сейчас не о лицах еврейской национальности, а о пьянстве..."
девятого "в" класса дочери горисполкомовца. Фотографировала учеников и
учителей на японскую "инфра-красную плёнку", которая будто бы не фиксирует
на человеке никакой одежды. А девочки прямо на уроке, при изучении сцены
грозы Островского, принимают непристойные позы из принесённого сыном
капитана дальнего плавания "Плейбоя" и страстно обсуждают, как переправить
их фотографии на красной плёнке в Америку для этого издания... А мальчики
будто бы уже послали соответсвующее изображение учительницы физкультуры,
когда она делала на уроке приседания колени врозь, да ещё с её личной
подписью... А потом в переполненной столовой холодный гарнир с вчерашней
котлетой ("И такой дряни доверяют кормить детей! Лишь бы уволили Петровну.
Она им была как школьная мама, первоклашкам ротики утирала..." "Ах,
оставьте, кто её увольнял! Предложили в школе на Пестеля на пять рублей в
месяц больше."). А потом беготня с авоськой по магазинам (учителя, как ни
странно, тоже родители).
горизонтально мимо чёрного окна, отчего комната словно бесшумно и
стремительно летит куда-то в пространстве. Только дыхание сына с кровати
справа от окна. И странное кощунственное ощущение счастья свободы от
супружеских прав и обязанностей. Можно, наконец, придя домой не нервничать и
не сдерживаться. Просто стоять и беседовать со снежинками, чёрными на фоне
подсвеченного рекламой проспекта неба, белыми на фоне тёмных деревьев двора.
Она меняет угол зрения и видит своё отражение в стекле окна. Такое отражение
всегда немного старит. Алла отворачивается, пожимает закутанными в шаль
узкими плечами и подходит к столу, где уже месяц лежит написанное сразу
после визита Кеши письмо. То самое, что следует немедленно отправить после
Юриного жеста доброй воли. Жеста не последовало. Впрочем, письмо ни при
каких жестах не было бы отправлено. Отправить, чтобы потерять всё это, такую
свободу и взамен получить опостылевшего его? Вы шутите? Она рвёт конверт с
письмом на мелкие кусочки и подбрасывает их к потолку. Хотела бы я
посмотреть, кто способен склеить его обратно! Да ещё чтобы было лучше, чем
до разрыва. А тут пытаются склеить обрывки целой жизни... Что там Кеша
предлагал? Бросить Ленинград, один из двух-трёх единственных приличных
городов этой огромной нелепой страны, ради чего? Ради идиотской виноватой
улыбки на фоне пустых гастрономов и универмагов Комсомольска?
Ближний. Переселиться на юг, а не в застывший от нечеловеческих морозов
Комсомольск. В свободный мир. И - начать новую жизнь с чистого белого листа.
И себе и сыну. Без всех этих соотечественников и их скрытой до поры до
времени ненависти к жидовским мордам жены и сына доцента Хадаса. При
упоминании собственной фамилии её передёргивает от презрения и ненависти к
мужу. Подослал Кешку, а сам и не написал, по-до-нок...
в зеркало. Сшитый в кредит элегантный чёрный костюм, решительно
расставленные ноги в чёрных колготках, вызывающе светящаяся над белым
воротничком свежая длинная шея, молодые злые чёрные глаза под рыжей чёлкой с
закрашенной сединой. Знамение века - свободная мать-одиночка. У них
пол-учительской таких решительных ленинградских элегантных дам, добровольно
выбравших свободу. Пусть шлёт своё письмо - пойдёт в мусоропровод, без
прочтения, ещё чего! Кто он? Ошибка молодости, не более. Ей тридцать три.
Жизнь впереди. Новый досмотр, уже в ванной. Допрос с пристрастием - может ли
понравиться такая женщина, скажем богатому и страстному молодому
израильтянину, если она решится последовать за Слуцкими? Под глазами мешки?
Это от собачьей жизни. Исправимо - массаж, маски, дело техники. Главное -
девичья грудь, осиная талия, гладкая смуглая кожа, природная грация и
стройные ноги. Пока я такая, начерта мне его письма! Тем более, что он,
с-с-скотина, так и не написал...
здесь за окном всё тот же бесшумный ленинградский галоп снежинок. А письмо
от проклятого Юрки так и не пришло...
слепых мохнятых белых окон Юрий снимал свой черный тулупчик за шкафом,
следуя неприятной привычке невольно подслушивать, что говорят на кафедре.
"Он, между прочим так и сказал: ненавижу его именно за это," - быстрым злым
шёпотом говорила пожилая секретарша, доставшаяся заву Попову, как неизбежная
составляющая наследства Вулкановича. "Вот это мне решительно не понятно, -
раздался в ответ новый для Юрия высокий голос, показавшийся знакомым по
давним временам, с каким-то неприятным привкусом. - Я не сделал ему ничего
плохого." "А я откуда знаю..."
рассиявшемуся ассистенту-аспиранту, раскланявшись с остальными. Вулканович,
как всегда, сердито что-то проворчал в ответ, роясь в бумагах. Новое лицо
повернулось к нему с благожелательным интересом. Оно действительно казалось
знакомым какой-то давней раздражающей связью. Этот вызывающе-внимательный,
ускользающий взгляд поблёскивающих, словно слезящихся голубых глаз с
красноватыми белками. И эта умело подчёркнутая небрежная респектабельная
расслабленность в сочетании с пришибленностью и наглостью, свойственной
алкашам.
Павлович Бурятов вернулся из отпуска по семейным обстоятельствам. Да и Марк
Семёнович Заманский, говорят, вернулся с ФПК..." Ага, вспоминает Юрий,
отвечая на своеобразное рукопожатие доцента Бурятова, вялое,
многозначительно усиливающиеся и длительное, когда невольно хочется отнять
руку. Года два назад, банкет у Кеши по поводу защиты его аспиранта. Словно
оборванная насильно улыбка, смешок с придыханием и непривычным в высшей
школе запахом перегара. А второй, по всей вероятности, и есть Заманский, о
котором подробно писал профессор Негода. Его будущий подзащитный...
полосой на лбу - признак фанатика подлёдного лова рыбы, которым увлекается
добрая половина комсомольчан. В любую погоду они звенят ранним утром по
тротуарам стальным ломом для пробивания дыры в двухметровом льду Амура,
чтобы потом, укрываясь от ветра за прозрачным торосом, часами сидеть на
раскладном меховом стульчике в ожидании клёва.
небольшим ужином после занятий. Не возражаете?" "Возражать бесполезно, -
фамильярно обнимает Юрия Бурятов, увлекая его в коридор к слепому яркому
окну. Огромное голубое небо и белое солнце сопровождает здесь зиму от
первого и часто последнего снега в сентябре-октябре до первого дождя в мае.
У подоконника Юрий осторожно, но решительно освобождает свой локоть от
цепкой руки и своё лицо от перегара.
Бурятов это знает и курит в кулак, как школьник. По коридору спешат на
лекцию уродливо толстые ниже пояса юноши и девушки - с морозом тут шутить не
принято. "Вам привет, Юрий Ефремович, от Валерия Ивановича..." Начинается
трёп провинциальных учёных с непременным желанием блеснуть в разговоре
высокими связями. Бурятов, естественно, на короткой ноге со всеми светилами.
Каких-то полгода назад в подобных фонтанах фантазий, возможно,
проскальзывало и имя доцента Хадаса, а он и не подозревал, как не
подозревает едва знакомый обоим собеседникам Валерий Иванович о застольной
дружбе с каким-то Бурятовым из Комсомольска...
полуслове. Лицо его синюшно багровеет. Юрий оглядывается. К ним лёгкой
походкой спешит невысокий ржавый блондин с жесткими усиками на энергичном
подвижном лице. При таком морозе редко кто здесь ходит в такой замшевой
куртке, надетой на серый ручной вязки свитер. Наряд дополняют торбаза и
вязанная красная ленинградско-московская шапочка. И это вместо униформы вуза
с непременным костюмом с галстуком.
крепкого пожатия. - А вы, естественно, Юрий Ефремович? Я рад с вами
работать. Иннокентий Константинович не стал бы рекомендовать меня человеку
недостойному." "Вы знакомы с профессором Негодой?!" - Бурятов, удивлённо и
подозрительно оглядел Юрия, словно впервые его увидел. "Знакомы! Они
ближайшие друзья," - мстительно замечает Заманский, сузив жёлтые кошачьи
глаза. "Во-от даже как! - счастливо задыхается Бурятов, холодно поблёскивая
голубыми ускользающими шариками глаз. - Я давно и хорошо знаю Кешу и Клаву,
встречались часто у Эдуарда. Как же нас раньше не свёл случай в их компании?
Впрочем... ведь мы с вами действительно встречались, но не у Эдуарда... Вы
по какой линии с Кешей друзья?" "По паралелльной."
ректора-академика Эдуарда Лукича приплести в свои легенды! Можно
предположить, что Кеша пару раз был с ним в ресторане, если Бурятов
пригласил для дела. Он на такие встречи ходил охотно. Мог и с Клавой придти,
но ректора назвать Эдуардом!..
простите, не надо?" "А ничего, простите, не надо." "Я, кажется, не давал
повода, Юрий Ефремович..." - посинел Бурятов. Глазки его наполнились пьяной
угрожающей слезой. "Давали, Алексей Павлович. - Юрий с трудом справлялся с
истерикой. - Вот вы с утра без всякого повода навеселе и навязываете мне в
этом безобразном состоянии своё общество. А мне это, если вам так угодно -
без повода, не по вкусу. Вот такие у меня странные вкусы! Ну-ка, кто из нас
хуже, Марк Семёнович?" "Алексей Павлович хуже, - растерянно сказал севшим
голосом Заманский. - Он шуток не понимает..."
высокий, словно рыдающий голос и тихая злая скороговорка секретарши. Юрий
открыто закурил. Пальцы противно дрожали. "Так что мне просил передать
профессор Негода?" "Только три слова - пока не пиши..." "Что это значит?"
Лукин Евгений
Сертаков Виталий
Свержин Владимир
Пехов Алексей
Прозоров Александр
Афанасьев Роман