем рыть окопы, я
случайно уроню моток проволоки Химмельштосу на ноги, - говорит Кропп.

- Да и вообще нам с ним будет не скучно, - смеется Мюллер.

Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже гордимся
этим.

Я иду в барак и предупреждаю Тьядена, что ему надо исчезнуть.

Затем мы переходим на другое место и, развалясь на травке, снова на-
чинаем играть в карты. Ведь все, что мы умеем, это играть в карты,
сквернословить и воевать. Не очень много для двадцати - слишком много
для двадцати лет.

Через полчаса Химмельштос снова наведывается к нам. Никто не обращает
на него внимания. Он спрашивает, где Тьяден. Мы пожимаем плечами.

- Вас ведь послали за ним, - настаивает он.

- Что значит "послали"? - спрашивает Кропп.

- Ну, вам приказали...

- Я попросил бы вас выбирать выражения, - говорит Кропп начальствен-
ным тоном. - Мы не позволим обращаться к нам не по уставу.

Химмельштос огорошен:

- Кто это обращается к вам не по уставу?

- Вы!

- Я?

- Ну да.

Химмельштос напряженно думает. Он недоверчиво косится на Кроппа, не
совсем понимая, что тот имеет в виду. Во всяком случае, на этот раз он
не вполне уверен в себе и решает пойти нам навстречу:

- Так вы его не нашли? Кропп ложится в траву и говорит:

- А вы хоть раз бывали здесь, на фронте?

- Это вас не касается, - решительно заявляет Химмельштос. - Я требую,
чтобы вы мне ответили на мой вопрос.

- Ладно, отвечу, - говорит Кропп поднимаясь. - Посмотрите-ка вон ту-
да, видите, на небе такие маленькие облачка? Это разрывы зениток. Вчера
мы были там. Пять убитых, восемь раненых. А ведь ничего особенного вчера
в общем-то и не было. В следующий раз, когда мы отправимся туда вместе с
вами, рядовые не будут умирать, не спросив вашего разрешения. Они будут
становиться перед вами во фронт, пятки вместе, носки врозь, и молодцева-
то спрашивать: "Разрешите выйти из строя? Дозвольте отправиться на тот
свет!" Нам здесь так не хватало таких людей, как вы.

Сказав это, он снова садится. Химмельштос уносится стремительно, как
комета.

- Трое суток ареста, - предполагает Кат.

- Следующий заход сделаю я, - говорю я Альберту.

Но нас больше не беспокоят. Зато вечером, во время поверки, нам уст-
раивают допрос. В канцелярии сидит командир нашего взвода лейтенант Бер-
тинк и вызывает всех по очереди.

Как свидетель, я тоже предстаю перед ним и излагаю обстоятельства,
заставившие Тьядена взбунтоваться. История с "исцелением" Тьядена от не-
держания мочи производит сильное впечатление. Вызывают Химмельштоса, и я
еще раз повторяю свои показания.

- Это правда? - спрашивает Бертинк Химмельштоса.

Тот пытается выкрутиться, но, когда Кропп подтверждает сказанное
мною, ему в конце концов приходится признаться.

- Почему же никто не доложил об этом еще тогда? - спрашивает Бертинк.

Мы молчим, - ведь он сам прекрасно знает, что жаловаться на такие
пустяки - это в армии гиблое дело. Да и вообще, какие могут быть жалобы
на военной службе? Он, как видно, понимает нас и для начала распекает
Химмельштоса, в энергичных выражениях разъясняя ему еще раз, что фронт -
это не казармы. Затем настает очередь Тьядена. С ним лейтенант обходится
покруче. Он долго читает ему мораль и налагает на него трое суток арес-
та. Кроппу он подмигивает и велит записать ему одни сутки.

- Ничего не поделаешь, - говорит он ему с сожалением.

Он у нас умница.