-==ЗАПИСКА XVIII==-
-==8. ЗАИТИЛЫЦИНА==-
злообразных обманчивых жен, и отрава едва не придушила меня. Сумерк длился,
и морок был, а на рассвете открылась, как рана, неутишимая алчеба по
чистому, по незамутненной воде. Препоясался я чем попадя и пошел, выражаясь
условно, на самую глубь, юля. Что есть счастье, и что есть несчастие, милый
Вы мой? Не пасуйте, ответ незатейлив: счастие -- это когда оно есть. Но не
сетую, перемелется. Отзвеним неточеными, отболим кумполами дубовыми, отдурим
и отпляшем, и отчалим однажды по утрию в Быгодождь. То-то пито будет во имя
нас, то-то слез лито, то-то воротов понарвут друг другу приятели на девятый
день. Прежде мы провожали, плывя в челноках шумно, а теперь другим пировать
следом в стругах, нам же тихо лежать на переднем подошвой врозь. Сам
Погибель Фома ради такого случая стариною тряхнул -- за весла сел. Он
грести-то гребет, но и карманы нашего парадного обмундера обшаривает втихаря
босиком. Зря стараешься, дорогой, до тебя все прорухи обчистили, ни махорины
нет. Что Вы, что Вы, не сетую -- станет мука. Много бродил я, трудился и
выбивался из жил, обаче более бил баклухи. Взматерел я и выстарел,
залоснился и вытерся, как в обиходе хомут. Тертый калач прошлогодний я
сделался, мозоль и хрящ, а не вечор ли был сдобою. Обернусь, заломя треух,
оглянусь на себя, поспешающего в рогожке пестрядинным путем -- высоко мне
там, близко к Боженьке, там славно мне. Залюбуюсь. Кто я, спрашивается
иногда, и кому. Брат и сват я кому-то, кому-то кум, а бывает, что вовсе зять
-- ни дать и ни взять. Но бывает -- никто никому, сам себе лишь, и то не
весь. Ныне -- пройда и бражник, валюсь в лопух, завтра -- лунь я болотный,
кычу совой в бору. А просплюсь -- и пророк опять. Это что еще, вот
когда-никогда путем пестрядинным точить иду: стал Точильщик, кустарь
посторонних солнц. Там, по правую руку. Стожары-пожары горят, тут, по левую,
-- Крылобыл, косолапый стрелок, пули льет. Позади у меня Медицинские Сестры,
впереди -- Орина-дурина и чадо ее Орион. Много бродил я по мироколице и
много созвездий определил. Есть созвездье Бобылки, только не разбираю,
какой, есть Поручики, Бакенщики, Инспектора. Есть Запойный Охотник, заводной
в миру бузотер, мужик правильный -- жаждой неугасимой, удалью исключительной
до кимрских кожевенных слюз включительно пресловут. Пишет нечто, листает --
позвольте ряд мыслей выдержать? Не превратно ль, доказывает, вино сего года
в старую бочку лить, разорвет оно ее по всем швам, искарежит вещь и, что
обиднее, само вытечет. Добрый, добрый совет, возразить нечего. Единственно
-- не про нас, не про нашу Заитильщину небогатую он, ибо как бы это нам
винища столь себе раздобыть, чтобы всю бочку -- без разницы, новую там или
б/у -- затарить враз, на какие, с разрешения усомниться, таковские. Куда
полезнее иной там урок. Нечего, учит, приставлять целые заплаты к тряпью
рваному -- неказисто. А потом -- целое-то к чему раздирать. Вот это -- про
нас, это мы понимаем. Но, признаться и оно ни к чему как-то фактически, ведь
имеем ли новое что-нибудь среди хламоты нашенской. И еще один случай
произошел. Сеял, якобы, сеятель. Неясно, где -- на Рунихах, на Лазаревом ли
Поле, у Бабкина ли Креста. Тоже было; сошлась одна богаделка с
Зимарь-Человеком в лесах -- и Кондратий ее с испугу хватил. Постепенно
находят. Очи у нее ворон выклевал, грибки в туеске червячек поел, а бор как
стоял -- так и стоит вокруг, пока не сгорит. И вкопали на той поляне на
память крест. Сеятель же одно зерно при дороге бросил, другое на камни
какие-то уронил, третье в чертополох, и лишь четвертое более или менее
удачно поместить ему удалось. Итого, одно зерно кречет усвоил, второе --
коршун, иное -- перепела. А вы как думали? Им продовольствоваться хочешь-не
хочешь, а тоже крутись. Зато четвертое взошло с грехом пополам и выдало ни с
того ни с сего урожай непомерный -- сто зерен. Почитал я ту книгу охотникову
и осознал: перемелется. Не волнуйтесь, наблюдается посреди нас и созвездие
Пожилых. Если снизу смотреть, два локтя Вы повыше располагаетесь
Зимарь-Человека звезды. Словно пригоршня светляков Вы. Тот же светит, как
крупный фингал впотьмах, хоть на поверку и мухортный. Егерь данный как
личность в обычных летах, но сам собою видный, заметный. Оспа портрет ему
слегка изменила, еще -- дробью охота его потратила, нос -- морозом, вином
нажгла, а лис ему бешеный ухо отгрыз: понимаем ту бабушку. Вижу -- Зимарь
супругу теперь губить повез, не вытерпел, Даниилы мои с Гурием-звероловом
под городом воскурили, беседуют, а Илья Дзынзырэлла в отхожей местности
старшой объявил: жадаю ракушек твоих, мне их побольше давай, соль и спички
имеются. Всюду сумерки, всюду вечер, везде Итиль. Но там, где Зимарь-Человек
телегой скрипит -- заосеняло с небес, у коллег в Городнище завьюжило, а на
моей Волка-речке -- иволга да желна. Поступаю, как старшая велит, и вступаю
по колено в волну. Набиваю суму переметную я битком и развожу костерок.
Слышу -- мастера в декабре под горой гудят. Речь у них, главным образом, про
Петра, недостаточно ясно точильщикам, что с ним такое. Возвратился тогда
Егор к сидням на косу и сказал им, что нету ему после той дамы развеянья от
бытия ни в чем, хоть вешайся. Те утешать: повеситься ты всегда успеешь,
спорить лучше давай. Спорить так спорить, Петр, заядлый, согласился тотчас.
Знаешь ли селение Вышелбауши? Знаю, завод лесопильный там, как бы, работает.