окружного суда и адъюнкт - все трое застыли, разинув, как говорится, рты
от удивления. Взгляды всех были прикованы к Нагелю, доктор был явно
растерян. Что это нашло на этого странного, невесть откуда появившегося
господина? А сам Нагель преспокойно сидел на своем месте и, видно, ничего
больше говорить не собирался. Тягостному молчанию, казалось, не будет
конца. Но тут положение спасла фру Стенерсен. Она была сама любезность,
окружала всех прямо-таки материнской заботой и бдительно следила, чтобы
никто не чувствовал себя обиженным. Она даже нарочно морщила лоб и
сдвигала брови и вообще старалась казаться старше своих лет только для
того, чтобы придать своим словам больший вес.
Гельсингфорса. Я агроном и прослушал там небольшой курс лекций.
уезжать, решительно не хочется. Ха-ха! Пожалуйста, не пугайтесь, быть
может, я все же в конце концов уеду, смотря по тому, как сложатся
обстоятельства... A propos, - добавил он и снова вскочил с места. - Если я
помешал вам, то прошу извинить меня. Дело в том, что мне очень приятно
посидеть вот так с вами. У меня, собственно говоря, почти никого нет,
проводить время мне, можно сказать, не с кем. Я всем чужой, поэтому я
приучил себя сам с собой разговаривать. Вы доставите мне большое
удовольствие, если просто забудете о моем присутствии и продолжите вашу
беседу, словно меня здесь нет.
злобно заметил поверенный Рейнерт.
я готов дать вам любое удовлетворение, которое вы пожелаете, но не сейчас.
Хорошо? Только не сейчас.
как-то особенно тепло улыбнулся. От этой улыбки лицо его просветлело, и он
вдруг стал похож на ребенка. - Какой удивительный сегодня выдался вечер, а
скоро загорятся и звезды. Вокруг на холмах полыхают костры, а с моря
доносится пенье. Прислушайтесь! По-моему, поют неплохо. В пенье, правда, я
мало что смыслю, но разве это не прекрасно? Мне вспоминается одна ночь на
Средиземном море, у берегов Туниса. На борту нашего парохода было человек
сто пассажиров, - все артисты хора, плыли они из Сардинии. Я, естественно,
держался в стороне, да и петь я не умею, я просто сидел на палубе и
слушал, как хор поет в салоне, они пели всю ночь напролет. Никогда не
забуду, как звучали песни той душной, южной ночью. Я тихо притворил все
двери салона, я, так сказать, запер их пенье, и тогда стало казаться,
будто звуки эти поднимаются откуда-то из морской глубины, да, будто наш
пароход уносится под эти звуки в вечность. Представьте себе поющее море,
Нептунов хор.
не воскликнуть:
сон этот приснился мне давным-давно, когда я был еще маленьким. Взрослым
не снятся такие чудные сны.
до сих пор помню очень ясно: передо мной раскинулось бескрайнее болото...
Впрочем, извините меня, я болтаю без умолку и мучаю вас, заставляя все это
выслушивать. Так недолго и наскучить. Поверьте, я не всегда так много
говорю.
нежели говорить сам. - И, наклонившись к фру Стенерсен, она прошептала: -
Уговорите его, пожалуйста, продолжать, дорогая, прошу вас, сделайте это.
Какой у него голос, послушайте только!
что-то особенно расположен говорить. Одному богу известно, что это на меня
нашло... Впрочем, в том сне ничего особенного и не было. Передо мной,
значит, раскинулось огромное болото. Деревья на нем не росли, но оно было
покрыто какими-то корнями, походившими на извивающихся змей. И среди этих
странных корней бродил сумасшедший. Он и сейчас еще стоит у меня перед
глазами - бледное лицо с темной бородой, но такой короткой и редкой, что
сквозь нее просвечивает кожа. Он озирается по сторонам, и его широко
открытые глаза полны страдания. Я лежал, притаившись, за камнем и окликнул
его. Он тут же поглядел на этот камень, нисколько не удивившись, что его
окликают, словно он прекрасно знал, что я лежу именно там, хотя из-за
камня меня не было видно. Безотрывно смотрел он на камень, а я думал: "Все
же ему меня не найти, ну, а в крайнем случае, если он ко мне приблизится,
я всегда успею отскочить". И хотя мне было не по себе от его пристального
взгляда, я снова окликнул его, чтобы подразнить. Он сделал несколько шагов
по направлению ко мне и оскалился, норовя вцепиться в меня зубами, но он
не мог больше сделать ни шагу - нагромождения корней преграждали ему путь,
пригибали его к земле. Он оказался словно прикованным к месту. Я снова
крикнул ему, я кричал много раз подряд, и он в ярости попытался продраться
сквозь корни, хоть как-то раздвинуть их и проложить себе путь; он хватал
корни охапками, расшвыривал их по сторонам, выбивался из сил, стремясь
настигнуть меня, но тщетно. Тогда он застонал от бессилья, я явственно
расслышал его стоны. В глазах его застыла невыносимая боль. Когда я
убедился, что нахожусь в полной безопасности, я поднялся, встал перед ним
во весь рост и принялся махать кепкой и дразнить его пуще прежнего. Я все
кричал и кричал: "Эй ты!" - топал ногами и снова кричал. Потом я
подобрался еще ближе к нему, и, чтобы довести несчастного до исступления и
окончательно лишить его рассудка, тыкал в него пальцем и снова и снова
оскорбительно орал ему в самое ухо: "Эй ты, эй ты!" Потом я отбежал
немного назад, - пусть, мол, поймет, как близко я стоял от него. Но он все
еще не сдавался, он продолжал воевать с корнями; остервенев от боли, он
все еще пытался расшвырять их по сторонам, он весь изодрался, разбил в
кровь лицо и, поднявшись на цыпочки, глядел на меня в упор и вопил! Пот
градом катился с его лица, искаженного нечеловеческой мукой оттого, что он
не мог меня настигнуть. А я, я весь сгорал от желания разъярить его еще
больше. Я снова подскочил к нему, защелкал у него под самым носом пальцами
и с гнусной ухмылкой произнес: "Хи-хи-хи". Потом я швырнул в него корнем и
угодил ему в губы, чуть не сбил его с ног, но он только сплюнул кровь,
отер губы ладонью и тут же вновь принялся расшвыривать корни. Тогда я,
совсем осмелев, протянул руку, чтобы стукнуть его по лбу, я хотел тут же
отскочить, но он успел вцепиться мне в руку. О господи, как это было
страшно! Он в ярости рванулся ко мне и, как клешней, стиснул мне руку. Я
закричал и отпрянул от него, и он, не выпуская моей руки, послушно
поплелся за мной. Мы выбрались из болота. Теперь, когда он держал меня за
руку, корни перестали быть ему помехой. Мы подошли к тому камню, за
которым я сперва притаился. Тут он вдруг упал на колени и стал целовать
землю, по которой я ступал; окровавленный, истерзанный, он валялся передо
мной в грязи и благодарил меня за то, что я был так добр к нему. Он
благословлял меня и просил господа бога благословить меня за мою доброту.
Его широко раскрытые глаза светились преданной мольбой, он молился за меня
и целовал не мои руки, даже не башмаки, но землю, только землю, по которой
я ступал. Я спросил: "Почему ты целуешь землю?" - "Потому что рот мой
кровоточит и я не хочу запачкать твои башмаки", - ответил он. Подумать
только, он не хотел запачкать мои башмаки! Тогда я снова спросил: "За что
же ты благодаришь меня, ведь я причинил тебе только зло и страданье?" - "Я
благодарю тебя за то, - ответил он, - что ты не причинил мне еще больших
страданий, за то, что ты был добр ко мне и не истязал меня еще больше". -
"Хорошо, - сказал я, - но почему же ты тогда кричал мне что-то и даже
щерил зубы, чтобы вцепиться в меня?" - "Я вовсе не хотел в тебя вцепиться,
я открыл рот, чтобы просить тебя о помощи, но я не смог выговорить ни
слова, и ты не понял меня. А кричал я от невыносимого страдания". - "Ты
кричал от страдания?" - переспросил я. "Да..." Я поглядел на сумасшедшего,
он все еще отплевывался кровью, но продолжал молиться за меня. И тут я
понял, что уже видел его прежде, что я его знаю, и был он вовсе не таким
уж старым - седые волосы, жалкая реденькая бородка... Это был Минутка.
долго не отрывал взгляда от земли.
когда вы сказали, что он бросился на колени и стал целовать землю.
Поверьте, я тотчас догадалась. Вы хорошо с ним знакомы?
вам всем вконец испортил настроение. Сударыня, вы так побледнели. Помилуй
бог, ведь все это мне приснилось!
этим Минуткой, пусть себе целует на здоровье хоть все корни в Норвегии,
нам-то что... Ну вот и фрекен Андерсен расплакалась. Ха-ха-ха!
взяли? Но, по правде сказать, сон произвел на меня впечатление. Впрочем, я
Николаев Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Курылев Олег
Шилова Юлия