и замечание запальчивой базарной бабы "ах, чтоб ему повылазило!"
квалифицировалось как ТН -- [террористические намерения], и давало основание
на применение всей строгости статьи. *(29)
непременно с контрреволюционной целью), сокращенно именуемое как [диверсия].
(следователь лучше знал, что делалось в сознании преступника!), а всякая
человеческая оплошность, ошибка, неудача в работе, в производстве -- не
прощались, рассматривались как диверсия.
горением революционной совести, как Десятый. Звучание его было: "Пропаганда
или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению
Советской власти... а равно и распространение или изготовление или хранение
литературы того же содержания". И оговаривал этот пункт в МИРНОЕ время
только [нижний] предел наказания (не ниже! не слишком мягко!) верхний же НЕ
ОГРАНИЧИВАЛСЯ!
даже супружеская) беседа с глазу на глаз, или частное письмо; а [призывом]
мог быть личный совет. (Мы заключаем "могла, мог быть" из того, что ТАК ОНО
И БЫВАЛО.) -- "подрывом и ослаблением" власти была всякая мысль, не
совпадающая или не поднимающаяся по накалу до мыслей сегодняшней газеты.
Ведь [ослабляет] всё, то что [не усиляет]! Ведь [подрывает] всё то, что не
полностью совпадает!
единственном экземпляре письма, записи, интимного дневника.
записанную, не охватывал Десятый Пункт?
содержания, а был отягощающим довеском к любому из предыдущих, если деяние
готовилось организационно или преступники вступали в организацию.
требовалось. Это изящное применение пункта я испытал на себе. Нас было
[двое], тайно обменивавшихся мыслями -- [то есть] зачатки организации, [то
есть] организация!
[недонесении] в любом из перечисленных деяний. И за тяжкий грех недонесения
НАКАЗАНИЕ НЕ ИМЕЛО ВЕРХНЕЙ ГРАНИЦЫ!!
расширения не требовал. ЗНАЛ И НЕ СКАЗАЛ -- всё равно, что сделал сам!
охранке. *(30) (Аналогичная более поздняя служба, напротив, считалась
патриотической доблестью.)
обязанностей или умышленно небрежное их исполнение" -- карал, разумеется,
вплоть до расстрела. Кратко это называлось "саботаж" или "экономическая
контрреволюция",
на свое революционное правосознание. Этот пункт применялся к крестьянам, не
сдающим поставок. Этот пункт применялся к колхозникам, не набравшим нужного
числа трудодней. К лагерникам, не вырабатывающим норму. И рикошетом стали
после войны давать этот пункт блатарям за побег из лагеря, то есть
расширительно усматривая в побеге блатного не порыв к сладкой воле, а подрыв
системы лагерей.
собой всё человеческое существование.
Где закон -- там и преступление.
отковки, омоченная во всех потоках следующего десятилетия, -- с полным
свистом и размахом была применена к атаке Закона на Народ в 1937-38 годах.
что в первой половине этого года во многих тюрьмах Союза произошло
переоборудование -- из камер выносились койки, строились сплошные нары,
одноэтажные, двуухэтажные. *(31) Вспоминают старые арестанты, что будто бы и
первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то августовскую ночь по
всей стране (но зная нашу неповоротливость, я не очень этому верю). А
осенью, когда к двадцатилетию Октября ожидалась с верою всеобщая великая
амнистия, шутник Сталин добавил в уголовный кодекс невиданные новые сроки --
15 и 20 лет. *(32)
будет многократно повторено: что был нанесён крушащий удар по верхам партии,
советского управления, военного командования и верхам самого ГПУ-НКВД. *(33)
Вряд ли в какой области сохранился первый секретарь обкома или председатель
облисполкома -- Сталин подбирал себе более удобных.
председателя горисполкома, его заместителя, всех (одиннадцать) начальников
отделов, их помощников, всех главных бухгалтеров, всех главных экономистов.
Назначили новых. Прошло два месяца. И вот опять сажают: председателя,
заместителя, всех (одиннадцать) начальников отделов, всех главных
бухгалтеров, всех главных экономистов. На свободе остались: рядовые
бухгалтеры, машинистки, уборщицы, курьеры...
протоколах и приговорах не названный мотив: преимущественно арестовывать
членов партии со стажем [[до]] 1924 года. Это особенно решительно
проводилось в Ленинграде, потому что именно все те подписывали "платформу"
Новой оппозиции. (А как бы они могли не подписывать? как бы могли "не
доверять" своему ленинградскому губкому?)
партийная конференция. Её ведёт новый секретарь райкома вместо недавно
[посаженного]. В конце конференции принимается обращение преданности
товарищу Сталину. Разумеется, все встают (как и по ходу конференции все
вскакивали при каждом упоминании его имени). В маленьком зале хлещут "бурные
аплодисменты, переходящие в овацию". Три минуты, четыре минуты, пять минут
они всё еще бурные и всё еще переходящие в овацию. Но уже болят ладони. Но
уже затекли поднятые руки. Но уже задыхаются пожилые люди. Но уже это
становится нестерпимо глупо даже для тех кто искренно обожает Сталина.
Однако: кто же [первый] осмелится прекратить? Это мог бы сделать секретарь
райкома, стоящий на трибуне и только что зачитавший это самое обращение. Но
он -- недавний, он -- вместо посаженного, он сам боится! Ведь здесь, в зале,
стоят и аплодируют энкаведисты, они-то следят, [кто] покинет первый!.. И
аплодисменты в безвестном маленьком зале, безвестно для вождя продолжаются 6
минут! 7 минут! 8 минут!.. Они погибли! Они пропали! Они уже не могут
остановиться, пока не падут с разорвавшимся сердцем! Еще в глуби зала, в
тесноте, можно хоть чуть сжульничать, бить реже, не так сильно, не так
яростно, -- но в президиуме, на виду?! Директор местной бумажной фабрики,
независимый сильный человек, стоит в президиуме, и понимая всю ложность, всю
безысходность положения, аплодирует! -- 9-ю минуту! 10-ю! Он смотрит с
тоской на секретаря райкома, но тот не смеет бросить. Безумие! Повальное!
Озираясь друг на друга со слабой надеждой, но изображая на лицах восторг,
руководители района будут аплодировать, пока не упадут, пока их не станут
выносить на носилках! И даже тогда оставшиеся не дрогнут!.. И директор
бумажной фабрики на 11-й минуте принимает деловой вид и опускается на место
в президиуме. И -- о, чудо! -- куда делся всеобщий несдержанный неописуемый
энтузиазм? Все разом на том же хлопке прекращают и тоже садятся. Они
спасены! Белка догадалась выскочить из колеса!..
ту же ночь директор фабрики арестован. Ему легко мотают совсем по другому
поводу десять лет. Но после подписания 206-й (заключительного следственного
протокола) следователь напоминает ему:
упоминание о 37-м годе -- это непременно рассказ о трагедии
коммунистов-руководителей. И вот уже нас уверили, и мы невольно поддаемся,
что 37-й -- 38-й тюремный год состоял в [посадке] именно крупных коммунистов
-- и как будто больше никого. Но от [[миллионов]], взятых тогда, никак не
могли составить видные партийные и государственные чины более 10 процентов.
Даже в ленинградских очередях с передачами больше всего стояло женщин
простых, вроде молочниц.
Архипелаг, так пёстр, причудлив, что долго бы ломал голову, кто захотел бы
научно выделить закономерности. (Тем более современникам они не были
понятны).
разнорядки, разверстки. Каждый город, район, каждая воинская часть получали
контрольную цифру и должны были выполнить её в срок. Все остальное -- от
сноровки оперативников.
Лукьяненко Сергей
Каменистый Артем
Роллинс Джеймс
Прозоров Александр
Доценко Виктор
Суворов Виктор