ближнего, его собственная ответная беспардонность носила внутренний, частный
характер. Он закатывал глаза, качал головой и произносил вполголоса: "Вынул
бы пробку". Кому же был неизвестен смысл этого пьемонтского выражения, он
мог и объяснить: "Надо иногда вынимать пробку.
пробку из зада, п-ш-ш-ш, вы возвращаетесь в натуральное состояние".
извлекал ложные выводы. В ту пору фразочки Бельбо мне казались образцом
высшего презрения к банальности чужих истин.
секрет психологии Бельбо, я вижу: то, что я принимал за высшую трезвость и
что считал принципом жизни, было проявлением подавленности. Депрессивным
интеллектуальным либертинажем он маскировал неутоленную жажду абсолюта. Это
было трудно уловить с первого взгляда, потому что в Бельбо моменты бегства,
колебания, отчужденности компенсировались моментами безудержной
говорливости, когда он, в экстазе от собственного неверия, создавал
альтернативные абсолюты. Это было, когда он вдвоем с Диоталлеви выдумывал
учебники невозможного, миры навыворот, библиографические тератологии. И видя
его энтузиазм, страсть, с которой строил он свою раблезианскую Сорбонну,
невозможно было догадаться, насколько болезненно переживал он свой уход с
факультета теологии - на этот раз с настоящего.
факультета, а он не вычеркнул, а потерял, и это не давало ему покоя.
Бельбо доверил дискетам, убежденный, что они не выдадут его и не развенчают
настойчиво создаваемый им образ обыкновенного наблюдателя. Некоторые были
датированы давними годами. Ясно, что Бельбо переписал в компьютер старые
заметки - то ли просто так, из сентиментального чувства, то ли собираясь их
как-то литературно обработать. Другие отрывки относились к последним
нескольким годам, когда он уже познакомился с верным Абу. Бельбо писал ради
механического упражнения, ради одинокой "работы над ошибками", уверяя себя,
что не "творит" и не имеет никакого отношения к творчеству, так как
творчество, даже когда порождает ошибку, всегда диктуется любовью к кому-то,
кто не является нами. Однако Бельбо, сам того не зная, обходил сферу с
другой стороны и приходил в ту же точку. Он творил, хотя лучше бы было ему
не творить; и в этом берет начало его любовь к Плану - именно из потребности
написать Книгу, пусть даже состоящую из только - исключительно и всецело -
намеренных ошибок. Кувыркаясь в своей пустоте, вы можете убеждать себя,
будто состоите в общении с Единым; но как только вы начали возиться с
глиной, пускай даже электронной, вы - демиург, и от этого никуда не деться,
а кто собирается сотворить мир, тот неизбежно уже запятнан и ошибками и
злом...
horizons - avec les gestes piteux et les regards tristes des sйmaphores sous
la pluie...3
коленях и укачивает, хотя я уже вышел из возраста колыбельных, но все равно
прошу ее, чтоб она мне пела, потому что люблю ее голос и запах лаванды от ее
груди: "О царица в эмпиреях - ты, чистейшая, святая, - славься, дева,
славься, матерь, - матерь господа Христа".
следует заметить, не была и ничьей, по определению. Первым делом я влюбился
в единственную жену, способную целиком и полностью обходиться без меня.
золотые пряди, голубой бант. Я, вытянувшийся по струнке, задравши нос, перед
скамейкой, - она, прогуливающаяся по верху спинки, раскинув руки, чтобы
регулировать колебания (обольстительные экстрасистолы). Юбочка легонько
колышется вокруг розовых ног. Высота, недоступность.
моей сестры. Я спрашиваю, когда у сестры наконец отрастет пистолетик, и мне
сообщается в ответ, что у девочек ничего не отрастает, они так и живут без
этого. В тот же миг у меня перед глазами снова Мэри-Лена, белизна ее белья,
видного под куполом голубой юбки, когда эта юбка развевалась, и я понимаю,
что она белокура и надменна, потому что принадлежит к иному миру, с которым
нет и не может быть никакого контакта, принадлежит к иной расе.
она усопла во сне, бледненькая Офелия в цветах, в своем девическом гробе, и
священник вычитывает над нею поминальную молитву, как вдруг она столбом
встает над катафалком, насупленная, белая, мстительная, воздев перст,
пещерным голосом: "Отче, не молись за меня. Этой ночью, до сна, я зачала
нечистый помысел, единственный в моей жизни, и посему я - душа проклятая".
картинка или все это - целиком моя фантазия? Разумеется, нечистая мысль
перед смертью отроковицы относилась ко мне, нечистый помысел - был я,
нечисто мысливший о Мэри-Лене, неприкосновенной, инакого бо назначенья,
рода. Я виновник ее проклятия, я виновник проклятия всех, кто проклят, и
поделом мне, что не моими были три жены: это наказание за то, что я их
желал.
грустно алчет мужественности, которая у нее не отрастет никогда, и третью,
потому что она - в аду. Теологически закруглено. Так уже писал до меня один
господин.
ней я помышлял засыпая, я поднимался на гору, я шел за молоком на ферму, а
партизаны с противоположной горы открывали стрельбу по
контрольно-пропускному пункту, и тут я приходил на помощь, я спасал Цецилию
от своры черных полицаев, которые гнались за нею с автоматами наизготовку...
Златоглавее Мэри-Лены, притягательнее гробовой отроковицы, чище и святее
Пречистой Девы. Цецилия земная и доступная, чуть-чуть еще, и я мог бы
заговорить с нею, я был убежден, что она способна полюбить существо моей
породы, тем более что она уже любила такое существо, именовавшееся Папи, с
белыми всклокоченными волосами на крошечном черепе, годом старше меня, и
обладавшее саксофоном. У меня же не было и трубы. Я ни разу не видел их
вместе, но ребята в классе шушукались, толкая друг друга локтями,
подхихикивая, что эти двое "живут". Разумеется, они все выдумывали, эти
крестьянские малолетки, похотливые, словно козы. Больше всего им хотелось
уверить меня, что она (Она - Пресветлая Мэри Цецилия суженая и супруга) до
такой степени доступна, что каждый, кто угодно, может сблизиться с нею.
Исключая, и в данном случае - в четвертом по очереди, - исключая меня.
тех женщинах, которых я избегаю, потому что их я мог иметь? Или мог бы.
Иметь.
философии.
Розенкрейца Iohann Valentin Andreae, Die Chymiche Hochzeit des Christian
Rosencreutz Strassburg, Zetzner, 1616, I
я еще не понимал, до чего это важно. Тогда я располагал только одним
контекстом, довольно бледным, маргинальным.
подымал глаза от бумаги и начинал говорить, а я слушал, перетасовывая
дряхлые офорты Всемирной выставки в макете очередной книги, - он
импровизировал на вольную тему, но мгновенно захлопывал раковину при
малейшем подозрении, что его могут принять всерьез. Имели место воспоминания
прошлого, но единственно в басенной функции: иллюстрации того, как не
следует поступать.
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Акунин Борис
Якубенко Николай
Зыков Виталий
Шилова Юлия