ботинок стекает на пол вода.
дежурный, заглянув в монитор.
по сердцу.
глядя на нас, как на малолетних идиотов.
фабрики смерти. Жизнь опустела. Во мне не было ни жалости, ни
сострадания - только безнадежная пустота.
под одеяла, чтобы согреться. Вокруг была все таже пустота, холод и
тягостное молчание. Тишина нарушалась лишь простудным хлюпанием
дыханий... Игор как-то особенно сильно всхлипывал, и я с удивлением
увидел, что он плачет. Это было неожиданно, ведь я никогда не замечал за
ним сильных эмоций. Всем своим видом, спокойным и уравновешенным,
зачастую доходящим до холодности, он говорил окружающим о том, что
сентименты ему чужды.
всей нашей жизни, такой хрупкой и беззащитной. Жизнь - это в конечном
итоге единственное, что есть у человека, поэтому с ней так тяжело
расстаться, и в то же время в мире есть неумолимые силы, которым не
составляет никакого труда взять ее, для них это так же обыденно, как
забрать пальто в гардеробной, а в обмен на жизнь, самое ценное, что
может быть в природе, на теле выжигают электродами казенный символ
обреченности - номер очереди в небытие.
его затылке, я согревал его своим телом... Его живая плоть отвечала мне
благодарным теплом и мягко касалась моей плоти, я прижался грудью к его
спине, и биение наших сердец вошло в резонанс, с каждым ударом они
стучали все сильнее, и кровь пульсировала в унисон, отдаваясь в голове
ударами взбесившегося метронома. Наши тела без всякого усилия
соединились, как намагниченные, и утонули в нирване...
совсем рано: за окном робко начинался рассвет, солнечного света не
хватало, и горела настольная лампа. Возле письменного стола Игор собирал
свои вещи в рюкзак. Я закрыл глаза и стал соображать, как на это
реагировать. Мысли в голову не шли, было ясно лишь одно: мне совсем не
хотелось объясняться с ним. К тому же, я был уверен, что он в любом
случае уйдет, если собрался это сделать. Лучше всего будет, если он
уйдет без словесных объяснений, но оставит записку, поживет у родителей,
переживания стихнут, а потом мы снова увидимся на посвящении в вечную
жизнь, это будет наш последний день в Интернате, и мы расстанемся
друзьями... Да, так будет лучше всего! Я притворился спящим и стал
ждать, пока он уйдет.
столу Игора, поворошил разбросанные книги, заглянул в его тумбочку -
записки нигде не было. Я почувствовал обиду и отчаяние. Я так стремился
к вечности и теперь на ее пороге остался совсем один. Я так хотел любви
и дружбы и все разрушил своими же руками. Как это случилось?
чувствовал в себе огромный, непомерный запас энергии. Что я теперь буду
делать с этой энергией? Зачем она мне? Я бродил по комнате в раздумиях,
когда случайно заметил свое отражение в зеркале на внутренней стороне
раскрытой дверцы шкафа. Я задержал на нем внимание, потому что мне
мимолетно почудилось, будто кто-то выходит из-за вешалок с одеждой.
лицо, что я привык видеть. Да, это было мое нынешнее лицо, но не та
мальчишеская физиономия, которая не так давно смотрела на меня из
зеркала на протяжении нескольких лет и которую я хорошо помнил. Мое
теперешнее лицо обросло короткими и редкими светлыми волосами, оно
вытянулось и огрубело, некогда пухлые румяные щеки побледнели и
запрыщавели, а в глазах появилась взрослая уверенность. Это был уже не
тот мальчик, который переживал, что ему предстоит уйти в небытие.
Мальчик, который так боялся умереть, - умер, оставив мне на память свои
воспоминания. Да, именно "свои" воспоминания, потому что я помню только
то, что запомнил он. Это как книга мемуаров: пока она не издана, ее
можно дописать, а после издания - только прочесть.
Что я помню о встрече с ней? Я помню, как мы встретились, как пошли на
поле, как лежали на траве, как я читал ей свои стихи... Но я совершенно
не помню, как мы возвращались обратно в Интернат и что сказали на
прощание друг другу! Единственная размытая картинка из серии "прощание с
Ведой" - ее губы возле моей щеки... Почему размытая? Наверное, потому
что губы были слишком близко от глаз... Но о чем мы говорили? Или
простились молча? Если бы я вспомнил об этом раньше, то помнил бы и
сейчас, а теперь не вспомню никогда. Целый эпизод моей... "моей" жизни
безвозвратно утерян.
умер, я жив. Жаль мне его? Нет, не жаль. Его смерть фигуральна. Где
труп? Был бы труп - стало бы жалко. Жил-был мальчик, бегал, резвился,
румяный такой, а теперь лежит бледный и без движения на ковейере,
уходящем в печь, - тогда жалко. А так - нет.
радуется. В душе я страдал, а из зеркала на меня глядела наглая
развратная рожа. "Ты садист и пидор!" - сказал я ему. Он только
ухмыльнулся мне в ответ. Я плюнул в его самодовольную харю - он высунул
длинный острый язык и медленно, сладострастно слизал стекающие по стеклу
слюни...
Я оглядывался по сторонам, и мне вспоминалась детская страшилка: "по
черной-пречерной дороге ехала черная-черная машина с черными-черными
людьми..." Дорога на самом деле была черной от пепла, как и вся тундра в
округе, и за мотоциклом низко стелился длинный черный шлейф. Только
теперь я оценил практичность черной униформы: если присмотреться, то
станет заметно, что она не "черная-пречерная", а с серым оттенком, и
пепел на ней почти не виден и хорошо с нее отряхивается.
лепились один к другому одноэтажные черные-черные дома, своей формой
действительно напоминавшие бараки. Перед нами медленно полз
черный-черный бульдозер. Игор резко вырулил на встречную полосу, обгоняя
его, и тут же метнулся обратно: нам навстречу лоб в лоб несся черный
самосвал. Спинным мозгом я ощутил быстро надвигающиеся на нас несколько
тонн железа. Под яростные гудки бульдозера и самосвала наш мотоцикл
впритирку протиснулся между ними - с моей стороны раздался скрежет и
посыпались искры. Игор взволнованно обернулся и, чуть отъехав,
затормозил. Проезжающий мимо бульдозерист густо осыпал нас отборным
матом, отчетливо слышным даже через лязг гусениц. Лина шутя закрыла
Игору руками уши.
пообещал он.
Как ни прискорбно, вечные люди тоже в некоторых случаях смертны. И если
бы нас перехал самосвал... Хотя, это был бы красивый конец для моей
повести: трое старых друзей, связанных в прошлом запутанными
отношениями, встречаются после четырнадцати лет разлуки, радуются
встрече и легко умирают случайной смертью, чтобы вместе отправиться на
небеса. Я, может быть, успел бы надиктовать на записыватель мыслей
эффектную концовку: "Истекая кровью, с перебитыми ногами, Вальт из
последних сил подполз к умирающим Лине и Игору, взял их судорожно
дрожащие руки и соединил в своей руке. Все трое умерли в одну и ту же
секунду..." Но это, конечно, при том условии, что самосвал не проехал бы
по моей голове.
записыватель? Надо на всякий случай носить бумажную записку в кармане,
мол, будьте добры, поищите в двух сантиметрах над левым ухом. Нет, что
ни говори, а ЗМ - гениальная приставка для мозга. Мозгу свойственно
стирать информацию, которая долгое время не вызывается из памяти, а если
она и сохраняется, то зачастую - в сильно искаженном виде. В ЗМ - все
надежно, как в банке. Ничто не пропадет. К тому же, всегда можно
подключиться к компьютеру и обменяться с ним информацией, распечатать
свои мысли и т.д.
пишешь, только заменяешь на ходу имена и прочие формальности, которые
могут кому-то не понравиться. Так что могу поручиться за правдивость
событий по сути. По форме, разумеется, все глубоко законспирировано,
иначе мне придется худо. Мой начальник - не "Главный инспектор", но не
менее суров. А "доктор Морт" - пусть не Морт и не доктор, но мне все
равно его нужно найти, черт бы его побрал! И если я говорю про некоего
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк
Посняков Андрей
Лондон Джек
Скальци Джон
Гуль Роман Борисович