Чтение 13–й страницы книги ~Убежище~

волчиц видала..."

Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза
"жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало
я ей врезала...

***

В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования.

А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я
женился..."

Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо.
Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера
все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит,
помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто в этом
мире...

"Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Сроее всего
что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с
обрыва не упала..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы можете
объяснить, куда вас отвести? Где вы живете?"

"Таня! Господи, что это с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина
Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? Молодой человек,
вы же на машине. Позвоните из ближайшего автомата. У нас тут на улице ни
одного телефона..."

"Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали... пустите!.." "Не бузи,
сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с коньяком -- первое дело, я
по себе знаю. Маманя, смени водичку на голове. Горит вся..."

"Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака
не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и
видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?"
"Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы
можете говорить? Отлично. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна...
Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля... Мужской
день... Дамы приглашают кавалеров... Награда нашла еврея..." "Бредит?" "Не
уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей делать нечего. Туда
легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это, Смирнова. И потом ко
мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока же выпейте капли и
постарайтесь уснуть..."

"А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром
ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..."
"Вот так! Теперь с левой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь, я
не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет!" " Я не хочу, я не буду!.."

Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое
лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. И кричат чайки в синем, синем небе.
Жалобно так кричат, прямо рвут душу... "Феликс, Феликс... Твоей Тане очень
плохо..." "У меня больше нет моей Тани..."

"Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки
из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь.
Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное.
Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту
спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе
варенья наварит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, если бы вы его
только знали..."

"Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе
вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у
советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная
мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик,
что ее за это в комсомольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за
этого удар случился. Так это не из-за нашего купания, Танечка?" "Что вы,
теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!" "Любовь тут,
Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "А вы
расскажите-ка мне, Таня, про ваш комсомол все-таки."

"Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так
странно смотрит на меня человеческими глазами... у самой переносицы... Это
же... это же не ящерица, это Элла, вон у нее твое кольцо на пальце у самого
когтя. А я больная совсем и не могу пошевелиться... Феликс, она мне грозит
своим когтем..." "Элла еще жива. Раздави гадину, пока она такая маленькая и
зеленая! Когда созреет, поздно будет..."

"Да не хочу я резвлекать никакую публику! Куда вы меня тащите? Что за
вздор? Какое мне дело, что толпа требует зрелищ? Они все одетые и
закутанные... как я перед ними в своем открытом купальнике?.. Я не хочу,
отпустите меня, вы..." "Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот
это чувиха!" "Женя, рисуй ее скорее... Талия -- шестьдесят, бюст сто десять,
бедра... Какие у нее бедра, Марик, может ты помнишь?" "Я тебе говорила, что
ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень красиво... Очень
красиво... очень..."

"У вас есть его адрес, Смирнова? Я напишу, что вам плохо." "Спасибо,
доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо было бы, если бы я этому гаду все кости
переломал." "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его найду, Таня!! А пока
возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что ты! Это же подсудное
дело, целый ящик-то! Просто он упал случайно при выгрузке. Просыпалось
маленько... не оставлять же на причале."

***

Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля,
а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши -- не
потерямши. Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи,
как хорошо тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня
почти не кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура
на Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете
умной. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и
мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем
сердце успокоится. Я спокойна... Только вот слезы без конца и нос
вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...

***

Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное --
подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться
бурной весне, ликующе яркому богульнику на серых пушистых сопках в апреле и
цветущим деревьям в нашем дворе в мае. Но внутри без конца что-то вдруг
взрывалось и опускало любую радость куда-то в пропасть привычного отчаяния.

И тут где-то совсем на другом краю света какой-то Израиль опять на
кого-то напал. Он вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но
мне-то что, казалось бы. Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и
"гойка". Именно меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и
прочее и прочее. Меня-то почему какие-то еврейские проблемы должны касаться?
А ведь коснулось так, что не приведи Господь...

Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.

У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня
так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой
зимы -- скоро будет такое лето, с такими туманами, с ума просто сводят!..) И
на самом деле эта живая серая душная масса способна привести западного
рождения человека в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы без
причины. Только чуть посветлеет к вечеру и -- снова клубится серое облако
среди сопок. И все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары на
невидимых улицах. Враждебность природы вообще вещь неестественная, а тут она
была какой-то демонстративной, уголовно наказующей, словно этот туман -
компонент ссыльно-лагерных средств перевоспитания, чтобы жизнь не то что
медом, а и добровольным убежищем не казалась, только ссылкой... Мало мне
было внутреннего напряжения, так еще эти клубящиеся массы среди сопок утром
и плотная завеса перед глазами повсюду днем со зловещим мраком ночью за
окнами вместо сияющего залива.

В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на
обязательный митинг протеста нашего здорового интернационального коллектива
в актовом зале. На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ,
красавца и умницу -- главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой
плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут
же, естественно, переходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего
перепуганного комсорга Юра.

А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый
анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня, на третий день Шестидневной
войны, и удивляется -- прямо напротив Казанского собора стоит памятник Моше
Даяну с повязкой на глазу. Он спрашивает у мента, когда, мол, успели
сварганить? Ты, че, говорит тот, ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду
стоял". Напряженный Марк с пятнами на семитским лице от снова ставшей
неприличной в такой ситуации своей фамилии Альтшуллер, невольно смеется
вместе с ними: "Насер, как Кутузов и Сталин, просто нарочно заманил евреев
под стены своей столицы. Теперь остается только дождаться морозов, чтобы их
погнать обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже
хотим посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде,
ха-а..." "Кому памятник? Ой, как здорово. Я сейчас вам тоже расскажу..."

Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими
закидонами, сложным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная
"Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я