устроился рядом с Ириной на мягком, гасящем звуки движений, матрасе.
Ирина вдруг резко отстранилась от Глеба и прикоснулась к его плечу
кончиками холодных пальцев.
женщина. - Но я ничего не могу с собой поделать. Мне хочется и хочется к
ним прикасаться.
Скажи, тебе больно? - Ирина слегка надавила подушечками пальцев на
твердый рубец.
словно бы ты прикасаешься ко мне через стекло.
полумраке шрама.
куда вошла пуля.
когда их получил?
забыть, откуда они взялись.
них проплывают ужасные видения. Погоди-погоди... - женщина взяла его
голову в ладони и заглянула в глаза.
горячий ветер несет сухую пыль, видит обезумевшее лицо бандита, который
выпускает длинную, пока не смолкнет автомат, очередь, конца которой он
не услышал. И если бы тогда рядом не оказалось друга, если бы рядом не
было Альберта Кострова, который разрядил свой автомат в бандита, весь
магазин, сейчас Глеб не лежал бы здесь с Ириной. Ведь это Костров тогда
вытащил его на плечах, ведь это он тогда отдал ему свою кровь и спас его
жизнь. И Глебу в самом деле не хотелось сейчас об этом вспоминать.
Ирина, немного удивившись, выбралась из-под простыни и, не стесняясь
своей наготы, вышла в соседнюю комнату. Она принесла два бокала, до
половины наполненных вином, один из них протянула мужчине.
кому-то сказать. Только сегодня я узнал, что человек, которому я обязан
своей жизнью, погиб.
и отблеска удивления. Она просто отпила глоток вина и негромко сказала:
себе не можешь, сколько раз я в мыслях тебя уже хоронила, сколько раз я
убеждала себя в том, что мы больше никогда не увидимся. И самое страшное
то, что никто мне не скажет, погиб ты или остался жив, никто не скажет
мне, где ты находишься.
знаю.
терпким вином. Глебу показалось, что музыка в динамиках зазвучала
громче. На него прямо-таки обрушилось жизнелюбие Моцарта, и ему не
хотелось думать о том, что он и сам может погибнуть, как погиб Костров,
как погибло уже много его друзей...
здесь.
казалось, никогда не лгала ему и которой он сам старался не лгать. Можно
чего-то не говорить, но нельзя обманывать. И тогда будешь счастлив,
будет куда прийти, будет куда вернуться, будет плечо, на которое можно
опереться и к которому можно прижаться лбом, пряча взгляд, полный слез.
оказывались в постели, могла становиться какой-то новой, какой-то еще не
изведанной им женщиной. Он никогда не мог предугадать, чего же ей
захочется на этот раз. Она была то сдержанно-холодной, то яростной, до
безумия страстной. Иногда она в кровь раздирала ему спину, а иногда, как
сейчас, была нежной и податливой, повинуясь каждой его прихоти, каждому
его желанию. И Глебу хотелось, чтобы эта близость длилась вечно. Он
боялся, что наслаждение станет менее острым.
страстно вздохнула, запрокинула голову и сбросила простыню...
кончается.
Глебу на губы.
рассыпались по плечам. Она медленно раскачивалась, сладострастно вздыхая
при каждом движении. Глеб покусывал губы, лаская руками ее грудь.
Она положила голову ему на грудь.
положила себе на грудь.
Моцарта, а не меня.
нас с тобой все было хорошо.
голову, заглянула в глаза Глебу.
принялась ласкать. Крестик на золотой цепочке качнулся, сверкающей
искоркой проплыл перед его глазами. Глеб попытался схватить его губами,
и это ему удалось.
набожна, и когда я была еще маленькой девочкой, бабушка отдала его мне.
погибла в блокаду в Питере.
всех внуков. Наверное, потому, что я всегда и во всем ее слушалась и не
смеялась над ней, когда она молилась Богу.
родителей ходил в церковь.
задумчиво произнесла женщина. - Когда ты пропадаешь подолгу, я иногда
захожу в церковь и ставлю свечку. И, глядя на дрожащий огонек, шепчу
молитву. Я прошу, чтобы с тобой все было хорошо. Я шепчу ту молитву,
которой меня научила бабушка.
маленькой, бабушка повела меня в церковь. И я помню, как какой-то
мужчина не хотел пускать меня в храм. Он говорил, что бабушка, если
хочет, может туда идти, а я должна подождать ее на паперти. Но потом
бабушка все-таки упросила его, и я впервые оказалась в церкви. Я до сих
пор помню сладковатый запах горящих свечей, помню низкий бас дьякона,
сверкание окладов, коленопреклоненных старух. И помню, что лики на
иконах мне показались какими-то очень мрачными, очень сердитыми. И я
спросила у бабушки: они что, на нас сердятся? А бабушка только приложила
палец к губам и не стала мне ничего объяснять. А затем, сжалившись надо
мной, прошептала; "Они нас с тобой любят". Я была единственным ребенком
в церкви. Вокруг были только старики и старухи, которые казались мне
тогда очень древними, словно я попала в загробный мир. Заметив мою
растерянность, ко мне подошел священник и дал поцеловать крест. Крест
был холодный, и до сих пор не могу понять, почему я совсем не
противилась этому. Я прильнула губами к холодному металлу и до
сегодняшнего дня, до этой минуты, наверное, и в последующем буду помнить
вкус этого поцелуя. Знаешь, когда я прикасаюсь губами к твоим ранам, то
мне вспоминается тот далекий день.
дьякона.
может, ты еще скажешь, что мои раны - это стигмы, а я - Христос?
замерла, словно боясь малейшим движением вспугнуть то эхо наслаждения,
которое все еще звучало в ней...